Иностранная литература №01/2015

ПЯТНИЦА, 13 июня

(Святой Антоний Падуанский)

День небесного покровителя Арройо-Наранхо. Падре Бенито устроил процессию и во главе нее обошел поселок. Святой шествовал внутри стеклянного колпака на помосте, который четверо мужчин – в том числе дон Гильермо – несли на плечах. Я залез на дерево, чтобы иметь лучший обзор. Мои родители стояли в первом ряду: не то чтобы они были очень уж набожные, но хотели поблагодарить Бога за мамину беременность. Васальо тоже были тут как тут. И мой друг Марсель Санпедро – он толкал инвалидное кресло с непрерывно хлопавшим в ладоши дряхлым дедушкой. Эстер как сквозь землю провалилась. Толпа сузилась, когда процессия добралась до железного моста в Камбо. Потом снова расплескалась стадом, завернув на улицу Кальсада-де-Бехукаль по дороге обратно в церковь, где и должно было начаться само празднование. Скачки, тир, киоски с мясными бутербродами, сахарная вата. На пустыре у родников, под боком у статуи Святой Девы из Кобре, вырос цирковой шатер. С джипа в громкоговорители зазывали на представление, а карлик на крыше раскидывал листовки: «Жонглеры, акробаты. Антонелла Эквилибристка. Просто Кваша, неукротимая тигрица. Бородатая Малышка. Не пропустите выступление мага Асдрубала Рионды и прерасной Аннабель». Со своего наблюдательного пункта я увидел, как Абдул змеей поднимается по каменной лесенке, ведущей к полустанку. Он высунулся над землей, ровно в углу железных перил, огляделся, состроил клоунскую гримасу, и скатился кубарем вниз по ступенькам, а потом остался лежать на маленьком перроне. Я было подумал, что он убился: взрыв его хохота успокоил меня. Мне понравилась его выходка. Я улыбнулся.

СУББОТА, 14 июня

(Пророк Елисей)

Говорил с папой. Он обещал, что сходит в приют и постарается что-нибудь разузнать. Вечером он сказал, что ему сказали, что дон Гильермо с семьей внезапно уехали и будут на каникулах до начала июля. Две недели без нее! (Неразборчиво.) Чувствовал себя так паршиво, что открылся Марселю Санпедро. «А ты подрочи», – посоветовал он. Но мне неудобно. Я слишком сильно ее люблю; не могу же я так с ней обойтись.

ЧЕТВЕРГ, 19 июня

(Святой Ромуальд)

Никаких известий от Эстер. Цирковые кибитки снялись с места. Они уже исчезли за поворотом шоссе, а все еще слышались звуки труб и барабанная дробь. После – ветер и птицы, как всегда: гнущиеся сосны, пальма со своим париком из напомаженных листьев. Я так и не сходил на представление. Нам, печальным, заказан вход в цирки. Вечер просидел у заводи. Провалил арифметику, хотя Санпедро подсказал кое-какие ответы. Никаких известий от Эстер: я хотел бы рассказать ей, что у меня будет брат. Своего сына я когда-нибудь назову Исмаэль, в честь «Моби Дика». А если будет девочка, мне все равно: пусть Эстер решает.

СУББОТА, 21 июня

(Святой Людовик Гонзага)

Никаких известий от Эстер. Суббота пролетела. Вечером понял, что за весь день не подумал об Эстер, и обозлился. А если я забуду ее? А если я забуду ее?!

ВТОРНИК, 24 июня

(Иоанн Креститель)

Никаких известий от Эстер. Васальо открыли картонажную фабрику. Родители ходили на торжественное открытие. Я остался дома изучать дроби. Потом мне стало скучно, и я отправился охотиться на китов. Перечитываю «Моби Дика» в пятый раз. Обожаю эту книгу. «Зовите меня Измаил. Несколько лет тому назад – когда именно, неважно – я обнаружил, что в кошельке у меня почти не осталось денег, а на земле не осталось ничего, что могло бы еще занимать меня, и тогда я решил сесть на корабль и поплавать немного…» Папа говорит, что его назвали Исмаэлем в честь персонажа этого романа. Когда у нас с Эстер родится сын, зовите его Исмаэль. Никаких известий от нее. Отправлюсь-ка я поплавать немного по моей заводи…

СУББОТА, 5 июля

(Святые Елизавета, Элиана и Лилиана)

Черт, черт, черт. Горький, проклятый день. Я потерял ее, черт, потерял. У поселковой станции, совсем рядом с булочной, ближе уже к Калабасару, как раз в начале огромного моста через Альмендарес (примерно где у китайцев огороды) нашли труп бродяги. Скорее всего, его сбил поезд. Он дополз до грядок с салатом. Умер, лежа навзничь. Марсель Санпедро утверждает, что видел, как его уносили завернутого в простыню. По описанию я не сомневаюсь, что это тот самый умалишенный, который назывался Абдулом Мериме. Бедняга. Я уж было подумал (захотел), что (чтобы) он стал моим ангелом-хранителем. Я решил отнести ему цветы на полустанок Льянсо и выкурить сигаретку в его честь. Никому не мешало его ужасающее простодушие. На главной стене полустанка, то есть задней, кто-то углем нарисовал пейзаж. Я узнал место: мост, паровоз, река, огородик. Неужели он покончил с собой? Внизу рисунка я разобрал подпись, еле видневшуюся в листьях и закорючках: АМ французский акварелист. Под цементной скамейкой, где он обычно устраивался, лежал коричневый пес. Мне захотелось плакать. И тогда чьи-то руки закрыли мне глаза. «Это ты?» – спросил я взволнованно. «Аристидес!» – сказала она. «Эстер!» – сказал я. Я хотел поцеловать ее. Эстер отшатнулась, развернулась и зашагала прочь по шпалам. «Выходи за меня замуж», – прокричал я. Она ответила, что я сумасшедший, что мы еще дети. «На что мы будем жить? Что мы будем есть?» Я рассказал, что мечтаю стать актером, а пока не прославился, мы можем жить у меня дома. Папа даст мне работу на кирпичном заводике. Мама будет нам готовить. Я подбежал к ней и крепко обнял. «Мы уезжаем, Аристидес. Мои родители решили переехать куда-нибудь подальше, может, в Матансас или в Карденас. Ремонт в приюте закончился, и папе нужно искать работу. Я несовершеннолетняя. Я пришла попрощаться, Аристидес».

Она сказала это, склонив голову мне на грудь. Мир задрожал. Затрепетали рельсы. Я попытался вырвать поцелуй, но он дала мне пощечину. В эту самую минуту поезд на полпятого высунул нос из-за поворота. Эстер и я инстинктивно отскочили назад и оказались по разные стороны от путей. Паровоз тянул двенадцать вагонов. Я сосчитал. Раньше я не видал таких длинных поездов. Когда прошел последний вагон, Эстер уже испарилась. «Любимаяяя..!» – закричал я, и эхо моего голоса заметалось по узкому оврагу. Да, такая красота мне дорого обошлась. Очень дорого.

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 июля

(Святая Мария Горетти)

Под вечер, ровно в шесть часов, черная машина с белыми покрышками с доном Гильермо за рулем переехала железный мост в Камбо. К решетке на крыше были приторочены узлы… (Неразборчиво.) Я вскарабкался на перила. На мне были подтяжки, которые я стянул у папы, чтобы выглядеть старше. В одной руке я держал черепаху. Мне удалось углядеть светлую головку Эстер. У нее и вправду плохо выходило прощаться. Вдруг она выпростала руку в окошко и уронила что-то на дорогу. Я так испугался, что, перепрыгивая через перила, случайно выпустил черепаху. Эстер оставила мне подсказку: скакалку, перевязанную шнурком от ботинка. «Я буду искать тебя все дни своей жизни», – произнес я. Вернулся домой. Заперся в комнате и заплакал. Где-то в девять вошел папа и велел идти с ним. Он так властно это сказал, что я не мог ослушаться. «Помойся и хватит дурака валять», – приказал он. Я помылся. Мы сели в грузовик. Мама помахала нам из дверей кухни. Всю дорогу папа напевал песню Фрэнка Синатры. Мы приехали в Гавану. Он отвел меня в бордель и сдал проститутке. И вот так все и кончилось.

Акт второй

Я могу сгинуть и обрести друга.

Вирхилио Пиньера

«Я знал, такая красота дорого мне обойдется», – сказал Ларри и закрыл уши руками. Лино изумился жару этой фразы. Он вообще не мог опомниться от удивления. Его немного раздражало, что ему так легко понравился этот нелепый позер, настоящее пугало в веревочных сандалиях и в подтяжках, которого в других обстоятельствах он отбрил бы без раздумий, поскольку природная замкнутость служила ему щитом от паясничаний старых пошляков. И все же часы в обществе Ларри пролетели незаметно. Им пришлось прервать беседу, когда у Тото заурчало в животе.

– Я кушать хочу, – сказал дурачок.

Вечером Лино перебирал в памяти случившееся в свете квисквалиса и аромате луны, и эпизоды встречи слились в какую-то карнавальную карусель – несомненно, очень кубинскую. У него возникло четкое и в то же время двойственное чувство, что он познакомился со многими людьми в одном лице. Стены комнаты полнились разноголосицей, и ее отзвуки вызывали у Лино приятное замешательство, настолько приятное, что он понял – он снова придет в гости к Ларри; к чему отказываться от такой возможности, если, несмотря на его упорное недоверие, человек по имени – в том числе – Элизабет, станет, становится или уже стал тем другом, которого он искал все суровые годы вдовства? Как можно наводить мосты общности на хлипких основах смущения? А почему нельзя? Как избежать чего-то подобного, готового настигнуть в самый неожиданный момент? Разве достаточно трех-четырех часов, чтобы расписаться в восхищении перед совершенно незнакомым человеком? А сколько надо, чтобы полюбить его? Еще тысяча? Кто вырезал в камне скрижали заповедей, управляющих предчувствиями сердца? Где записаны сроки и законы каждой человеческой влюбленности? Ларри, сам не зная того, разрешил его сомнения сумеречной сентенцией: Разве не бывает дружбы с первого взгляда? Дружба – тоже роман.

– Пошли.

Пара-пам-пам-пам! Еще в очереди за газетой этот Ларри По или Аристидес Антунес или Лукас Васальо или Бенито О’Доннел или Пьер Мериме или Эдуардо Санпедро или Абдул Симбель или Пласидо Гутьеррес или Элизабет Брюль, кто-то из них, Бог знает – кто именно, околдовал его таким простым призывом, что Лино не смог ослушаться, как паломник на Дороге Сантьяго, слепо идущий на зов колокола:

– Пам!

Лино насчитал двадцать две ступеньки до первой лестничной площадки, от которой шел боковой коридор, вероятно, ведущий к другим квартирам в здании. Решетчатая дверь закрывала и открывала проход на «голубятню» Ларри, еще в восемнадцати ступеньках вверх по лестнице. Входная дверь вела прямо в юго-восточный угол просторной, залитой солнцем гостиной с высоким потолком. Три колонны из розового гранита придавали комнате аристократически солидный вид. Со стороны главного фасада две деревянные двери выходили на балкон с резными каменными перилами. Пахло креолином. Пара-пам-пам-пам!

Пара-пам! Поднимаясь по лестнице, Лино упрекал себя за то, что неблагоразумно позволил Ларри подарить Тото барабан. Следовало бы отвергнуть предложение под любым предлогом, но упоминание о «Марухите, исполнительнице филинга, как здорово пела твоя жена, необыкновенный был голос, жаль только, дымила, как паровоз» оказалось беспроигрышной наживкой. Пусть он отказывался признавать, но именно этот крючок тащил Лино вверх по лестнице. Он с горечью понял вдруг, что долгие годы не думал о покойной супруге. Эта любовь уже начала выцветать, как далекий-предалекий образ его величайшего провала, когда вскрылись и закровили самые глубокие шрамы: шрамы сомнений. Забвение стало единственным выходом для Лино, чтобы не возненавидеть ту загадочную, скрытную Маруху Санчес, которая курила, и пела, и напивалась, и резала вены, не удосужившись даже внушить ему чувство вины. Как могла она проваландаться до первой минуты своей смерти и только тогда объявить, что он никогда не узнает, с кем, черт побери, спал двадцать пять лет и одну ночь, полных молчания и усталости?! В довершение всего он безумно хотел писать.

– Можно мне в туалет? – спросил Лино.

– Валяй. Будь как дома.

С унитаза он услышал его цветистый монолог о множественности биографий: На самом деле я Аристидес Антунес, незадачливый актер, артист массовки на телевидении, чистокровный донжуан, старый пошляк. Я родился и вырос в поселке Арройо-Наранхо, в пригороде Гаваны, где мой отец обжигал кирпичи на кирпичном заводике XIX века постройки. Около полудня Лино уже решил пока не поднимать ревнивую тему Марухи. Успокоившись, расслабившись, оттаяв, он продолжал слушать Ларри, иногда с деланым вниманием, потому что оказалось страшно интересно рассматривать обстановку этого дома, где было легко чувствовать себя в безопасности. Он узнал подписи под картинами: Рене Портокарреро, Хосе Мария Михарес, Виктор Мануэль – три его любимых художника, а в книжном шкафу, служившем границей между гостиной и столовой, – кое-какие издания типографии «Укар и Гарсия», над которыми он трудился в юности: среди прочих – «По диковинным селеньям» Элисео Диего и «Потерянные взгляды» Фины Гарсии-Маррус. Из маленькой овальной рамки на него смотрело орлиное лицо Вирхилио Пиньеры, вырезанное из журнала. Пара-пам-пам-пам! Тото стучал в барабан на балконе, мешая голос Ларри По с оглушительной дробью. Я считаю, мне повезло: люди смотрят на меня, но не видят.

Ларри проводил их до парка, не проронив ни слова. По лестнице он спускался, насвистывая песню Фрэнка Синатры, но на улице вдруг разом постарел и пару раз жалобно, смирно вздохнул. Почему-то весь его энтузиазм испарился. Он потер глаз, стараясь скрыть подступившие слезы. «Что-то попало?» – спросил Лино, и Ларри кивнул, подставив нижнее веко, чтобы друг подул. «Вроде ничего нет. Лучше?» Шаг за шагом комедиант возвращался к повседневности, к излюбленным местам и делам. На прощание он раскрыл ладонь веером и уселся на скамейку на маленькой площади. Не прошло и десяти секунд, как он уснул глубоким сном – лицо закрыто бейсболкой, ноги скрещены, руки на поясе, пальцы в петлях сложносочиненных штанов. Прохожим приходилось перепрыгивать длинные, как весла, ноги, а кое-какие рассеянные спотыкались о них и пеняли спящему: «Подними забор, чемпион, тротуар общественный». С угла Лино в последний раз оглянулся на друга: тот актерски бил себя кулаком в грудь, будто в дверь. Потом свернулся на скамейке калачиком. Пятка о пятку стряхнул сандалии, почесал лодыжки.

Дурачок потянул деда за рукав. Лино, изучивший свои телесные краны и трубы, как хороший сантехник, с благодарностью подчинился, поскольку знал – зуд внизу живота говорит о том, что, стоит только зазеваться (чихнуть, кашлянуть, икнуть), как плотина мочевого пузыря прорвется; он сдвинул одеревеневшие от страха ляжки и коленки и засеменил, не отваживаясь дунуть в рожок, доверенный ему Тото.

– Играй, играй, давай, играй, – сказал Тото.

Лино Катала научился встречать выходки своего вероломного мочевого пузыря с презрительной, хотя и нервной стойкостью. Для этого он взял на вооружение ряд уловок, в общем, распространенных среди тех, кто зависит не только от собственной воли в деле сопротивления недугу. Например, выходя на улицу, он всегда предусмотрительно надевал черные брюки (ткань такого цвета сухой или мокрой выглядит одинаково) и помещал между ног что-то вроде гигиенической прокладки (газетная бумага, завернутая в бинт), а в чрезвычайных случаях умудрялся перекрыть сфинктер на пару минут и таким образом облегчаться по капельке, не выдавая ни аварии, ни своего беспокойства. Лино был человек предусмотрительный, и это качество отлично помогло ему справиться с деликатной ситуацией, которая ожидала его в дверях дома: только что из аэропорта прибыл его сосед Мойсес, оттрубивший пять лет за выправкой малых берцовых костей в госпитале на берегу реки Замбези, в далекой республике Замбия, и весь квартал дружно и сердечно встречал ортопеда. Лино не сразу его узнал, но позволил себя обнять, не сопротивляясь. Этот перекрашенный в блондина Мойсес с выщипанными бровями мало походил на прежнего – теперь он представлял собой воплощение настоящего зрелого мужчины, который Бог знает как проснулся внутри него и проявил себя в далеких краях. Лино и Мойсес относились друг к другу с искренним уважением. Приветственное объятие не оставило сомнений в том, что их взаимная любовь не исчезла; однако Мойсес так перетряхнул Лино все косточки, что тот не смог более контролировать желание пописать: приоткрыл кран и выпустил несколько миллилитров мочи. Соседи окружили доктора и гурьбой повели его в квартиру, благодаря чему Лино смог, наконец, стать на якорь в тихой гавани.

– А эта игрушка откуда? – удивилась Офелия при виде Лино и Тото. Дурачок стучал в барабан, а старик поочередно дудел в рожок и пел: Номер 47-й сказал 23-му: иди сюда, чувак, станцуем, давай забацаем рок-н-ролл, спляшем тюремный рок…

– А это один мой друг подарил Тото.

– Какой друг? У тебя же нет друзей, дядя.

– Мы случайно встретились в очереди за газетой. Хороший малый, чересчур балагуристый на мой вкус. Познакомились мы с ним в шестидесятые, в Национальном издательстве. Он приятель Роситы Форнес и Консуэлито Видаль – не слишком удачно сымпровизировал Лино.

– Да что ты говоришь…

– Он актер. Работает на телевидении. Обожди. Я сейчас описаюсь.

– Тесен мир… А газету-то принесли?

– Перед нами кончилась, – ответил Лино из уборной.

– И что, он тут где-то живет?

– Кто?

– Твой друг, актер, с которым ты познакомился в типографии. Тот, что знает Роситу и Консуэлито.

– Его зовут Ларри По. Он на другой стороне Инфанты живет.

– Ну, а я что говорю: Гавана – большая деревня.

– Рядом с базарчиком, такой вывернутый дом.

Лино погружался в трясину лжи. Чем сильнее пытался выбраться из топи, тем хуже увязал. Он вернулся на кухню.

– У нас все такое вывернутое. Никогда не слышала, чтобы ты пел рок-н-ролл.

– Я беру уроки танцев. Однажды в тюряге забабахали вечеруху, арестантский бэнд вышел на сцену, они вдарили рок-н-ролл, так что все ожило… Один гаврик поднялся и давай плясать…

– Я рада, что ты в хорошем настроении. Вы обедали? Я сделала омлет. И суп из зеленых бананов.

– Я кушать хочу, – сказал Тото.

– А я полежу пару часиков… – сказал Лино. – Видела, кто приехал?

– Приводи его как-нибудь к нам.