История одного рояля

Предварительный осмотр был закончен, и наступил момент истины. Пришло время узнать, обладает ли инструмент тем «бархатным» голосом, о котором я мечтал. Я попросил у человечка из польского леса банкетку, и через секунду он уже ставил ее передо мной, словно действительно был иллюзионистом, готовым в любой момент достать что угодно откуда угодно.

Клавиши из слоновой кости были шершавыми, лак с них давно слез. Перед тем как прикоснуться к ним, следовало решить, что именно я буду играть. Мне предстояло извлечь из Ковчега Скрижали Завета, и ошибиться было нельзя. Я перебрал в уме несколько пьес, но торопиться не стал: решил подождать, не предложит ли мне что-нибудь сам рояль. Подождав еще несколько секунд, я, сам не знаю почему, решил, что буду играть Второй ноктюрн ми-бемоль мажор. Опус 9 Фредерика Шопена. Именно его. Я сел за инструмент, поставил ноги на педали и занес руки над клавиатурой. Неторопливо заиграл andante.

Чудесный свет былых времен возник из глубины заброшенного инструмента. Его изголодавшиеся и пересохшие струны ожили. Нечто неуловимое, пьянящее, дурманящее заполнило весь магазин вплоть до самых отдаленных его уголков – давно забытая магия, бархатное наваждение, колдовство, пришедшее из далеких стран, утопическая изжитая мечта.

Пять минут ноктюрна. Пять минут senza fine, которые изменили мой мир.

Когда отзвучал последний аккорд ми-бемоль мажора, все уже было не так, как прежде. Речь уже не шла просто о покупке рояля. Или даже об исполнении мечты. После того как я сыграл на этом инструменте, речь шла о чем-то гораздо более важном. Я словно ощутил груз каменных скрижалей с высеченными на них Заветами. Я понял, что просто обязан спасти «Гротриан – Штайнвег»: забрать его отсюда, привезти домой, заботиться о нем, кормить и поить его, оберегать его древний свет, так упорно боровшийся за то, чтобы не погаснуть. И выслушать все истории, что он хранит.

– Я его беру! – почти выкрикнул я, даже не спросив о цене – так велика была моя решимость.

– Я знаю, – спокойно ответил гном.

– Знаете?!

– Да, знаю.

Я похолодел. Откуда у него эта уверенность? Несколько секунд я озадаченно смотрел на гнома. На его усеянном веснушками лице светилась простодушная улыбка, но во мне крепло убеждение, что этот рыжий бородач не просто забавный поляк, торгующий полуживыми роялями в пыльном магазинчике. Если бы не боязнь, что меня сочтут сумасшедшим, я поклялся бы, что этот человек явился из другой эпохи – такой, которая позволяла ему узнавать о событиях еще до того, как они произойдут.

Ощущение, что я нахожусь рядом с необычным человеком, сковывало меня и мешало задать Вопрос. Вопрос о цене. Что, если вся эта магия исчезнет только потому, что мои карманы пусты? И зачем тогда были нужны пять senza fine минут ноктюрна? Нет! Этого не может быть! Нельзя допустить, чтобы такая банальная вещь, как деньги, погубила чудо, которого я только что касался руками. Я буду просить, умолять, я буду торговаться. Я сделаю все, чего от меня потребуют. Я объясню, насколько важен для меня этот несчастный инструмент…

– Вы не хотите спросить меня о цене?

Я опешил. Он еще и мысли мои читает?! Теперь я точно знал: передо мной стоит далеко не обычный человек.

Выйдя из оцепенения, я сосчитал до трех, сглотнул слюну и с трудом выговорил:

– Сколько?

Не дав мне закончить, он спросил:

– Сколько вы готовы заплатить?

Это ж надо! Мне стоило таких трудов решиться на Вопрос, а он тут же задает свой, еще труднее! Подобные шутки кого угодно выведут из себя, но на Януша Боровского сердиться было невозможно: его круглое веснушчатое лицо сияло добротой, а спрятанная в бороде улыбка не оставляла сомнений в его готовности понять и пойти навстречу.

«Сколько вы готовы заплатить?» Он что, хочет меня подловить? Он мне проверку устраивает? Сколько может стоить ларь с каменными Скрижалями, который Моисей принес с горы Синай? Сколько стоит рояль, чей древний свет борется за выживание? Сколько можно отдать за такой рояль? Яснее ясного: все золото мира. Уверенный в том, что мой собеседник ждал именно такого ответа, я – будь что будет! – выпалил:

– Я готов отдать все деньги, какие у меня есть.

Маленькие карие глазки буквально впились в меня.

– Очень хорошо, – удовлетворенно кивнул Януш Боровский. – Ответ правильный.

Я вздохнул с облегчением.

Не поинтересовавшись, сколько именно денег у меня есть, он пожал мне руку – так крепко, словно заключал пакт на крови, – и начал рассказывать, что мне следует делать дальше. Пару раз я попытался прервать его, объяснить, что «все деньги, какие у меня есть», – это мало, точнее даже, очень мало, но он, словно этот вопрос не имел для него никакого значения, каждый раз останавливал меня и довел инструктаж до конца.

Все уяснив, но так и не справившись с волнением, я вышел из магазина. Был уже вечер. В желтоватом свете фонарей на улице Святой Феклы терпение, бросив на меня самодовольный взгляд, подмигнуло и расплылось в улыбке от уха до уха. Я благодарно улыбнулся в ответ, признавая, что, если бы не оно, мне бы и в голову не пришло зайти в этот странный магазин.

После первого же (а иначе после всего, что с нами в тот день случилось, и быть не могло) чудодейственного пинка моя старая «Веспа-Примавера 1258» завелась, и мы, пребывая на седьмом небе от счастья, поехали домой.

Ужин. Не смог проглотить ни кусочка – давал себя знать пережитый стресс.

Ночь. Провел без сна – все время думал о тех бесконечных пяти минутах в магазине подержанных роялей. О длившихся целую вечность минутах, за которые забытый Богом кабинетный «Гротриан – Штайнвег» наполнил светом и окутал бархатом ноктюрн Шопена, написанный в далеком 1831 году и вместивший в себя всю боль, которую испытывал двадцатилетний композитор при мысли о страданиях своей несчастной родины – Польши.

Лежа в постели и устремив глаза в потолок, я вновь и вновь наслаждался ми-бемоль мажором. Секунды складывались в минуты, минуты – в часы, а я все воображал, как будут звучать сыгранные на Ковчеге Завета тысячи произведений. Не только в ми-бемоль мажоре, а во всех возможных тональностях, гаммах и ладах.

А еще я все это время повторял про себя инструкции, данные мне Янушем, – два простых, но sine qua non[8] условия, не выполнив которые я не смогу забрать рояль.

И вдруг – солнце.

Наступило утро.

Presto принимаю душ. Не завтракаю. Бегу в банк, чтобы выполнить первое условие рыжеволосого гнома: забрать все мои деньги. Оставляю на счете самую малость – чтобы выжить пару недель, – прочее снимаю. Пересчитываю. Каким бы разбитым и истерзанным ни был инструмент, эти деньги не составляют и четверти его стоимости. Прячу деньги в карман и молюсь, чтобы Янушу и сегодня, как вчера, сумма была не важна.

Первый пункт выполнен.

Пункт второй: позвонить в компанию по перевозке роялей и договориться, чтобы инструмент перевезли именно сегодня утром. Я обзвонил все фирмы, но везде мне говорили, что это невозможно.

Я настаивал. «Невозможно». – «Это вопрос жизни и смерти!» – «Сожалеем, но ничем не можем помочь. И потом: к чему такая спешка? Сегодня утром мы не можем, но завтра после обеда – пожалуйста». – «Нет, это нужно сделать сегодня, сегодня утром, иначе будет поздно». Наконец, после множества неудачных попыток, мне удалось найти маленькую компанию, в которой с большой неохотой пообещали попытаться изыскать возможность перевезти рояль этим утром.

Я скрестил пальцы, чтобы не спугнуть удачу, и направился в магазин.

Я пришел туда в начале одиннадцатого. Польский иллюзионист встретил меня радушной улыбкой. А мне вдруг показалось, что этот человечек, стоящий среди старых роялей, ждет меня здесь уже давным-давно – с начала мира. Прочитав в карих глазах немой вопрос, я кивнул: все инструкции выполнены. Потом нерешительно вынул из кармана весь свой капитал и протянул Янушу. Тот взял деньги своими белыми пухлыми пальцами и, не пересчитав, даже не взглянув на них, спрятал во внутренний карман куртки.

Я облегченно вздохнул.

Оставалось только перевезти инструмент. Я уверил, что, как мы и договаривались, это произойдет утром того же дня.

Мы стояли – спокойно, почти неподвижно – друг напротив друга и ждали. Я мысленно молился, чтобы грузчики приехали как можно раньше.

Они появились около полудня – хмурые, раздраженные, не понимающие, зачем такая срочность и почему ради этого заказа нарушен их график. Жалуясь, ворча и ругаясь, они разобрали рояль и вынесли его из магазина…

– Ну вот. Теперь всё.

Не зная, что ответить, я кивнул и направился к выходу.

– Это особенный рояль, – услышал я уже в дверях. – Это особенный рояль, – повторил гном. – Он тебя выбрал. Никогда об этом не забывай.

Последние слова гном произнес совсем другим голосом – низким, каким-то потусторонним. Произнес так, будто ставил последнюю точку.

Я обернулся. Он стоял на прежнем месте и протягивал мне руку. Я вернулся и крепко эту руку пожал. И тут произошло странное: словно мощный поток энергии спаял наши ладони, и вместе с ним мне что-то передалось. Рукопожатие было таким же долгим, как и добрая, почти отцовская улыбка рыжебородого гнома. Карие глаза сияли ярче прежнего, и в них мне виделись отсветы магии, которой наполнены далекие польские леса. Последние сомнения исчезли: этот странный человек явился из другого времени. Я был потрясен, и единственное, что смог выговорить, было «Спасибо».

Мы разжали руки, я повернулся и вышел на улицу в уверенности, что покидаю не просто захудалый магазин подержанных роялей, а некое священное место – возможно даже, тот самый Храм Соломона, в котором, если верить Книге Царств, хранился Ковчег Завета.

7

Вернувшись домой, я вынес из столовой стол и стулья и на их месте установил рояль – лучшая перемена в моей жизни! Оказал инструменту первую помощь. При этом обнаружил, что левая педаль иногда не срабатывает и причиной тому – повреждение одной маленькой детали. Была эта деталь повреждена еще до покупки рояля или это произошло по вине злобных грузчиков, уже не имело значения. Нужно было просто решить проблему. И на следующее утро я понес эту деталь в магазин. Впрочем, если честно, пошел я туда не столько затем, чтобы поменять поврежденную деталь, сколько из желания еще раз взглянуть на странного человечка, из чьих рук я получил сокровище, о котором так долго мечтал.

На улице Святой Феклы меня ждало очередное потрясение: магазин исчез! Сердце у меня оборвалось. Священного места, где накануне я пережил самые чудесные минуты в своей жизни, больше не было. Осталось лишь пустое помещение.

Не зная, что и подумать, я решил найти кого-нибудь, кто смог бы мне объяснить, что произошло. Я зашел в соседний дом и обратился со своим вопросом к консьержке.

– И не говорите! – воскликнула она. – Кто бы рассказал – не поверила бы! Магазин-то всего пару дней как открылся, а вчера под вечер приехали какие-то странные типы на грузовике и все вывезли. Все, подчистую. Даже вывеску с названием сняли! И двери открытыми оставили. Может, задолжали они кому и сбежали, чтобы их не нашли? А ведь какой приятный был этот, с веснушками, рыжебородый! Обходительный такой. И говорил так странно… В общем, своими глазами такое не увидишь – не поверишь.

Я не мог с ней не согласиться.

Дверь была открыта. Я вошел и огляделся. Пусто. А что, если консьержка права: гном и его рояли бежали отсюда со всех ног, чтобы их не поймали? На первый взгляд все так и выглядело, но я был уверен, что дело не в этом: с теми деньгами, что он от меня получил, он далеко не ушел бы. Значит… Нет. Должна быть другая причина. Я еще раз огляделся в поисках ответа. Кроме пыли и грязи, в помещении не осталось ничего. Вернее, почти ничего: в углу по-прежнему висела линялая занавеска с ужасными цветами. Я рывком, так же, как накануне это сделал лесной гном, отдернул ее в надежде на еще одно чудо, но за занавеской не было ничего. Совсем ничего. Там, где я нашел рояль своей мечты и где пять минут показались мне вечностью, была только пыль. И три не покрытых пылью островка указывали точное место, где когда-то стоял, опираясь на три ножки, мой Ковчег Завета.

Мне стало очень грустно, и я решил, что пора уходить.

– Это особенный рояль, – остановил меня знакомый голос, когда я уже собирался шагнуть за порог. – Это особенный рояль, – повторил голос. – Он тебя выбрал. Никогда об этом не забывай.

Я оглянулся ipso facto[9]. Но… позади никого не было. И ничего, кроме пыли, тоже не было. Только пыль и пустота. Но я почувствовал, как эта пустота начинает заполняться – заполняться той самой магией древнего леса на востоке Польши.

Я узнал ее сразу, и она изгнала печаль из моего сердца.

8

Для Германии настали тяжелые времена.

Завистники вынуждают нас к справедливой обороне. Нас вынуждают вынуть меч из ножен. Но я надеюсь, что если мои усилия в последнюю минуту образумить безумцев и сохранить мир окажутся напрасными, то мы, с Божьей помощью, сможем управляться с мечом так, чтобы с честью вложить его обратно в ножны. Война потребует огромных материальных потерь и крови. Но мы покажем противникам, что значит вызвать гнев Германии. А теперь я вверяю вас Богу: идите в церковь, преклоните колена перед Ним и просите Его о помощи нашему храброму воинству!

Вильгельм II, кайзер Германии и король Пруссии Берлин, 31 июля 1914 года

Утром 1 августа 1914 года Ортруда, как и всегда по субботам, ждала Йоханнеса на платформе вокзала. Привычный ход вещей, обычные заботы, – казалось, эти выходные ничем не отличаются от всех других. Но то была лишь иллюзия. На самом деле все уже изменилось.

Выйдя после утренней службы через главный портик и сверив часы с солнечными часами на южном фасаде собора, она вдруг заметила, что весь город выглядит agitato. На площади люди толпились возле продавцов газет, слышались возгласы: «Война! Война!» Ортруда пробилась к одному из продавцов и тоже купила себе газету. На первой полосе она нашла объяснение царившей повсюду суматохе – набранную крупным шрифтом речь Вильгельма II, кайзера Германии и короля Пруссии, произнесенную им накануне в Берлине с балкона Берлинского городского дворца.

Охваченная страхом, она сложила газету, сунула ее под мышку и поспешила на вокзал. На вокзале все тоже было не так, как обычно. Платформу заполнила ликующая толпа, стоял ужасный гам, – казалось, все горят желанием отправиться на войну немедленно.

Когда прибыл поезд из Лейпцига, Ортруда выбралась из закутка, где все это время пряталась, и пошла встречать Йоханнеса. Когда состав остановился, она, как всегда, уже стояла на привычном месте, и, как всегда, Йоханнес увидел ее, едва вышел из вагона. Но в этот раз мать не поцеловала сына и не обняла его. В этот раз она сунула ему газету, потом крепко схватила за руку и stringendo потащила за собой.

День выдался теплым и солнечным, но в эту проклятую субботу они не вышли на прогулку. Ни по городу, ни по берегу Эльбы, ни тем более возле дворца Фюрстенвал. Они провели этот проклятый день дома. Молча. Ожидая самого страшного.

Все началось месяцем раньше, когда наследник австро-венгерского престола эрцгерцог Франц Фердинанд Австрийский и его супруга София были убиты во время визита в Сараево. Из этой искры впоследствии разгорелся страшный пожар. Австрия заявила, что за убийством эрцгерцога стоят сербские власти, и это послужило началом первого акта трагедии.

АКТ I: Австро-Венгерская империя объявляет войну Сербии.

Россия встает на сторону Сербии и начинает частичную мобилизацию. Россия выступает не только против Австро-Венгрии, но и против Германии. Вильгельм II, кайзер Германии, просит своего кузена, российского императора Николая II, остановить мобилизацию и не поддерживать Сербию в войне против Австро-Венгрии. Царь отказывает, и немцы посылают два ультиматума: один – России, с требованием прекратить мобилизацию, другой – Франции, с требованием соблюдать нейтралитет в предстоящей войне.

1 августа 1914 года Ортруда и Йоханнес весь день просидели на кухне, молча глядя друг на друга. Наступил вечер. И в ту минуту, когда колокола собора зазвонили, призывая к вечерней молитве, в Королевский дворец в Берлине доставили телеграмму – отказ русского царя выполнить требования кайзера.

Этот отказ ознаменовал начало второго акта трагедии.

АКТ II: Германская империя объявляет войну России.

Вильгельм II снова вышел на балкон, чтобы еще раз обратиться к подданным. И на следующее утро на площадях перед всеми соборами Германии вокруг продавцов газет снова толпились люди. Ортруде и Йоханнесу, укрывшимся под защитой готических башен Магдебургского собора, где покоился прах Оттона Великого, тоже пришлось ненадолго покинуть свое убежище, чтобы сходить за газетой.

На первой странице – новая речь кайзера.

Благодарю вас за любовь и за поддержку, которую вы оказываете мне в эти дни – самые тяжелые дни в нашей истории. Перед лицом войны следует забыть о партийных интересах. Некоторые политические партии критиковали меня, но это было в мирное время, и я их от всей души прощаю. А сейчас не должно быть никаких партий. Сейчас мы единый немецкий народ. Если наш сосед не хочет мира, то да пошлет Бог нашему славному немецкому мечу победу в этой нелегкой битве.

Вильгельм II, кайзер Германии и король Пруссии Берлин, 1 августа 1914 года

В то воскресенье не было ни свиной рульки с пюре из зеленого горошка и квашеной капустой, ни медового биненштиха. Безрадостное воскресенье, день тишины, тревожных ожиданий и мрачных предчувствий.

Йоханнесу уже исполнилось двадцать лет, но он как стипендиат Королевской консерватории был освобожден от службы в армии. Некоторое время назад его вызывали на призывной пункт, но директор Крель тут же вмешался и сумел убедить военных, что речь идет об особом случае, что его подопечный слишком ценен, что его ждет блестящее будущее. Он заявил, что кайзер не может допустить, чтобы человек, способный в будущем прославить страну, бросил учебу.

Пламенная военно-патриотическая речь директора, обладавшего неоспоримым даром убеждения и, как никто, умевшего играть на чувствах собеседника, возымела действие, и Йоханнес был освобожден от военной службы. Но это было, как сказал в своей речи с балкона кайзер Вильгельм II, в мирное время. Сейчас, когда стало ясно, что война неизбежна, и в Германии, России и Франции уже шла мобилизация, в судьбе Йоханнеса тоже могли произойти перемены.

Неизбежность этих перемен стала очевидной в последующие два дня, когда разыгрались третий и четвертый акты трагедии.

АКТ III: Германская империя объявляет войну Франции.

АКТ IV: Британская империя объявляет войну Германской империи.

Великая война была развязана, и шансов избежать участия в ней у Йоханнеса не было.

Его мобилизовали сразу, несмотря на отсутствие у него какой бы то ни было военной подготовки и на освобождение от военной службы, добытое директором Крелем.

– Это война! – визжал сержант на призывном пункте. – Если у тебя нет никаких физических недостатков и психических заболеваний, то и освобождений никаких быть не может! Или ты предпочитаешь прятаться, как последний трус, вместо того чтобы сражаться за кайзера и за свою родину?

«Dies irae»[10].

Ему хотелось ответить на эту гневную тираду, на риторический вопрос, ранивший его в самое сердце. Он хотел бы рассказать о своем мире, но тон сержанта был слишком суров. Как мог Йоханнес донести до этого сержанта, что он не в состоянии защитить родину на поле боя, что защитить кайзера он может только из своей расширяющейся вселенной, созданной из восьмидесяти восьми нот? Как можно было это объяснить?

Он все-таки попытался. Собрал все свое мужество и заговорил. Он хотел рассказать о Девятой симфонии Бетховена, о его Торжественной мессе в ре мажоре и об «Оде к радости», о «Любви поэта» Шумана, о «Лебединой песне» Шуберта… Но не успел он произнести и нескольких слов, как резкий окрик сержанта заставил его замолчать и в один миг уничтожил прекрасную музыкальную вселенную.

С болью в сердце смотрел Йоханнес на руины своего мира.

Безвинно изгнанный из Эдема, он, подобно Адаму и Еве, потерял все и вернулся в прошлое и в свое одиночество. Он будто снова оказался в школьном дворе, где мальчишки били его, а учителя не обращали на это внимания.

Дальнейшее было как страшный сон. Очнулся он в гарнизоне – в Бернбурге, к югу от Магдебурга. На нем была форма пехотинца, в руках винтовка Маузера.

Он оказался среди двух сотен юнцов, которым не исполнилось еще положенных двадцати лет и которые пошли на войну добровольцами. Семнадцатилетние, восемнадцатилетние и девятнадцатилетние мальчишки, уверенные в том, что без труда повторят быструю и сокрушительную победу, одержанную их отцами во Франко-прусской войне 1871 года, насквозь пропитанные духом патриотизма, разжигаемого в народе речами кайзера.

Немецкий народ!

Все сорок три года, что прошли со дня создания империи, мои предшественники и я делали все возможное для того, чтобы сохранялся мир во всем мире и чтобы наше мощное развитие осуществлялось мирным путем. Но враги завидуют нашим успехам.

Осознавая свою ответственность и силу, мы выдержали все тайные и явные нападки с востока, запада и из-за океана. Но нас хотят унизить. От нас требуют, чтобы мы сидели сложа руки, в то время как враг готовится к коварному нападению на нашего союзника, который пытается отстоять репутацию великой державы. Унижая нашего союзника, враг унижает и нас. Он ставит под сомнение нашу честь и нашу мощь.

Пусть решит меч! В мирное время враг набрасывается на нас.

А потому – к оружию! Всякое колебание или сомнение – это предательство родины!

Речь идет о том, быть или не быть империи, созданной нашими отцами, быть или не быть нашей силе, быть или не быть Германии.

Будем же биться до последнего вздоха! Сплотимся в борьбе против враждебного мира! Германия всегда была непобедима, когда была едина!

Вперед, с Богом, который будет с нами, как был с нашими отцами!

Вильгельм II, кайзер Германии и король Пруссии Берлин, 6 августа 1914 года

После пары месяцев изматывающей военной подготовки настал роковой момент отправки на фронт. В тот октябрьский день 1914 года Йоханнес, изо всех сил стараясь казаться спокойным, утешал мать.

– Не волнуйся, мама! – Голос его дрогнул. – Все говорят, что к Рождеству война закончится и мы вернемся домой.

Ортруда не слышала ни одного слова.

Она смотрела на сына и не узнавала его. После двух месяцев в гарнизоне Бернбурга он очень изменился. Стал другим – бледным, худым, с ореолом глубокой меланхолии, окружавшим его чело и терзавшим его, словно терновый венец.

Оба старались держаться, но оба понимали, что Йоханнесу будет очень трудно выжить на войне. И дело было даже не в музыке и всем, что с нею связано. Дело было в том, что Йоханнес нигде не мог стать своим. И худшее, что могло с ним случиться, – это оказаться солдатом на линии фронта. Вот почему столько боли было в глазах матери и сына, когда они смотрели друг на друга.

Они обнялись. Не так, как столько раз обнимали друг друга прежде на этой так хорошо им знакомой платформе магдебургского вокзала. Сейчас в их объятии не было радости или нежности – в нем было отчаяние. Но это долгое прощальное объятие дало им то, что в ту минуту было важнее всего: надежду на скорую победу и возвращение к привычной жизни. Эта надежда – а вернее, иллюзия – стала их единственной опорой.

Раздался паровозный свисток.

Пора.

Кто-то вырвал Йоханнеса из рук матери и втолкнул в вагон товарного поезда, до отказа забитого молодыми немцами, жаждущими испытать судьбу.

Под крики «Ура!» и аплодисменты состав тронулся. Несколько мальчишек, только что закончивших расписывать стены вагонов мелом, запрыгнули в поезд уже на ходу. Надписи, оставленные ими, были такими же глупыми, как и сами эти семнадцатилетние юнцы: «Я еду на войну!», «Мой штык хочет крови!», «Встретимся на бульварах Парижа!».

Всеобщее воодушевление достигло предела. Отцы и деды бросали новобранцам цветы и посылали воздушные поцелуи. И лишь Ортруда в отчаянии пыталась отыскать глазами Йоханнеса, разглядеть его через какую-нибудь щель, увидеть в дверях вагона, куда его втолкнули.

Но увидеть его Ортруде так и не удалось.

Наконец, оставив позади платформу с ликующей толпой и убитой горем Ортрудой, злосчастный поезд с человеческим грузом скрылся из глаз. Двигаясь a tempo marcato в западном направлении, он вез Йоханнеса на его лишенную музыки Голгофу – на Западный фронт.

9

Ад.

Боевой дух французов и участие британских войск в Марнском сражении развенчали миф о безупречности плана, разработанного генералом Альфредом фон Шлиффеном. План с треском провалился, и война, задуманная немцами как серия быстрых ударов, забуксовала и превратилась в позиционную – страшную и с каждым днем все более кровавую окопную войну, на которой попытка захватить хотя бы пядь вражеской территории равнялась попытке самоубийства и стоила сотен жизней.