Иностранная литература №01/2015

Вещи меняются в зависимости от того, через какое стекло мы на них смотрим? Исмаэль говорит, у меня трудности с самоопределением. Я думаю, каждый имеет право быть, кем хочет. Если ты мне скажешь, что работал канатоходцем в цирке «Пять звезд» и сломал шею, выступая без страховки, я поверю. Какой мне резон не верить. Только друга потеряю. Тебе придется слегка сгорбиться и начать припадать на левую ногу, если желаешь достичь правдоподобия. Быть последовательным. Девиз всех лгунов. Или одиночек. Или изнывающих от скуки. Экелькуа.

– Одна моя подруга тоже говорила: некоторым в тягость, что жизнь все никак не заканчивается, – сказал Лино.

– Да что ты? Может, она была знакома с Абдулом.

Лино, я ведь тебе не рассказывал про Исмаэля? Он вся моя жизнь. Я его обожаю. Расскажу, пока он не пришел. Он не любит, когда я о нем говорю. Так вот, Исмаэлито изучал литературу в Педагогическом институте и не вылезал из скандалов, потому как он страшный почемучка, а в этой стране стратегически неверно сомневаться: тут все ясно – или должно быть ясно – как день. И он возьми да брось учебу и давай беспризорничать. Представляешь себе: хотел до всего дойти своим умом. Конфликтный ребенок. Ночевал где попало – у друзей, в парке у Альмендареса, на автобусном вокзале. На трудности с учебой наложилось непонимание моей сестры Габриэлы. Его мать ненавидит всю солнечную систему до последней планетки и последнего спутничка. Ей на долю выпало счастливое детство, а за ним – черт знает какое отрочество и юность, которой и врагу не пожелаешь. Отчаяние ввергло ее в пучину фундаментализма. Лет десять назад ее прибило к храму подпольной секты Свидетели Света Божия, где ее научили, что ненависть – зачаточная обратная форма любви («гниль плода таится в корне»). Она неверно истолковала этот тезис (и без того довольно путанный) и сосредоточила свою ненависть на двух людях, которых сильнее всего любила и которые ее сильнее всего любили на белом свете: Исмаэлито и мне. Одним махом она вычеркнула нас из жизни. Как-то утром, в апреле 1996 года, я нашел племянника спящим в подъезде этого дома. Он дрожал. Я привел его жить к себе. И отправил в душ. В тот день я сварил ему котелок черной фасоли. А увидев его сухие губы, поставил рядом с дымящейся миской кувшин умопомрачительно холодной чамполы. Какая радость на голодный желудок? Мы переставили мебель в маленькой комнате, чтобы уместилась кровать и тумбочка с лампой, и там он провел первую ночь. Исмаэль проспал девятнадцать часов подряд. Когда Габриэла от сына узнала о нашем союзе, она прокляла нас. Больше мы о ней не слыхали. Исмаэль спросил: «Почему она меня ненавидит?» И я ответил: «Потому что она ненавидит себя». Исмаэль – истинный Антунес, с ног до головы. Я счет потерял его девушкам. Последнюю зовут София. Она живет с матерью в Парраге, то есть у черта на рогах. Я люблю своего племянника. И он меня любит. Нынче у меня не очень много друзей осталось. Была пара недотеп, но я их стороной обхожу, Лино, изолируюсь. Если вижу их на улице, прячусь за газету, будто мне интересно читать про войну в Ираке. Поэтому я меняю личности. Это весело. И здорово помогает в личных вопросах. Не устаю повторять Исмаэлю: если не можешь решить проблему, закопай ее. Засыпь землей. Учись у страусов. Правда? Не ври. Ты прочел всю тетрадку? Ух ты, мне аж страшно. Да, я вырвал страницу. Сорок шестая? Ну, наверное, если ты так говоришь. Сорок шестая. Там я писал про одну гаванку, которая меня никогда не замечала. Нет, она не из нашего района. Але?

Лино, але? Лино. Лино. Мать-перемать. Вот поэтому не люблю говорить по телефону.

У Лино была на этот счет своя присказка: некоторые двери лучше не открывать, и не из страха перед неизвестностью, а совсем наоборот. Он пришел к такому заключению в возрасте, когда многие истины уже недорогого стоят, ведь смерти, даже запоздалой, не бывает интересно, чему мы научились у жизни. Вот уже довольно давно он страдал недугом, с которым разве что безответственные типы могут мириться без стеснения: недержанием мочи. Наедине с собой он сокрушался, что не умер, когда выпадала такая возможность, а выпадала она не раз на его невыносимом суровом веку. Лучше бы он сдох от меланхолии, схоронив Маруху, – теперь он даже не мог отыскать дорогу к ее могиле в лабиринте кладбища. После нескольких семейных подзахоронений у него все перепуталось, и он уже не помнил, покоится она в пантеоне семейства Катала или семейства Санчес, – тем более что в один из двух вселились почти триста фунтов Тони Чавеса, великана, мастера каннеллони, который в 1989 году не пережил второго инфаркта и умер, затачивая нож в кухне ресторана «Анды». Но жизнь не всегда справедлива к тем, кто справедлив, и подчас назначает жестокие наказания – вроде вечности.

Из всех его сфинктеров подрасслабился только мочевой пузырь. Он предпочел бы скоропостижную смерть от несчастного случая, кровоизлияние в мозжечок или тромбоэмболию легочной артерии, но вскоре понял, какое это страшное несчастье – крепкое здоровье. Он, беззубый, кривой, иссохнет пора за порой, и родственники узнают о его кончине, унюхав в коридоре, поверх аромата квисквалиса, колбасную вонь, какую источают старые псины. Через трое суток Офелия, или Долорес, или лейтенант Рохелио Чанг, или дурачок Тото, или близнецы Владимир и Валентина обнаружат, что в жалюзи тычутся два стервятника. Поэтому он питал слабость к квисквалису, забавному ползучему растению, скрутившему воедино канализационные трубы и телевизионную антенну; при убывающей луне оно полнило сад мятным запахом. Лино спал некрепким сном на краешке матраса в позе эмбриона. Сухая кожа обтягивала скелет, но местами собиралась в морщины, словно на дурно сделанном ковре. Его тело превратилось в комод, в расшатанное кресло-качалку. Так он и сказал Мойсесу, когда обратился к нему за каким-то медицинским советом:

– Мойсес, я расшатанная качалка. Маруха была права: некоторым жизнь в тягость, потому что все никак не заканчивается.

– Ты здоров как бык, соседушка.

– Как бык на бойне.

Однажды Лино отважился отпустить шутку о своих ключицах: сказал Валентине, что по нему кафедра анатомии плачет. «Вылитое чудо-юдо», – пожаловался он и расстегнул рубашку, чтобы показать свои кости. «Махатма Ганди и тот покрепче тебя», – сказала внучка, и его обдало стыдом. О сердце он знал меньше, чем о костях, потому что предсердия не подавали никаких признаков износа, кроме редких приступов тахикардии, в отличие от ребер, булавками вонзавшихся в печенку, и позвонков, скрипевших, словно дверные петли, когда прихватывало позвоночник и от колющей боли он кусал края матраса.

– Вот ведь блин! – воскликнул он, обнаружив, что подгуз ник из газет не сдержал половодья его почек.

Лино терпеть не мог пятницы, как, впрочем, и субботы с воскресеньями: если газеты не доставляли, он был вынужден ютиться на полу, на расстеленном покрывале, опасаясь, что во сне пустит струйку мочи. К тому же по выходным домашний улей так и гудел: четыре трутня, восточных земляка Чанга, слетались играть с «начальником» в домино, всюду вились шумные пчелки-подружки Валентины во главе с царицей Идалмис, своенравной невестой Владимира, и время от времени без предупреждения заявлялся какой-нибудь кадет Военной академии в полной уверенности, что ему здесь дадут стул, тарелку и вилку с ножом.

В ту пятницу, 31 октября, Лино выбрал гингемовую рубашку в белую клетку без одной пуговицы. Накануне вечером он обмакивал хлеб в молоко и капнул на лацкан синей рубашки; правда, тут же тщательно застирал и повесил сушиться за окном, но ветром ее унесло во двор. Косой дождь поливал без разбору. Комната Лино находилась в глубине квартиры; от двери до стены, граничившей с задней стенкой соседнего здания, в ней было от силы метра три, и гроза не отдавалась в ее вечном полумраке. Ураганные порывы все же освежали забродивший в четырех стенах, пахнущий уксусом воздух. Той ночью, уже не впервые, Лино, луковицей вросший в простыню, видел сон, делавший, если учесть его статус вдовца и вдобавок пуританина, честь его воображению. Он шагал по коридору роскошного отеля с хрустальными люстрами, открывал дверь за дверью, и за пятой его ожидала поистине величественная сцена: под полуденным солнцем атлетическая, умопомрачительная, обтекаемая Эстер Уильямс выделывала пируэты в бассейне, превосходящем небо сияющей синевой. Лино проснулся от икоты. Блуждающий, истерзанный и немощный, он целую вечность не мог сообразить, что он не герой этой грезы, а букашка, угодившая в паутину. Ему не удавалось выпутаться из простыни. Кожа и ткань сплавились в студенистую слюну с примесями пота и мочи. Наконец, он тремя неверными шагами перешел комнату, распахнул окно, чтобы глотнуть свежего воздуха, и увидел синюю рубашку внизу, в грязи. Икнул. В зеркале лужи мелькнуло лицо Росы Росалес.

Лино и Маруха бывали на посиделках в кафе «Буэнос-Айрес» не реже раза в месяц, по воскресеньям. Кабачок представлял собой пахнущую бисквитами пещеру, украшенную гирляндой красных лампочек, гобеленами с нигерийскими львами и рядами синих и зеленых бокалов толстого стекла на полочках, по вкусу статной Росы Росалес, владелицы заведения. Маруху впервые привели в кафе подруги, в середине пятидесятых, и она предложила Лино отметить там вторую годовщину свадьбы. В те годы Лино мог похвастаться безошибочно креольской, хоть и слегка старомодной, элегантностью: лаковые ботинки, гамаши, брюки со стрелками, двубортный пиджак и испанский берет, предпочтительно светлый. С самого дня открытия «Буэнос-Айрес» окружала будоражащая аура подполья и преданная клиентура, иногда приносившая выпивку с собой под мышкой, потому что истинный смысл погребка заключался в веселье, а не в обогащении. Может, поэтому он и выстоял против национализации в шестидесятые и идеологических чисток, душивших частную инициативу на Острове. Никто из соседей не выдал бурлящую милонгами берлогу – зачем, если там с них не брали ни сентаво за мечты, которые, как известно, дело неприбыльное? Завсегдатаи принимали правила игры, начертанные над главным входом, и составляли своего рода братство – не требовавшее, впрочем, даже здороваться в дверях кафе. Каждый по-своему толковал принцип не напрашиваться в чужие компании, но хранить общие тайны. Роса подавала пирожки со шпинатом и отменно поджаренные пшеничные крокеты. «Хорошо, что тебе все едино – что полицейский, что вор», – говорила Маруха, отмачивая Росины кутикулы в кастрюльке с теплой водой. Росалес протягивала ей свой стакан рома, потом отпивала сама и рассказывала про бывших любовников. Они доверяли друг другу. Перемывали косточки мужикам.

Лино постарался выветрить из памяти августовский вечер 1958 года, когда Маруха с Росой танцевали под танго Карлоса Гарделя, но отобрал и сохранил пару самых ярких моментов, потому что вся сцена представляла собой одно из считанных доказательств независимости или отваги, когда-либо выказанных каждым из них двоих, и могла пригодиться, чтобы восхищаться друг другом в воспоминаниях. В кафе никого уже не оставалось, и Маруха сама выбрала пластинку, сдвинула столы, чтобы освободить побольше места на танцплощадке, и горделиво обняла подругу за талию:

– Потанцуем?

Роса ждала ее, закутавшись в манильскую шаль. Она приняла вызов. Они сцепились в дуэли дерзких, мужских взглядов, переплетались ногами, вламывались бедром меж бедер, и вела их уже не музыка, а биение костного мозга, которое они ощутили, сойдясь грудь к груди. Они не отпрянули друг от друга, когда пластинка умолкла и их пропотевшие тела попали под свет синей лампы, зажженной Лино в наивной попытке спугнуть чары, и длили объятие в такт мелодичной тишине, мешая страх со сладостью запретного наслаждения. Лино сказал жене, что пора идти. На долю секунды Маруха оторвала взгляд от губ Росы и ответила, что лучше останется. Она запустила слова дугой, будто разбрасывала золотой песок с утеса. Тон голоса выдавал единодушие, не обещавшее ничего хорошего.

– Ты иди, – сказала она.

Лино опустил глаза.

Маруха вновь вперила зрачки в рот Росы. И сказала:

– Потанцуем?

Улица Арамбуро словно вымерла, а Конкордия вела к кварталу Пахарито. Лино избрал путь мести. Прямо на южной границе района борделей, в начале вереницы баров, где слепой Техедор пел болеро о несчастной любви из каждого проигрывателя, сутенеры рисовались в кабриолетах, а карманники играли с полицейскими в кости на спертые нынче же вечером бумажники, дешевая китаяночка подцепила Лино на крючок и затащила в кабину раздолбанного грузовика неподалеку.

– Я сегодня первый день, – пояснила она, расстегивая ему ширинку неумелыми пальцами.

– Я тоже, – ответил Лино.

– Уж извини, но нет у меня лучше места для минета.

Китаяночка справилась с работой на славу.

Дома Лино принял душ. Улегшись на диване в гостиной, он стал погружаться в воспоминания о медвяных восточных вишнях, все еще приторно отдававшихся у него в горле, но удовольствия в этом мире редко оказываются незамутненными – часть вторая вышла неудачной: только китаяночка раскинула ноги и с грехом пополам устроилась в памяти, чтобы быть вылизанной, у Лино началась жуткая, невыносимая икота. Он бросил мечтать и принялся листать журнал. Гвоздем номера был фоторепортаж о приезде Эстер Уильямс, красавицы-пловчихи, начинающей на днях выступления с программой водного балета в гаванском отеле «Хилтон». Лино незаметно убаюкался, мечтая, как пойдет туда. Оскорбленная ярость пьянит сильнее горькой обиды. В новом сне Эстер Уильямс с китаяночкой плавали голышом, а он тем временем мчал на кабриолете вдоль призрачного Малекона. Поздним утром Маруха Санчес явилась с сумкой продуктов, занялась рисом к обеду, не чувствуя за собой вины, и так подмигнула мужу, что жизнь разом стала на место.

Все разыгралось еще раз, через далеких сорок четыре года, в зеркале лужи, оставленной дождем под окошком. Лино взбаламутил поверхность упавшей синей рубашкой и дождался, чтобы улеглись круги игрушечных волн. Снова отразившись в воде, он понял, что и на сей раз перебирание грехов не означало приближение смерти, потому что лужа со всей ясностью показала его пронзительную физиономию. «Надо сходить за газетой», – вспомнил он. Вдруг разом прошла икота. Разом или чудом.

– Ганди, скажет тоже! – фыркнул он.

ВТОРНИК, 11 НОЯБРЯ 2003 ГОДА. Внутри ночи есть ночь, пишет Вирхилио Пиньера. Внутри родины тоже есть другая родина, внутри города – город, внутри человека – человек. Гавана раскрывается в свинцовом молчании кварталов. У многих гаванцев и гаванок вся жизнь проходит в ханжеском равнодушии. Им не под силу нарушить ни одной границы, Исмаэль: это те самые люди, что усаживаются на балконах и смотрят сверху вниз, как идет голубка-грешница, петух-задира, бродячий пес-нахал, гордая кобылица-негритянка. Точно тебе говорю: они спят на усталых простынях, свернувшись в клубок, не снимая носков. Им даже сны не снятся, и каяться им не в чем. Незавидная участь! Весь город стал прибежищем сборищу неудачников: это пустые существа, плененные в лабиринте квартала, угла, сквера на соседней улице и в доме – четыре высокие стены с засохшей лепниной: на северной стене – лебедь; на южной – два бенгальских тигра; на восточной – образ отца-основателя в кедровой рамке; на оставшейся – пантеон портретов, где круг света режет головы хорошо причесанным покойным родственникам. Бумажные розы в банке из-под майонеза – наши бессмертники, безжизники. У фарфоровой балерины не хватает ноги или трех пальцев на руке или дюжины ягод малины, которые она когда-то в молодости собрала в корзинку. На эту улицу сладострастие и не заглядывало. Это самоудовлетворенное царство той Кубы, которая тоже – Куба, хоть ей и нечем похвастаться, кроме медленных кресел-качалок: на том свете духи не изменяют привычке качаться – скрип-скрип, скрип-скрип, – пока не уснут. Мертвые тоже умирают, племянник. Виновата жара. Чесотка апатии, неизлечимая проказа безволия. Все откладывается на завтра. Завтра, лучше завтра. Завтра. Мы, кубинцы, довольствуемся полуложью, скрытой в каждой полуправде. Как пагубна наша страсть к внешнему благополучию. С детства нас выдрессировали, что грязное белье не стирают на людях. У меня болят суставы. Мужчин в этой стране в ужас приводит нежность, хуже скорпиона или волосатого паука. Им невмоготу чувствовать себя хрупкими, слабыми. В этом городе никто никого не прощает: каждый варится в своем котле, в своем хлеву.

Настоящий мужчина не лазает в колодец. Настоящий мужчина не ест сердца и супа (если только суп не с порохом). Настоящий мужчина не плачет. Настоящий мужчина не дрожит. У настоящего мужчины не потеют руки. Настоящий мужчина не натирается мочалкой. Настоящий мужчина не идет на попятный. Настоящий мужчина ни в чем не раскаивается. Настоящий мужчина не грызет ногти. Настоящий мужчина не боится тюрьмы. Настоящий мужчина не покупает цветы и не принимает в подарок. Настоящий мужчина не душится. Настоящий мужчина не ссучивается. Настоящий мужчина не предает. Настоящий мужчина наставляет рога, и хули. Настоящий мужчина не играет в домино с бабами. Настоящий мужчина чешет пальцы на ногах. У настоящего мужчины там грибок. Настоящий мужчина харкает вдаль. У настоящего мужчины большой. Настоящий мужчина не лижет леденцы. Настоящий мужчина не ест конфеты, разве только зубодробильные. Настоящий мужчина никому не дает хватать себя за зад. Настоящий мужчина не позволяет бабе быть сверху. Настоящий мужчина сам всегда сверху. Настоящий мужчина не боится нагнуться за мылом. Настоящий мужчина носит майку. Настоящий мужчина не гладит. Настоящий мужчина ненавидит салаты. Настоящий мужчина не носит обручальное кольцо. Настоящий мужчина не поворачивается спиной. Настоящий мужчина не мочится сидя, настоящий мужчина вообще не мочится, он отливает. Настоящий мужчина не дает себя облапошить. Настоящий мужчина не смотрит бразильских сериалов. Настоящий мужчина не ходит на балет и не слушает классическую музыку. Настоящий мужчина носит семейные трусы. Настоящий мужчина не спит в пижаме. Настоящий мужчина не исповедуется. Настоящий мужчина не стает на колени в церкви. Настоящий мужчина не страдает геморроем. Настоящий мужчина не пьет холодное молоко. Настоящий мужчина не пьет джин. Настоящий мужчина не ходит на цыпочках. Настоящий мужчина не купается в бассейне. Настоящий мужчина не любуется закатами. Настоящий мужчина не танцует рок-н-ролл. Настоящий мужчина не читает стихов ни себе и никому. Настоящий мужчина не красит волосы. Настоящий мужчина не покупает желтые рубашки. Настоящий мужчина не носит мокасины и белые носки. Настоящий мужчина не мажет подмышки дезодорантом, только содой. Настоящий мужчина не милый и не смешной. Настоящий мужчина не носит серьги. Настоящий мужчина рыгает. Настоящий мужчина не говорит тостов, только поминает покойников. Настоящий мужчина не прощает врагов. Настоящий мужчина ненавидит парчис. Настоящий мужчина мухлюет в кости. Настоящий мужчина не придуривается и не носит челку. Настоящий мужчина не мажется бриллиантином. Настоящий мужчина не дает себя колоть в зад, только в предплечье. Настоящий мужчина не слушает радио «Народная энциклопедия». Настоящий мужчина не слушает и радио «Часы». Настоящий мужчина не играет с детьми. Настоящий мужчина ходит козырем. Настоящий мужчина не смотрит искоса. У настоящего мужчины нет талии. Настоящий мужчина не моет локти. Настоящий мужчина не ест яйца вкрутую. Настоящий мужчина не прикрывает рот, когда зевает. Настоящий мужчина ни за что не сожжет фасоль. Настоящий мужчина стряхивает два раза. Настоящий мужчина сам не пакует чемоданы. Настоящий мужчина не ходит с папкой. Настоящий мужчина не ест варенье. Настоящий мужчина глотает, не прожевывая. Настоящий мужчина накалывает русалок с титьками. Настоящий мужчина не подмигивает. Настоящий мужчина не качается в плетеном гамаке. Настоящий мужчина любит только свою мать, святую, пречистую. Настоящий мужчина не моется под дождем. Настоящий мужчина защищает свою сестру. Настоящий мужчина не носит контактные линзы и бифокальные очки. Настоящий мужчина не мед-брат. Настоящий мужчина не массажист. Настоящий мужчина не психиатр. Настоящий мужчина не официант. Настоящий мужчина не стюард, не денщик, не бортпроводник. Настоящий мужчина не танцует один. Настоящий мужчина не пачкает обувь. Настоящий мужчина не бреет другого настоящего мужчину. Настоящий мужчина ест ложкой. Настоящий мужчина режет складным ножом. Настоящий мужчина не выносит вставных челюстей. У настоящего мужчины золотой зуб. Настоящий мужчина ест все, потому что кто ест все – ест дважды. Настоящий мужчина не вздыхает. Настоящий мужчина не жалуется. Настоящий мужчина – настоящий мужчина.

Глупцы! Почему им ненавистна мягкость этого потрясающего чувства, что твои кости тают, этой кисло-сладкой дрожи, от которой начинаются мурашки и легкое сердцебиение? Послушай меня, Исмаэль. Я серьезно. Я точно знаю – каких бы крутых мерзавцев они из себя ни строили, оставшись в одиночестве, в ванной или в курятнике, когда никто не смотрит, многие такие дрочат, вспоминая бабочку, или закат, или далекий пейзаж, или садовника, который на их глазах полол клумбу роскошных подсолнухов. И заметь, я ничего не имею против дрочил. От Настоящих мужчин у меня сыпь. Они меня раздражают. Меня раздражает эта поверхностная, обязательно чувственная Куба, где имеет значение только видимость, только кто что скажет, эта знаменитая, соблазнительная Гавана, ослепившая многих, кто не знает, что за просоленными стенами она скрывает муравейник предрассудков и бессмыслиц, кусок говна – Настоящего мужчину. Мне не стыдно так говорить. Я вовремя спасся, еще ребенком. Мой ангел-хранитель – нищий, полоумный оборванец, научивший меня ценить нежность. Мудрость рядится в лохмотья. Сегодня отключили электричество. Сумасшедшего сбил поезд. Эстер подарила мне свою скакалку. Я выпустил из рук черепаху, когда перепрыгивал перила, она, бедняжка, должно быть, разбилась о шпалы. Что? Несу невесть что? Что слышно о Габриэле?

– Она примирилась с Богом.

– Я сказал, чтобы заходила в гости, я ведь не кусаюсь.

– Она даже трубку не берет, когда я звоню.

– С тех пор как она связалась со Свидетелями Света Божия, с ней никакого сладу. Папа бы всыпал ей по первое число.

Поселки, которые не на море, застряли в прошлом, Исмаэль. Я много лет не езжу в Арройо-Наранхо. Он меня в тоску вгоняет. Его фантасмагорическое бытие, его некрасивые домишки, его мертвецкий дух. Разве только цветы родителям свезу, они там лежат, неподалеку от кирпичного заводика. Не оставляй меня, не самому же мне с собой опять говорить. Что ты, что ты. Я пойду на улицу. Сяду в парке, надвину на лицо козырек палаткой и не буду грезить об Эстер Роденас. Нет. Сегодня буду грезить о самом себе. Уеду в Брюссель с Элизабет Брюль. Я устал обливаться Кубой. Сам себе опротивел. За моей ночью есть ночь. Вот возьму и пойду.

Владимир тягал гири во дворе. Это был немногословный юноша, которого, казалось, не занимало ничто на свете, кроме укрепления мышц. По наводке лейтенанта Чанга он получал военно-инженерную специальность. Все в семье гордились его блестящими успехами в учебе, но в то же время волновались. Владимир почти не приводил в гости друзей, а редких девушек, в основном не отличавшихся красотой, и вовсе старался скрывать. Сколько бы отец за ужином ни пытался вызвать его на разговор по душам, молодой человек благоразумно не выдавал своих привязанностей, известных только его верной наперснице Валентине. Эти строжайше хранимые секреты стали мотивом ожесточенных баталий между двумя враждующими сторонами: близнецами, сплотившимися на почве защиты неприкосновенности личной жизни, и лейтенантом Рохелио Чангом, человеком, чье сердце обычно скрывалось под панцирем догматических принципов. Долорес, Офелия и Лино, не говоря уже о Тото, воздерживались от полемики, чтя отцовский авторитет, но, безусловно, склонялись на сторону близнецов, о чем и сообщали им тайком. С тех пор как в марте 1996 года Рохелио Чанг вышел в вынужденную отставку, принятую им смиренно и с некоторыми угрызениями совести, он направил свой командирский талант на стратегически важный пост – домашний очаг, который, по его разумению, управлялся абы как – во многом по его собственной вине. По его вине Долорес Мелендес стала скрытной и молчаливой, и глаза ее загорались счастьем, только когда она рассказывала детям о годах, прожитых в Лас-Тунас, лучших и самых веселых в ее жизни. Вранье. Все вранье. «В Лас-Тунас, жена, не веселее, чем на погосте». После опасных родов она возненавидела жару, пот, пауков, переменчивую погоду и микробов. По его вине Долорес мыла руки по десять раз на дню с тщанием ипохондрички и по его вине не встречала в дверях его однополчан, когда те приходили играть в домино. По его вине она отдавалась ему с видимой неохотой, будто платила хозяину за оказанную услугу. По его вине Валентина бросила учебу в Гаванском университете и устроилась в косметический магазин для туристов, чего Чанг не одобрял, поскольку эта работа обеспечивала дочери финансовое положение, о котором он со своей ежемесячной пенсией не мог и мечтать. Валентина приводила сокрушительные доводы, когда отец осмеливался сделать ей замечание: затыкала ему рот пятидесятидолларовой купюрой. Ты ей, негодяйке, слово, а она тебе десять. По его вине дочка пропадала ночами; вернувшись, вяло чмокала его (он ждал в гостиной, окопавшись в кресле), причем иногда от нее несло спиртным, и уходила в комнату, не объяснив причин опоздания. В довершение всех бед по его вине от него уплывал Владимир, его надежда, солдат, призванный завоевать все славные награды, каких он сам не добился, несмотря на отчаянные усилия сделать с одобрения начальства крепкую военную карьеру. По его вине, по его величайшей вине.