Свет

Он пришёл чуть раньше, чем обычно.

Я готовила ноты для предыдущего ученика, когда услышала шаги на крыльце. Шаги были неуверенными, но не от страха, а от того, что человек ещё примеряет к себе территорию. Звонок прозвенел один раз – коротко, аккуратно.

– Ты раньше, – сказала я, открывая дверь.

– Автобус пришёл раньше, – объяснил он просто. – Если хотите, я подожду на улице.

Я покачала головой.

– Заходи. Здесь теплее.

Он вошёл, не раздеваясь до конца, только снял шапку и шарф. Сухой воздух дома сразу принял на себя запах уличного ветра и иногда встречающейся в этом городке дешёвой краски, которой подновляют старые дома.

– Можешь посидеть в комнате, – показала я на пианино. – Мне нужно закончить одну фразу.

Он кивнул.

Когда я вернулась через несколько минут, он уже сидел – не за инструментом, а у окна, на маленьком стуле, который обычно никто не замечал. На коленях – его тетрадь, та самая, где мы писали упражнения, аппликатуру, иногда замечания. Только теперь она была открыта не на нотной странице.

На плотном листе, чуть серевшем от простого карандаша, уже появлялся дом.

Не мой – сначала.

Просто дом.

Ровная линия крыши, чуть заваленная вправо стена, крыльцо, ступеньки. Я сначала подумала, что он рисует то, где живёт сейчас. Но, подойдя ближе, почувствовала странное узнавание – не в деталях, в ощущении.

Он рисовал дом, который смотрит на море.

– Это твой? – спросила я, приземляясь на край стола, чтобы не нависать над ним слишком близко.

Он немного наклонил голову, как делает перед вступлением.

– Я ещё не решил, – ответил. – Я просто… рисую, как чувствуется.

«Как чувствуется» – не «как видится».

Я промолчала, чтобы не спугнуть процесс.

Карандаш двигался без суеты. Я заметила, что он не водит им нервно, как многие дети. Каждое движение было продуманным, будто он слышал линию заранее, как мелодию, а потом только переводил её на бумагу. Сначала стены. Затем крыша, под ней маленькое, почти незаметное окно. Потом – дверь.

Дверь он удлинил сильнее, чем нужно было по пропорциям.

Она вышла выше среднего, чуть вытянутой, как у старых домов, которые помнят разные эпохи одного и того же человека.

Я знала такие двери.

– Мы можем начать чуть раньше, если хочешь, – предложила я. – У нас есть двадцать минут.

Он покачал головой, не поднимая глаз.

– Можно потом. Сейчас… – он сделал лёгкое, точное движение, отмечая на бумаге небольшую горизонтальную линию, – сейчас я почти дослушал.

Удивительно, как он легко переносил словарь звука на всё остальное. «Дослушал рисунок» – так мог бы сказать только человек, для которого мир действительно звучит, даже когда молчит.

Я не настаивала.

В этой его сосредоточенности было что-то слишком хрупкое, чтобы в неё вмешиваться.

Я обошла пианино, делая вид, что поправляю стопку нот, но краем глаза всё равно следила за тем, как появлялись детали.

После дома пришло море.

Он не стал рисовать его привычными волнистыми линиями, как это делают почти все дети. Вместо этого провёл несколько горизонтальных штрихов, очень ровных, почти медитативных. Штрихи были настолько тонкими, что море казалось неподвижным, но я видела: в нём есть глубина. Нечёткая, но ощутимая.

Потом – небо. Лёгкая тень над горизонтом, неравномерная, будто облака ещё не решились собраться во что-то цельное.

И только потом – маленькая фигурка.

Сначала я даже не увидела её.

Она появилась возле дома, почти у самого края листа. Один штрих – вертикаль, другой – короткая горизонталь плеч, немного затемнения там, где должно быть пальто.

Чёрное пятно на фоне серых линий.

Фигура была ничем не примечательной, если бы не одно: она стояла не лицом к дому, не к морю. Она стояла боком. Лицо – в сторону, где на листе пока ещё ничего не было.

Я наклонилась чуть ближе.

– Это кто? – спросила тихо.

Он не сразу ответил.

– Пока не знаю, – сказал после паузы. – Просто… она там есть.

«Она».

Не «кто-то», не «человек», не «фигура».

Я почувствовала, как внутри, где-то в той области, где всегда жила моя осторожность, что-то еле заметно шевельнулось.

– Ты рисуешь часто? – спросила я, пытаясь отвлечь себя вопросом, который звучал достаточно буднично.

– Когда не могу играть, – просто сказал он. – Музыку – дома нельзя всегда. А рисовать – можно.

«Дома нельзя всегда.»

Я ничего не стала уточнять. В этой фразе было достаточно и без уточнений: режим, усталость взрослых, тонкие стены, чужие нервы. Я знала, как это бывает, когда звук становится поводом для раздражения.

– Если хочешь, можешь приносить сюда свои рисунки, – сказала я. – Тут дом не против линий.

Он улыбнулся одним уголком рта.

– А ваш дом… что любит?

Вопрос был не детский.

– Раньше любил звук, – ответила я честно. – Теперь… кажется, учится любить тишину.

– А вы?

Я чуть задержала дыхание.

– Я… учусь любить то, что между, – сказала я после короткой паузы.

Он кивнул, будто это был самый естественный ответ.

Я заметила, что пока мы говорили, его рука не остановилась. Карандаш продолжал работать, добавляя детали. Появилась тонкая линия – словно прямоугольник, чуть наклонённый.

Сначала я решила, что это окно.

Но он расположил его не на стене. Чуть дальше. Как отдельный предмет.

Непрочная рамка из графитовых штрихов, внутри – хаотичная штриховка, чуть темнее фона. Как будто там должно быть что-то другое, но он ещё не решил, что именно.

– Это тоже дом? – спросила я, указывая на прямоугольник.

Он посмотрел, словно впервые увидел собственный рисунок целиком.

– Нет, – сказал он медленно. – Это… не дом.

– Тогда что?

Он пожал плечами.

– Я не знаю, как сказать. Оно… отражает.

Слово упало между нами слишком тяжёлым камнем для двенадцати лет.

Отражает.

Я почувствовала, как в груди будто развернулась старая, давно забытая пружина. Не до конца, только на полоборота, но этого хватило, чтобы воздух стал чуть плотнее.

– Зеркало? – уточнила я, стараясь, чтобы голос звучал так же легко, как вопрос.

Он нахмурился слегка.

– Не совсем. Зеркало… показывает то, что уже есть. А это… может показывать то, что… ещё не пришло. Или оставалось.

Я молча села рядом на стул.

Иногда слова ребёнка попадают в те зоны внутри, куда взрослые уже боятся заглядывать.

Мне вдруг очень отчётливо вспомнился город – тот, другой, где отражения задерживались, где стекло умело показывать не только настоящее, но и то, что застряло между. Я вспомнила лифт, витрины, кафе с зеркальной стеной, взгляд незнакомца, который однажды сказал мне, что я работаю с тишиной как с живым материалом.

Я вернулась оттуда усилием воли.

Здесь не город. Здесь море. Дом у моря. Бумага. Карандаш. Мальчик, который рисует линии, как будто прислушивается к ним.

– Ты часто рисуешь такие… рамки? – спросила я, указывая на прямоугольник.

Он задумался.

– Иногда, – сказал. – Они приходят сами. Сначала я думал, что это окна. Но… они не ведут наружу.

– Куда же тогда?

Он помолчал.

– Как будто… в середину, – произнёс он наконец.

Я не стала уточнять «середину чего».

Потому что слишком хорошо знала, каково это – жить с ощущением, что где-то внутри тебя есть место, которое одновременно и окно, и зеркало, и дверь, и ни одно из этих слов не подходит до конца.

Время подошло к нашему занятию.

– Давай оставим рисунок, – мягко сказала я. – Музыка ревнивая. Она не любит долго ждать.

Он ещё раз посмотрел на лист, будто пытался запомнить то, что уже успел вытащить из тишины на бумагу, и аккуратно закрыл тетрадь. Движение было бережным, почти взрослым – как если бы он закрывал не тетрадь, а чью-то историю.

Во время урока он был сосредоточенным, внимательным, чуть более погружённым в себя, чем обычно. Ошибался меньше. Слушал больше. И всё время, пока он играл, я чувствовала, что где-то рядом, на столе, под обложкой тетради, лежит дом, море, чёрная фигура и прямоугольник, который «отражает не только то, что есть».

Когда урок закончился, он ушёл, как обычно, – без лишних слов, с коротким «до свидания», в котором всегда было чуть больше смысла, чем в формальной вежливости. Я осталась одна.

Я долго стояла посреди комнаты, прислушиваясь к дому.

Он молчал.

Не шептал, не вздыхал, не пытался подсказать.

Но я знала: на столе лежит тетрадь, в которой детская рука нарисовала то, что будто бы не должно было вернуться.

Дом. Море. Фигура. Рамка, ведущая внутрь.

И внутри меня медленно поднимался вопрос, на который я не была готова отвечать:

это просто ребёнок с богатым воображением – или мир снова решил сказать со мной на языке отражений?

Я думала, что смогу отложить это – как откладывают разговор, к которому не готовы, письмо, которое ещё рано отправлять, признание, для которого не хватает дыхания. Мне казалось, что если не прикасаться к его рисунку, не смотреть на него слишком долго, не давать ему права звучать во мне, он останется просто детской фантазией, случайной игрой внимания, способом занять руки.

Но есть вещи, которые продолжают жить, даже если закрыть перед ними глаза.

Тетрадь лежала на столе почти двое суток. Я заносила туда другие бумаги, случайно касалась её рукой, переставляя книги, иногда даже сдвигала, не открывая. Она была как предмет мебели – один из множества прямоугольников моего дома: окно, дверь, столешница, крышка пианино. И всё же я ощущала её присутствие слишком остро для простой тетради.

Как будто под тонким картоном обложки находился не лист бумаги, а тонкий слой другого воздуха.

И этот воздух знал моё имя.

Я избегала её не демонстративно. Скорее – делала вид, что не замечаю. Старалась занять пространство делами: уборкой, приготовлениями, чтением писем, даже ненужными мелочами вроде перестановки маленькой лампы ближе к окну – лишь бы не оставаться наедине с ощущением того, что там, внутри, живёт линия, которая может снова открыть какую-то часть меня.

Но реальность имеет странную манеру напоминать о том, что спрятанное не перестаёт существовать.

Вечером того дня, когда я впервые разрешила себе просто посмотреть на закат – без мыслей, без звуков, только с дыханием моря – в доме чуть изменился свет. Это было совсем не похоже на старые времена: никаких вспышек, никаких сдвигов тени, никаких резких откликов.

Просто закат задержался.

Обычно он скатывался по поверхности неба легко, почти скользя, – и мир быстро принимал мягкую серую кожу сумерек. В тот вечер он как будто задержал дыхание перед тем, как исчезнуть. Небо стало золотистее, чем полагалось. Свет завис над столом, где лежала тетрадь, и остановился на её обложке, словно выбрал её среди всего остального.

Я не верю в знаки.

Я слишком много через них прошла, чтобы верить в них безоговорочно. Я знаю, как сознание способно переинтерпретировать обычные совпадения и назвать их судьбой. И всё же я подошла к столу.

И открыла.

Рисунок выглядел спокойнее, чем я его запомнила.

Дом, море, горизонт. Фигура – маленькое пятно, почти незаметное, если не знать, что на неё нужно смотреть. И рамка. Та самая. Простая, построенная из линий, которые по какой-то странной логике не казались геометрией – скорей дыханием.

Я провела пальцем по краю листа – не касаясь самого рисунка, только бумаги.

И внутри меня вспыхнуло ощущение недосказанности. Не угрозы. Не боли. Не той старой панической дрожи, когда кажется, что мир сейчас провернётся вокруг своей оси и ты выпадешь из него. Скорее – ощущение присутствия чего-то непроизнесённого.

Как музыка, оборванная на полфразы.

Как письмо, где последнее предложение заканчивается на полуслове.

Как взгляд, который ты чувствуешь на себе, даже если уверена, что никого нет.

Я не знала, как об этом думать.

Можно было бы предположить, что мальчик просто улавливает атмосферу. Дом у моря, тишина внутри него, женщина, которая слишком много времени проводит рядом с пустотой – из этого можно родить любую символику. Дети иногда чувствуют больше, чем взрослые, просто потому что ещё не научились отвергать то, что не укладывается в привычные объяснения.

Можно было бы – и я пыталась.

Но рамка.

Эта простая графитовая рамка, которая была не окном и не дверью, не картиной и не отражением, а чем-то, что «ведёт в середину».

Я закрыла тетрадь и положила её обратно. Не убрала. Просто оставила там же.

Я понимала, что это не про рисунок. Это про меня.

Про то, что где-то внутри по-прежнему существует та граница между «я» и «она» – женщиной из моего прошлого, которая смотрела в зеркала так долго, что те начали смотреть на неё в ответ. Та женщина не умерла. Она просто научилась молчать.

И вот пришёл мальчик, который, сам того не зная, нарисовал ей место.

На следующем уроке я сказала себе, что буду спокойнее. Что не позволю внутренним штормам управлять мной. Что сейчас – просто музыка, просто ребёнок, просто день у моря.

Он пришёл обычным своим шагом – немного неслышным, будто не хотел тревожить пространство. Он поздоровался, сел за пианино, отложил рюкзак в привычный угол. Вёл себя так, будто это был самый обычный урок – без претензии на глубину, без ожидания откровений.

И, возможно, если бы я не знала о рисунке, всё действительно было бы проще.

Мы начали с упражнений. Его пальцы уже стали более уверенными, чем в первый раз. Он перестал прислушиваться к каждой ноте так отчаянно, как будто каждую нужно было спасать. В нём появилось чуть больше доверия к движению – как будто он позволил музыке не только звучать, но и нести его, хоть немного.

Я слушала его – и в какой-то момент поймала себя на том, что впервые за долгое время просто радуюсь. Без внутреннего напряжения, без ожидания подвоха, без дыма от старых страхов. Его звук был живым. Честным. И это было чудо само по себе.

Мы сделали короткий перерыв.

Он снял пальцы с клавиш, и я увидела, как плечи его чуть расслабились. Это всегда заметный момент: переход от «я играю» к «я просто есть».

– Ты принёс тетрадь? – спросила я, спокойно, как можно спокойнее.

– Да, – он кивнул. – Хотите… показать?

Хотел ли он этого – я не знала. Скорей, он чувствовал, что это нужно.

Он открыл её ровно на том листе.

Ничего не изменилось.

И в то же время – изменилось всё.

Рисунок выглядел целостнее. Не потому, что появились новые линии – их не было. Но то, что было, казалось более собранным. Дом – прочнее. Море – глубже. Фигура – чётче, будто из лёгкой тени она стала плотнее. А рамка…

Рамка теперь не была пустой.

Внутри не появилось четкого изображения – никакой женщины, никакой сцены, никакого конкретного предмета. Но штриховка стала другой – мягче, направленнее, живее.

Внутри рамки появился оттенок присутствия.

– Ты что-то менял? – спросила я тихо.

– Нет, – так же тихо ответил он. – Она… сама стала такой.

Я не улыбнулась, не испугалась. Я просто почувствовала, как внутри поднимается то самое чувство реальности, которая начинает звучать чуть громче, чем прежде.

– Ты думаешь, это кто-то? – осторожно спросила я.

Он не сразу ответил.

Сначала просто смотрел на рисунок. Потом повёл пальцем вдоль края рамки – не касаясь бумаги, только повторяя движение в воздухе.

– Не знаю, – сказал наконец. – Но… она что-то ждёт.

– Кто – «она»? – спросила я, хотя сама боялась услышать ответ.

Он посмотрел на меня почти виновато.

– Я ещё не вижу. Только чувствую… что она не повернулась пока. Она стоит… как если бы слушала, как её зовут.

Меня пронзила тишина.

Не тишина комнаты – тишина внутри.

Та, где слова перестают существовать, потому что любое из них будет слишком грубым для того, что происходит.

– И… – он медленно провёл пальцем по контуру домика, – она не из этого места.

– А откуда?

Он помолчал.

– Из… того, где… было темнее, – сказал он наконец. – Но ей… не страшно. Она просто… не может уйти, пока её не назовут.

Я отвела взгляд, чтобы он не увидел того, что в этот момент отразилось во мне.

Я вспомнила город. Тени. Стекло. Мужчину, который смотрел на меня так, как будто видел во мне не только меня. Вспомнила ту внутреннюю раздвоенность, когда любая реальность кажется одновременно настоящей и отражённой.

Она ждёт, пока её позовут по имени.

Имя – всегда власть. И ответственность. Назвать – значит признать. Признать – значит впустить.

Я очень долго училась не звать.

– Мирон, – сказала я мягко, почти шёпотом. – Ты понимаешь, что это может быть… просто образ? Просто то, что ты придумал?

Он кивнул, не отрывая взгляда от рисунка.

– Да. Может.

– И тебя это не пугает?

Он снова пожал плечами – так, что это движение на мгновение показалось не детским, а болезненно взрослым.

– Пугает… только если делать вид, что её нет, – сказал он. – Когда смотришь прямо – не так страшно.

Эта фраза прозвучала, как удар по давно затянувшемуся рубцу.

Я знала это.

Я жила этим.

«Отражения не лгут. Лгут те, кто боится смотреть.»

Я смотрела на мальчика, на его спокойное лицо, на слишком внимательные глаза, на рисунок, в котором простым карандашом была прорисована не просто сцена – а какая-то внутренняя правда, к которой я ещё не решалась прикоснуться.

В комнате было тихо.

Море за окнами шумело мягко, как дыхание спящего. Дом молчал. Пианино жало во мне присутствием – как организм, который чувствует, что скоро его позовут.

И я поняла: тень прошлого никуда не ушла.

Она просто научилась ждать.

После того урока мир снова стал чуть тяжелее – не как камень, который кладут на грудь, а как плотное одеяло, которым укрывают, когда не знаешь, замёрзнешь ли ночью. Оно вроде бы защищает, но в нём трудно дышать.

Я отправила Мирона домой. Его шаги растворились в дорожной пыли, мать сказала обычное «спасибо», дверь закрылась, и дом, словно немного подумав, медленно вернулся к своему привычному состоянию тишины. Но это уже была другая тишина. Та, в которой не умещаются только сегодняшний день и текущий воздух. В ней как будто появилось эхо, которого я ещё не слышала, но уже знала, что оно придёт.

Я не трогала рисунок.

Это казалось важным – не вмешиваться. Он остался на столе, открытый, не спрятанный, не отвергнутый и не присвоенный. Просто лист. Просто линии. Просто чёрное пятно фигуры и странная рамка, в которой теперь жил какой-то смысл, как дыхание в замкнутом стеклянном сосуде.

Я прошла по дому. Кухня. Комната. Коридор. Зеркало.

Я поймала себя на том, что давно не задерживалась перед ним. Теперь оно было только зеркалом: гладким, честным, простым. Отражение возвращало меня мне без задержек, без игры. Свет ложился на стекло ровно, не пряча ничего.

И всё равно, когда я остановилась перед ним, я не увидела только себя.

Я увидела женщину, которой я когда-то была. Ту, которая стояла перед зеркалами в другом городе, в другой жизни, в другой тишине – и которая всё время пыталась понять, кто прежде смотрит на кого: она на отражение или отражение на неё. Ту, которая слишком долго держала любовь на уровне боли, чтобы не потерять ощущение присутствия.

Она смотрела на меня не глазами – взгляд в зеркале был моим. Но во мне отозвались её плечи, её способ держать голову, её привычка чуть замирать перед тем, как вдохнуть.

И я впервые за долгое время поняла: она всё ещё живёт во мне.

Не как призрак. Не как враг.

Как опыт, который слишком сильно вошёл в кровь, чтобы исчезнуть.

«Она ждёт, пока её позовут по имени», – сказал Мирон.

Я прошептала чуть слышно:

– Я не хочу тебя звать.

Комната не отозвалась. Зеркало не дрогнуло. Свет не изменился.

Но где-то глубоко, там, где нет языка, я почувствовала: слова услышаны.

Даже если никто не ответил.

В ту ночь я долго не могла заснуть.

Не потому, что боялась, а потому, что внутри моей тишины снова появился звук. Не определённый, не оформленный в мелодию – скорее, как очень далёкий гул, который невозможно игнорировать. Я лежала на спине, слушала море – его ровный, чуть укачивающий ритм, – и думала о том, как странно устроено исцеление.

Мы говорим о нём как о пути вперёд. Как о выходе. Как о свободе.

Но иногда исцеление – это не движение прочь от боли. Иногда это возвращение туда, где когда-то стало слишком темно, и умение стоять в этой темноте уже другой. Уже не той, прежней, отчаянно цепляющейся за каждое отражение, чтобы не исчезнуть.

Иногда исцеление – это терпеть присутствие прошлого в настоящем, не позволяя ему управлять будущим.

Я думала о Мироне. О его необычной взрослости. О той странной, ясной тишине, в которой он живёт. О его пальцах, которые знают больше, чем он успел прожить. О его словах: «Она ждёт, пока её позовут по имени».

Он сказал это без мистики, без позы, без попытки произвести впечатление. Он просто констатировал факт внутреннего мира.

И я понимала: этот ребёнок не просто ученик. Он – точка соприкосновения между тем, что уже было, и тем, что ещё только должно случиться. Как будто жизнь нашла способ вернуть разговор, который был прерван слишком резко.

Иногда судьба не повторяет сцену. Она переписывает её, сохраняя интонацию.

Я проснулась рано.

Море было более серым, чем обычно. Небо низким. Воздух влажным, как перед дождём, хотя по прогнозам дождя не должно было быть.

Дом стоял тихий, внимательный.

Я прошла мимо стола и не открыла тетрадь – не потому что боялась, а потому что в этом было бы что-то неправильное. Заставлять – опаснее, чем смотреть. Пусть приходит, когда хочет. Пусть говорит, когда может.

Я налила чай, села у окна, и впервые за долгое время позволила себе просто быть. Без анализа. Без наблюдения за собой. Просто слушать мир – как когда-то училась слушать музыку: не умом, телом.

И вдруг почувствовала – этот дом не молчит.

Он не шепчет, как раньше. Не предупреждает. Не зовёт.

Но он слушает.

Это странное ощущение – быть услышанной пространством. Не человеком, не Богом, не памятью, а местом. Домом, где ты осталась, когда перестала убегать.

И мне стало немного легче.

Прошло несколько дней.

Мы с Мироном продолжили заниматься. Я старалась держать границы: урок – урок, музыка – музыка. Я не спрашивала его о рисунке, и он сам его не открывал. Но я знала: он помнит. Как помнят люди о тех вещах, которые они не выдумывали – а однажды просто обнаружили внутри себя.

Иногда в его игре появлялись ноты, которые звучали как осторожные шаги по знакомой, но ещё опасной земле. Иногда он задерживал паузу чуть дольше – и в этой паузе я чувствовала дыхание того, что всё ещё рядом.

Иногда он смотрел на дом – не на пианино, не на ноты, а на стены, на окна, на саму структуру пространства – так, как смотрят не дети.

Как смотрят люди, которые знают: тишина – тоже форма присутствия.

Однажды, во время перерыва, он тихо сказал:

– Можно я спрошу?

– Конечно.

– Вам… стало тяжелее?

Вопрос не был любопытством. Он был заботой, очень не по-детски бережной.

Я не сразу ответила.

– Немного, – честно призналась я. – Но… это не та тяжесть, от которой хочется бежать. Скорее – та, которую нужно понять.

Он кивнул. Словно услышал то, что я сама пока не могла до конца сформулировать.

– Это… когда нужно дослушать, – сказал он.

И я подумала:

да.

Именно это.

Мы все живём в музыкальных фразах, которые когда-то оборвались слишком резко. И потом всю жизнь носим в себе недозвучавшие звуки. И иногда мир, по странной логике, возвращает нам возможность услышать окончание – но голосом другого человека, через его руки, через его взгляд, через его рисунки.

Я смотрела на Мирона – и видела не прошлое.

Я видела мост.

И это было страшнее и светлее любого зеркала.

Иногда прошлое не возвращается громко. Оно не приходит бурей, не требует внимания, не ломится в дверь. Иногда оно просто садится рядом, как тень, которая появляется с наступлением вечера – неизбежно, беззвучно, естественно. И ты сначала даже не замечаешь её. Просто становится чуть темнее. Чуть плотнее. Чуть «ближе к правде».

После нескольких уроков, где мы старательно придерживались музыки, будто это была единственная безопасная территория между нами, я уже начала верить, что рисунок останется всего лишь рисунком. Что это пространство бумаги и графита – не дверь, а просто плоскость. Что фигура в чёрном пальто так и останется чёрным пятном, а рамка не станет ничем, кроме рамки.

Но мир редко соглашается на удобные версии реальности.

В тот день погода была странной. Не бурной, не ветреной – наоборот, слишком спокойной, до тревоги прозрачной. Небо будто вымыло само себя до бледного света, море почти не шумело, только слегка шевелилось, как дыхание человека, который уснул не до конца. Дом был тих, как всегда, но и это «как всегда» звучало чуть иначе.