История одного рояля

Они поедали все, что им попадалось, даже трупы, остававшиеся на ничейной земле. Крыс было столько, что солдаты, перед тем как лечь спать, укрывались и защищались всем, чем могли, чтобы во сне не быть съеденными живьем.

Спасаться нужно было не только от крыс. Была еще одна беда: с каждым днем становилось все холоднее.

Холод и крысы. Все холоднее, все больше крыс и все больше войны. Казалось, холод покончит со всем и со всеми. И даже раньше, чем это сделает вражеская артиллерия.

Каждый день то шел снег, то лил бесконечный дождь, и каждый раз во время дождя вода заливала траншеи. Иногда воды набиралось столько, что солдаты стояли в ней по колено.

Были случаи, когда грязь засасывала людей с такой силой, что выбраться из нее было уже невозможно.

В результате у многих началось заболевание ног, вызванное длительным пребыванием в грязной воде. Ноги покрывались язвами, ткани загнивали, и дело чаще всего кончалось ампутацией.

Йоханнес молился, чтобы с ним такого не случилось.

Kyrie eleison[20].

Красота и музыка стали лишь смутным воспоминанием. Единственной реальностью был страх. Люди были доведены до такого отчаяния, что многие предпочитали выйти на ничейную землю и погибнуть: лучше пуля, лучше ампутация, все, что угодно, только не страшная жизнь в проклятых траншеях. Йоханнес и сам иногда думал, что было бы хорошо, если бы его ранили или если бы ему нанесла увечье «убийца пехоты» шрапнель, потому что тогда он смог бы вернуться домой. Но он гнал эти мысли. Он обязан выстоять. Любой ценой. Ради матери. Ради герра Шмидта. Ради музыки. Он должен вернуться целым и невредимым, чтобы когда-нибудь снова сесть за рояль. Нужно держаться. По крайней мере, до того дня, когда директор Крель вызволит его наконец из этого ада.

Christie eleison[21].

Письмо от своего наставника он получил на исходе двенадцатой ночи[22], в День трех королей[23]. Не помня себя от радости, он вскрыл письмо и glissando прочитал его от начала и до конца. Но известия, которого он так ждал, в письме не было. Йоханнес не поверил своим глазам.

Он перечитал письмо. На этот раз читал lento.

Так же lento, как играется Утешение № 3 ре-бемоль мажор Листа. Но его снова ждало разочарование: директор Крель писал, что обязательно вытащит Йоханнеса из ада, хотя сделать это очень нелегко, и просил еще немного потерпеть. Уже при первом чтении Йоханнес обратил внимание на то, что слово «терпение» повторялось почти в каждой строчке, но, когда перечитывал, оно уже бросалось ему в глаза, казалось самым важным, самым главным словом… Снова дойдя до последней фразы – «Кто не отступает, тот побеждает», – он понял, что, если не желает сгинуть в окопах, должен смириться с необходимостью терпеть, должен сделать терпение своим другом.

Письмо придало ему сил, и он твердо решил, что не позволит ни крысам, ни холоду, ни вражеской артиллерии, ни ничейной земле сломить его дух. Он вытерпит все.

Йоханнес бережно сложил письмо – поистине дар волхвов. Не только потому, что оно открыло ему глаза, но и потому, что там был post scriptum, в котором все педагоги, учившие Йоханнеса в Королевской консерватории Лейпцига, точно волхвы с востока, посылали ему сердечные приветы, и их теплые слова были для него дороже смирны, дороже ладана, дороже всего золота мира[24].

Терпение стало его броней, сделало его стойким и помогло пережить зимние месяцы. А они были нелегкими: то были месяцы непрекращающихся атак и бесчисленных потерь. Месяцы тяжкого труда. Работать приходилось даже ночью: после ночных бомбежек нужно было приводить в порядок траншеи, восстанавливать то, что было разрушено бомбами, нести патрульную службу, стоять на посту, собирать трупы погибших товарищей, искать пропавших, прятать остатки продуктов, чтобы их не съели крысы…

Зима была как в песенных циклах Шуберта. Холод стоял смертельный, не оставлявший почти никакой возможности думать о музыке. И это «почти» сокращалось каждый раз, когда кто-то не возвращался с ничейной земли, когда еще одному товарищу больше не нужно было помогать писать письма домой.

Requiem æternam dona eis, Domine[25].

Зима, длившаяся целую вечность, все-таки закончилась.

Но весна не стала временем возрождения. Немного зелени вдалеке, бледный лучик солнца, случайный цветок – вот все, что она принесла. И еще письма от матери, написанные зимой, но дошедшие до адресата только в конце марта. Письма матери, в жизнь которой вошла тоска. Письма, написанные con amore. Тон их иногда был doloroso, иногда sostenuto, но всегда espressivo. Йоханнес распечатывал эти письма одно за другим. Читал, перечитывал и снова читал. В последнем письме он обнаружил фотографию: мать стояла рядом с его старым пианино. На обороте рукой Ортруды было написано: «Возвращайся. Мы тебя любим».

Письма Йоханнес хранил в ранце, а фотографию – во внутреннем кармане кителя, возле сердца, и вынимал минимум дважды в день: первый раз – после сигнала побудки, за час до рассвета, второй – вечером, после отбоя. Держа черно-белую фотографию в левой руке, он нежно проводил по ней кончиками пальцев правой, словно хотел обнять мать и пианино. И каждый раз ему при этом становилось щекотно. В кончиках пальцев возникало покалывание, которое постепенно охватывало всю руку.

Ощущение было настолько реальным, что Йоханнесу казалось, будто, прикасаясь к фотографии, он прикасается к душам тех, кто на ней изображен, словно это покалывание было способно, преодолев расстояние, добраться до Магдебурга, до дома под сенью готических башен собора. До матери.

Так оно и было.

Перед рассветом и с наступлением ночи по телу Ортруды пробегала легкая дрожь, словно от слабого электрического разряда. Сначала это ее пугало: она решила, что это симптомы какой-нибудь болезни, пока только маячившей на горизонте, но грозившей в будущем разрушить ее здоровье. Но нет: дрожь охватывала ее всегда в одно и то же время, а болезнь не может быть такой дисциплинированной и пунктуальной. Ортруде понадобилось несколько дней, чтобы понять (точнее, предположить), что́ с ней происходит. Открытие так взволновало ее, что она, не внимая доводам рассудка, доверилась чувствам. Она поверила им, и эта вера наполнила ее жизнь радостью и дала ей надежду.

Эта вера помогла ей пережить весну, а затем и лето.

Ортруда просыпалась за час до рассвета – тогда же, когда на фронте звучал сигнал побудки, – садилась за пианино и, положив руки на клавиатуру, ждала вестей от Йоханнеса. Словно отвечая сыну, она гладила клавиши, пока дрожь не пробегала по телу, замирая в кончиках пальцев.

Тот же ритуал повторялся каждый вечер. Объятие на расстоянии длилось всего несколько секунд, но без этих секунд Ортруда уже не могла бы жить.

Несколько секунд утром и несколько секунд вечером. Секунды, проведенные вместе с сыном, несмотря на разделявшие их семьсот с лишним километров. Так далеко и так близко. Йоханнес на фронте проживал эти секунды, как долгие мажорные аккорды, как поцелуй матери в трудный час. В эти секунды музыка звучала forte, даже fortissimo. В эти секунды среди ужаса войны ему виделся свет и сияла надежда.

11

В то октябрьское утро 1915 года, утро того дня, которого она так долго ждала и к которому так долго готовилась, сигнал побудки поднял Ортруду, как обычно, за час до восхода солнца.

Сев за старое пианино и положив руки на клавиатуру, она пережила несколько бесконечных и счастливых утренних секунд, позавтракала, сложила все свои сбережения в сумочку, а письма сына – во внутренний карман шубки, подаренной когда-то покойным мужем, и вышла из дома.

Сидя у окна в последнем вагоне шедшего на крейсерской скорости – andante assai grazioso – поезда Прусских железных дорог и чувствуя, как все сильнее пригревает поднимающееся над горизонтом солнце, она смотрела на печальное, усталое лицо – ее собственное лицо, отражавшееся в оконном стекле.

Шел час за часом. Солнце постепенно поднялось и уже готовилось водрузить флаг на самой вершине небосвода.

Длительные стоянки в Хельмштедте и Кёнигслуттере были как паузы между частями симфонии. Во время этих стоянок просыпались пассажиры, дремавшие под мерный, ostinato, стук колес и мелькание однообразных пейзажей осенней Саксонии за окнами вагона.

Пассажиры выходили, входили, и только Ортруда за всю дорогу не двинулась с места. Смотрела в окно, подставляя лицо осеннему солнцу, вновь и вновь вызывала в памяти ощущение покалывания в кончиках пальцев и повторяла про себя заветный адрес: Брауншвейг, Циммерштрассе, фабрика роялей «Гротриан – Штайнвег».

Дело было в том, что Ортруда и герр Шмидт поняли: пришло время сделать то, о чем говорил Йоханнес в день, когда стало ясно, что его бедное старое пианино вконец обессилело.

«Думаю, пришло время купить новый инструмент».

Разумеется, никто никого не собирался отправлять в отставку. Речь шла лишь о том, что у ветерана, у пианино «Гротриан – Штайнвег», на котором Йоханнес учился играть, появится более молодой и более сильный товарищ, способный держать темп и не отставать от исполнителя.

Ортруда и герр Шмидт несколько месяцев обсуждали покупку нового инструмента. Впрочем, они не переставали говорить об этом с того дня, как Йоханнес ушел на войну. После долгих совещаний пришли к выводу: ни в коем случае не покупать пианино. Только рояль. Это было ясно обоим. Но вставал другой вопрос: где поставить инструмент? Домик, укрывшийся под сенью башен Магдебургского собора, был совсем крошечный. В итоге было принято жесткое, но мудрое решение: вынести из столовой стол и стулья и на их месте поставить рояль.

Оставалось решить самое главное: какой рояль купить.

Они перебрали все возможные варианты. Обсудили достоинства и недостатки инструментов, производимых на фабриках вблизи Магдебурга, в Лейпциге и Берлине. Но одного взгляда на старый усталый «Гротриан – Штайнвег» хватило, чтобы сделать выбор: новый рояль должен быть кровным братом старого пианино. Это может быть только «Гротриан – Штайнвег».

После четырехчасового путешествия в трех частях с паузами в Хельмштедте и Кёнигслуттере она добралась до цели – вокзала в Брауншвейге.

Выглянув в окно, Ортруда увидела, что вокзал был в том же состоянии, в каком пребывала вся воюющая прусско-германская империя: всюду царили хаос и неразбериха.

Но Ортруде это было не важно. Она поднялась со своего места, немного размяла затекшие ноги, сняла с багажной полки чемодан, спокойно дождалась своей очереди, покинула вагон последней и оказалась на платформе – среди шума, криков, встреч, объятий, слез, чемоданов, узлов, мешков с письмами…

Она хотела спросить у кого-нибудь, как пройти на Циммерштрассе – улицу, где находилась фабрика «Гротриан-Штайнвег», – но люди двигались слишком быстро, быстрее, чем пальцы Антона Рубинштейна[26]. После нескольких неудачных попыток она решила обратиться к усталому, задерганному почтовому служащему, еле видному за горой мешков с письмами, которые ему предстояло разобрать. С большим трудом ей удалось пробиться к нему.

– Проще простого, – ответил тот на вопрос Ортруды, оторвав озабоченный взгляд от своих мешков. – Не заблудитесь.

Следовало идти все время на север, пройти мимо Фивегсгартена, мимо замка и оперного театра. Минут двадцать пешком. Максимум двадцать пять.

Ортруда бросила взгляд на вокзальные часы – времени до встречи, назначенной ей господином Вильгельмом Гротрианом-младшим, было предостаточно.

Она застегнула пуговицы на шубке, подхватила чемодан и зашагала в сторону Циммерштрасе.

Толстая пачка писем Йоханнеса во внутреннем кармане шубки слегка давила ей на грудь. Ортруда ни за что не хотела расставаться с ними и взяла их с собой. Шагая по незнакомому городу, она мысленно перечитывала письма сына – она знала их наизусть и могла процитировать любое от начала и до конца. Особенно последнее – то, что привело ее в Брауншвейг.

Аррас, воскресенье, 10 октября 1915 года

Дорогая мама!

У меня прекрасные новости!

Я хотел поделиться ими с тобой раньше, но решил подождать до сегодняшнего дня.

В следующем месяце мне дают двухнедельный отпуск!

Сегодня утром наш сержант это подтвердил. Две недели отпуска! Представляешь? Наконец-то вспомнили, что мы здесь уже целый год торчим.

Некоторые из моих товарищей в последние дни только об этом и говорили, но я предпочел не радоваться раньше времени и тебе не давать надежду, которая могла оказаться напрасной.

Ура!!!

Мы все здесь так счастливы, что плачем. Наконец-то плачем от радости, а не от горя.

В общем, я скоро, хотя и ненадолго, смогу приехать домой, и мы опять будем вместе. Чувствую, что музыка начинает звучать громче. Наконец-то я смогу сесть за инструмент и играть!

Я почти счастлив!

По слухам, нас отпустят в первых числах ноября, так что жди меня в первую неделю следующего месяца. В любом случае, как только я узнаю точную дату приезда, я сразу тебе напишу.

Твой любящий сын

Йоханнес

Это письмо положило конец многомесячной дискуссии по поводу покупки рояля. Следовало немедленно переходить от теории к практике, от мысли к действию. Йоханнес должен был вернуться, и нельзя было терять времени.

Старый учитель очень хотел сопровождать Ортруду в поездке, но это было невозможно: годы брали свое. Так что Ортруда, предварительно обо всем договорившись, отправилась в Брауншвейг одна. Смело и решительно, как и положено человеку, который знает, что поступает правильно.

Она собиралась сделать день возвращения Йоханнеса особенным днем. Собиралась устроить ему праздник. Встретить его на вокзале, как всегда, задушить в объятиях и преподнести самый лучший подарок – новый рояль. Такой, какого Йоханнес заслуживал.

12

Как и обещал почтовый служащий, она легко добралась до Циммерштрассе, потратив на дорогу чуть больше двадцати минут. Здание фабрики оказалось таким огромным, что Ортруда разглядела его намного раньше, чем до него дошла.

Сразу за входной дверью находилась стойка администратора. Деловитая девушка, сверившись со своими записями и убедившись, что Ортруде действительно назначена встреча, проводила ее в дирекцию. Ортруда подождала несколько минут в просторной приемной, после чего к ней вышла личная секретарша господина Вильгельма Гротриана и пригласила пройти в кабинет.

– Здравствуйте, фрау Шульце! Проходите, пожалуйста! – приветствовал Ортруду Вильгельм Гротриан, поднимаясь из-за письменного стола.

Хозяин фабрики оказался именно таким, каким она его себе представляла. Лет сорока пяти, высокий, красивый, ухоженный и элегантный, с утонченными манерами, выдававшими в нем человека, получившего прекрасное воспитание и образование, причем не только в Германии, но и в Нью-Йорке, Балтиморе, Чикаго или Париже. С первого взгляда было понятно, что перед вами человек мира. Некоторые детали его безупречной внешности указывали на то, что он просто одержим стремлением к совершенству: идеальный узел галстука, непорочная белизна рубашки и застегнутая верхняя пуговица на ней, безукоризненный крой темного костюма, сверкающие стекла круглых очков, холеная бородка, гладко зачесанные назад волосы, уже тронутые сединой…

Но, помимо внешней привлекательности и утонченной элегантности, был еще взгляд. Ясный взгляд, позволяющий заглянуть в душу. Взгляд, которому веришь, которому не страшно вручить судьбу.

– Проходите, проходите, садитесь, – приглашал Гротриан-младший.

Ортруда села на стул возле директорского стола. Взгляд ее упал на лежавшие на столе бумаги, и она сразу увидела те, что касались ее визита. Это были три письма: ее собственное и два рекомендательных – от герра Шмидта и от директора Креля. Три письма, в которых она сама, старый учитель и директор консерватории рассказывали о Йоханнесе и о том, почему ему так необходимо иметь дома достойный его таланта инструмент, на котором он сможет играть, как только будет получено разрешение на освобождение его от военной службы и он вернется к прежней жизни.

– Боюсь, фрау Шульце, что вернуться к прежней жизни всем нам будет очень трудно, – начал Вильгельм Гротриан-младший. – Смею вас заверить, что я очень внимательно прочитал все три письма и очень хорошо понимаю, в каком положении находится сейчас ваш сын. Мой родной брат Курт, чрезвычайно одаренный механик, тоже был призван и тоже отправлен на Западный фронт, как и Йоханнес. Искренне рад, что ваш сын получит отпуск, и очень надеюсь, что директору Крелю удастся выцарапать его из ада. Искренне рад, поверьте. Нашей семье повезло меньше. Сначала нам сообщили, что Курт пропал без вести, но потом удалось выяснить, что он попал в плен к французам, и сейчас мы не знаем, где он и что с ним.

Ортруда поймала себя на мысли, что все в мире относительно. Что абсолютным и окончательным не является ничто. А значит, и невзгоды, которые, как ей казалось, стали неотъемлемой частью ее жизни, не являются ни абсолютными, ни окончательными. Все еще может измениться.

– Моего брата забрали на войну, а меня оставили здесь. Наверное, – тон его стал саркастическим, – стране нужно, чтобы кто-то руководил фабриками и они не закрылись – вдруг в один прекрасный день они понадобятся империи для бог его знает каких целей? Потому что, как вы и сами догадываетесь, фрау Шульце, в наше время потребность в новых роялях практически равна нулю. Но…

Он вдруг осекся, сделал глубокий вдох и продолжил уже совсем другим тоном:

– Прошу меня извинить. Я не должен утомлять вас рассказами о наших проблемах. Сейчас главное – выбрать для вашего сына самый лучший рояль.

Еще несколько вежливых фраз, и Вильгельм Гротриан-младший, или Вилли, как все его называли, повел Ортруду смотреть инструменты, которые он подобрал исходя из требований, изложенных в письмах.

Зал, где Вилли разместил рояли, чтобы Ортруда могла их посмотреть, находился на другом конце здания. Путь туда занимал несколько минут и пролегал через разные цеха.

На первый взгляд такое расположение, учитывая размеры здания, казалось нелепостью, но это только на первый взгляд. На самом деле Вилли отлично знал дорогу и использовал ее для достижения сразу двух целей: во-первых, чтобы продемонстрировать клиентам великолепное качество работ, выполняемых каждым цехом на каждом этапе производства, а во-вторых, чтобы по пути рассказать историю предприятия. История была занимательная (к тому же Вилли был великолепным рассказчиком) и продолжалась ровно столько, сколько нужно было, чтобы дойти до зала, где выставлялись готовые инструменты. Время было рассчитано идеально – tempo giusto.

Услышала эту историю и Ортруда:

– Все началось с моего дедушки Фридриха. Этот искатель приключений в тысяча восемьсот тридцатом году – было ему тогда двадцать семь лет – покинул родную Германию и перебрался в процветающую Москву. Он поселился недалеко от Кремля, познакомился с моей бабушкой Терезой и открыл свое дело: торговлю роялями.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Моей драгоценной (нем.). – Здесь и далее примечания переводчика, кроме отмеченных особо.

2

Здесь и далее автор обильно использует в тексте музыкальную терминологию; авторский глоссарий с объяснением терминов (в абсолютном большинстве случаев итальянских) см. на с. 387.

3

Миннезингер, «певец любви» (нем.) – так называли средневековых поэтов-музыкантов, воспевавших возвышенную любовь к Прекрасной Даме, служение Богу и сюзерену.

4

Ковчег Завета – описанный в Ветхом Завете священный объект: ковчег (переносной ящик), в котором хранились каменные скрижали Завета с десятью заповедями.

5

Изыди (лат.).

6

Имя Фекла (Tecla) и слово «клавиша» (tecla) по-испански пишутся одинаково.

7

Ар-деко (фр. art déco), досл. «декоративное искусство», – влиятельное течение в изобразительном и декоративном искусстве первой половины XX века, синтез модерна и неоклассицизма.

8

Букв. «без чего невозможно» (лат.), обязательное условие.

9

В силу самого факта (лат.).

10

«День гнева (Судный день)» (лат.) – одноголосный распев римско-католического обихода.

11

No man’s land – для британцев, Niemandsland – для немцев. – Примеч. автора.

12

Шрапнель – вид взрывчатого артиллерийского снаряда, предназначенного для поражения живой силы противника; получила название от фамилии изобретателя, британского армейского офицера Генри Шрапнеля (1761–1842).

13

«Грезы» (фр.).

14

«Stille Nacht, heilige Nacht», – пели немцы; «Silent Night», – пели британцы. – Примеч. автора. «Тихая ночь» – рождественский христианский гимн, создан в 1818 году в Австрии; стихи написал священник Йозеф Мор, музыку – органист Франц Грубер. Одно из самых известных и широко распространенных по всему миру рождественских песнопений.

15

«На утро Рождества Христова» (англ.).

16

Вот срок настал, приблизилась заря,Когда, Пречистой Девою рожден,Нам явлен Сын Небесного Царя —Через Него же род людской спасенПребудет, ибо сказано, что ОнОт смерти смертных всех освободитИ со Отцем нас жизнью вечной наградит (англ.).Перев. Т. Стамовой.

17

Адвент, Адвент,Огонек, гори.Раз свеча, два свеча,Три свеча, четыре свеча,И вот младенец Христос у двери (нем.).

18

Спасибо (англ.).

19

Спасибо (нем.).

20

Господи, помилуй (греч.).

21

Помилуй нас, Христос (греч.).

22

В ту ночь Йоханнес вспоминал, как читал «Двенадцатую ночь» Уильяма Шекспира. – Примеч. автора.

23

День трех королей отмечается в некоторых странах (и некоторых регионах Германии, в том числе в Саксонии) 6 января в память о трех языческих королях (волхвах), пришедших поклониться младенцу Иисусу и принесших ему дары.

24

Волхвы принесли в дар младенцу Христу смирну (мирру), ладан и золото.

25

Покой вечный дай им, Господи (лат.).

26

Антон Рубинштейн (1829–1894) – русский композитор, пианист, дирижер, музыкальный педагог, один из величайших пианистов-виртуозов XIX века.