Полная версия:
История одного рояля
Рамон Женер
История одного рояля
Коринне, mein Schatzi[1]
Ramon Gener
HISTÒRIA D’UN PIANO
Copyright © Ramon Gener, 2024
© Н. Ф. Мечтаева, перевод, 2025
© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025
Издательство Азбука®
Этот роман написан изящно и читается с наслаждением. «История одного рояля» – повесть живая, вольная и непредсказуемая. Здесь будут и магия, и чудеса, и судьба… Женер много знает о музыке, умеет посмотреть за ее пределы и щедро делится своей страстью. Стройный сюжет вьет вокруг рояля сеть задушевных отношений между людьми из разных стран: так дружба и чуткость противостоят боли.
La VanguardiaМало кто умеет с такой страстью говорить о музыке, поэтому первый роман Женера пленит и меломанов, и тех, кто хочет больше узнать о прошлом. Замешивая музыкальные темы на человеческой любознательности, Рамон Женер поет оду спасению посредством того, что нас объединяет, и превыше всего – спасению через музыку.
ElNacional.catВ центре «Истории одного рояля» – музыка: она – движущая сила отношений между людьми, и она же – призма, через которую автор рассматривает и толкует реальность.
NúvolНезабываемый роман об искупительной силе музыки.
De lector a lectorРоман Женера приобщает нас к истории одного рояля, и этой саге не будет конца.
39ymásЖенер настолько живет музыкой, что умеет расслышать мелодию даже в шуме барселонской стройки… Неудивительно, что в своем первом романе он назначил главным героем музыкальный инструмент – собственный рояль.
El Periódico de CatalunyaРамон Женер делает возможным невозможное – он делится своей страстью и соблазняет даже самых прожженных скептиков.
The New Barcelona PostВ этом романе главный герой – музыка, иначе и быть не могло; а точнее, рояль, который неизменно оказывается в центре всего, оставляет следы в истории XX века и создает вокруг себя пространство тепла.
ZendaВ своем первом романе Женер, обладатель престижной каталонской литературной премии Рамона Льюля, ведет нас по лабиринту времени и мелодий жизни. «История одного рояля» раскрывает перед нами животворящее могущество музыки, ее способность объединять людей и в самые черные дни дарить им надежду и утешение. Женер напоминает нам о том, как важна музыка – всемирный язык, сплетающий воедино прошлое, настоящее и будущее.
Biblioteca Virtual de la Diputació de BarcelonaОтзывы жюри премии Рамона ЛьюляЕсли нас может спасти музыка, значит и литературе это под силу. А эта книга спасла наше жюри. Мы как будто нашли сокровище. Это великолепный роман. Отлично выстроенный, очень тонкий, очень волнующий, он раскрывает нам наше недавнее прошлое и показывает, как оно созвучно нам сегодня. Это возвышенная книга, в ней есть мгновения экстаза и катарсиса. И это не однодневка – это книга на века.
Жерард Кинтана, музыкант, поэт, актер и писательМощь. Магия. Изумительная композиция, трогательная история. Это литература высочайшего уровня.
Карме Рьера, писательницаОдин из важнейших каталанских романов, которые мне выпадало прочесть за многие годы. Здесь прекрасна каждая страница.
Пере Жимферрер, поэт, прозаик, переводчик и критикМасштабная, достоверная конструкция, панорама всей истории XX века.
Карлес Казажуана, писатель и дипломат, бывший посол Испании в ВеликобританииИстория, в которую читатели обречены влюбиться.
Изона Пасола, сценаристка, продюсер, режиссер, президент Каталонской киноакадемииРамон Женер об «Истории одного рояля»Все, что происходит в этом романе, подлинно – там, куда не дотягивалась реальность, приходилось заполнять лакуны вымыслом, однако и этот вымысел неизменно основан на реальности… Рояль – не просто инструмент, создающий музыку: это машина времени, предмет, который помнит тех, кого больше нет с нами, и роман говорит об этом через людей, владевших моим роялем до меня.
Из интервью ElNacional.catРояль прекрасен тем, что способен объяснить историю целого мира. Через рояль мы можем постичь историю всей Европы XX века.
Из интервью InfobaeВсе, что происходит в жизни, – это музыка; ничего другого нет. Музыка – самое важное, что происходит после всего, что важно. Музыка – единственное, что непрерывно творит чудо, которого люди не замечают: всякий раз, когда слушаешь ее, что-то происходит. Даже если ничего не знаешь о музыке, можно ее впитать, создать из нее собственную историю. История будет совпадать или не совпадать с намерениями композитора, но это уже значения не имеет. Вот в чем магия музыки.
Из интервью Noticias de Navarra1
Едва взглянув на него, она поняла: этот.
Этот, и никакой другой.
Она не могла оторвать от рояля глаз. Ее переполняла радость. От усталости после нескольких часов в поезде, который привез ее из Магдебурга, не осталось и следа.
В тот день, один из последних дней октября 1915 года, день, которого она так долго ждала и к которому так долго готовилась, она, как всегда, проснулась за час до рассвета. Позавтракала, сложила в сумочку все свои сбережения, во внутренний карман шубки, подаренной когда-то покойным мужем, положила письма сына и вышла из дома.
На вокзале ее ждал окутанный дымом поезд. С решимостью человека, уверенного, что поступает правильно, она протиснулась сквозь толпу на перроне и поднялась в последний вагон. Добралась по узкому, заставленному вещами пассажиров проходу до своего места и, не сняв шубки, села у окна.
Через несколько минут начальник станции объявил:
– Просим пассажиров занять свои места.
Он произнес эти слова таким красивым и чистым баритоном, что люди на перроне замерли, прислушиваясь.
C лукавой улыбкой человека, сознающего, что находится в центре всеобщего внимания, он картинным жестом вынул из кармана серебряный свисток, посмотрел сначала налево, потом направо, удостоверился, что все глаза устремлены на него, поднес свисток к губам, и ровно в 07:23 перрон огласился заливистым свистом. Толпа пассажиров и провожающих тут же пришла в движение, в глотку старого железного коня государственных прусских железных дорог полетела очередная порция угля, тяжелые шестеренки очнулись от сна, и поезд тронулся, ускоряясь – постепенно и очень медленно, словно в длиннейшем accelerando rossiniano[2], – пока наконец не набрал нужную скорость – andante assai grazioso.
За окном в слабом утреннем свете проносились унылые осенние пейзажи Саксонии, колеса закопченного старого поезда стучали ostinato, и, убаюканные этим стуком, пассажиры засыпали. Сон одолевал их одного за другим, как апостолов в Гефсиманском саду. Постепенно уснули все.
Все, кроме нее. Сидя у окна на деревянной скамейке, она думала о цели своей поездки, и эти мысли лишали ее сна.
Внезапно – в тот самый момент, когда полутьма чуть отступила, давая дорогу дневному свету, – первые солнечные лучи, не спрашивая ни у кого разрешения, проникли через оконное стекло в вагон и изменили ход ее мыслей. Глядя на запылавшее на горизонте светило и удивляясь тому, какое оно огромное, она заметила, что в оконном стекле появилось ее отражение. Ортруда Шульце попыталась увидеть себя такой, какой была когда-то: влюбленной девушкой, женой, молодой матерью… Она очень хотела увидеть себя такой. Но в оконном стекле отражалась совсем другая женщина – сорокапятилетняя, усталая, печальная, пытающаяся устоять под ударами судьбы, изнуренная тяготами бессмысленной войны. Только волосы, по-прежнему золотые, огромные, оливкового цвета глаза, безупречные белые зубы и что-то едва уловимое в выражении лица напомнили ей о тех счастливых временах, которые были когда-то и давно прошли. О счастье, вероломно разрушенном жестокой судьбой, которая отняла у нее мужа еще до того, как он стал отцом, а теперь пыталась отнять единственного сына, отправив его на Западный фронт воевать с Антантой. Это случилось хмурым октябрьским утром 1914-го. Ему было только двадцать лет.
– Не волнуйся, мама, – сказал он на прощание. – Все говорят, что к Рождеству война закончится и мы вернемся домой.
Так же, как и он, больше миллиона молодых немцев прощались в тот день со своими матерями.
Так же, как и он, они старались успокоить матерей, обещая, что скоро все закончится, что это вопрос нескольких дней.
В те дни все тевтонские газеты трубили о грядущих победах. Уверяли, что война закончится еще до Пасхи. Что план, разработанный несколькими годами ранее генералом Альфредом фон Шлиффеном, гарантирует быстрый успех. Что этот план настолько безупречен и эффективен, что о его провале и речи быть не может. Немцев газеты рисовали непобедимыми гигантами, которым Голиаф в подметки не годится. Разбить галлов, войти в Париж и захватить всю страну – вопрос нескольких дней. Никаких сомнений.
Но прошло Рождество, и 1915 год показал более чем миллиону молодых немцев, более чем миллиону их матерей и всему более чем шестидесятипятимиллионному населению Германии, что планы – это одно, а действительность – другое. На помощь французам пришли британцы, и вместе они сумели остановить продвижение германских войск к Парижу. Теперь силы были равны, и линия фронта огненной чертой рассекла сердце Европы от Ла-Манша до Швейцарии. Смертоносная траншея. Капкан, в который попал единственный сын Ортруды. Его часть находилась во Фландрии и Артуа, неподалеку от Арраса, в краю серого неба и переменчивой погоды. В краю, где надежда умирала в агонизирующем adagio, в краю, откуда не было возврата.
Так что несколько дней превратились в несколько недель, и еще несколько недель, потом недели превратились в месяцы, и Ортруда оказалась в таком же капкане, что и ее сын. Только траншея была другая – ее скромный дом возле Магдебургского собора. Там, под сенью готических башен собора, в котором покоился прах Оттона Великого, короля франков и первого императора Священной Римской империи, она ждала. Ждала и привыкала к одиночеству и тоске. Постепенно тоска настолько прочно вошла в жизнь Ортруды, что, казалось, ее можно было видеть, слышать и осязать.
А еще Ортруда привыкла к тишине, к фотографиям на ночном столике, к грязным ботинкам в прихожей, к завалу на письменном столе, к тому, что одежда только зря пылится в шкафах… Со временем она привыкла обедать за столом в компании двух пустых стульев, на которых когда-то сидели ее муж и сын.
Она тосковала по ним. Тосковала отчаянно. Особенно по ночам, когда выключала свет, ложилась в постель и закрывала глаза. Они снились ей каждую ночь, и тогда она начинала дышать stringendo, а когда доходила до tempo rubato, с ее губ срывались дорогие имена: «Йоханнес! Йоханнес!»
Каждый раз, не обнаружив первого Йоханнеса рядом с собой в супружеской постели, она испытывала мучительную боль. Ее сердце разрывалось каждый раз, когда, заглянув в комнату второго Йоханнеса – ее сына, попавшего в капкан войны, – она никого там не находила.
Единственное, что помогало ей – пусть ненадолго, пусть немного – заполнить страшную пустоту, было стоявшее в гостиной пианино. Старое пианино компании «Гротриан – Штайнвег».
Она садилась за инструмент, и ей казалось, что рядом садится ее муж – служащий муниципалитета, страстный любитель музыки, купивший когда-то с рук это пианино, чтобы музицировать в свободную минуту. А иногда ей казалось, что она слышит игру сына – виртуоза, который начал играть, когда ему едва исполнилось семь. Сам начал. Никто его не заставлял.
Тоска словно отступала, когда Ортруда вспоминала тот день.
Это был обычный день. Обычный облачный день. И все в тот день шло как обычно до той минуты, когда ребенок взобрался на банкетку, поднял крышку пианино и заиграл. Он играл детские песенки и популярные мелодии. Играл так, словно занимался этим всю жизнь: не сбиваясь, не останавливаясь – так, будто легче этого ничего на свете не было.
Пораженная этим чудом, мать бросилась на поиски учителя, который смог бы направить внезапно открывшийся дар в нужное русло.
Долго искать не пришлось: поблизости жил герр Шмидт, бездетный вдовец, пианист, который, завершив многолетнюю и не очень удачную карьеру исполнителя, покинул сцену и вернулся в родной город. Обиженный на обделившую его судьбу, герр Шмидт жил затворником и занимался тем, что давал на дому уроки музыки. Он чувствовал, что его жизнь приближается к cadenza finale. У него не осталось никаких надежд, и он одевался во все черное, а разочарованный взгляд прятал за толстыми стеклами больших круглых очков. У него были густые черные усы, как у Ницше, и почти абсолютно лысый череп. Те несколько длинных седых волосков, которые у него еще оставались, даже приносили пользу окружающим: ветер раздувал их, когда герр Шмидт шел по улице, и они превращались в отличный флюгер, позволявший определить направление ветра. И вот судьба дала этому обиженному ею человеку второй шанс в тот день, когда он познакомился с маленьким Йоханнесом.
Когда старик услышал о семилетнем вундеркинде, который играет так, будто игра на фортепиано – самое легкое дело на свете, он ощутил diminuendo отравлявшего его жизнь пессимизма. Пессимизм исчез совсем, после того как герр Шмидт посетил дом Ортруды, чтобы послушать мальчика. Когда Йоханнес доиграл, старик пал ниц и, подобно тому как уверовал апостол Павел, услышав голос Спасителя на пути в Дамаск, вновь уверовал и в Божественное провидение, и в возможности человека.
И случилось то, чего не случалось уже много-много лет: герр Шмидт улыбнулся. И это ему понравилось. Очень понравилось. Улыбаясь, смотрел старик на явившееся ему чудо. Потом перекрестился, поднял глаза к небу и возблагодарил Господа за нежданный подарок.
Сомнений быть не могло: эта миссия возложена на него свыше.
Занятия начались сразу.
Учитывая особую ситуацию и бедственное финансовое положение матери, которая жила и растила сына только на скромную пенсию, полагавшуюся ей после смерти мужа, и на то, что удавалось заработать починкой одежды, герр Шмидт решил не брать плату за уроки.
Он думать забыл о приближении cadenza finale своей жизни. Перед ним открывались новые горизонты. Вдохновленный творческим духом Книги Бытия, он посвятил себя выполнению задачи, которую поставил перед ним Всевышний: созданию музыкального мира, где будет жить маленький Йоханнес.
2
Книга Бытия. Часть первая
Вначале сотворил герр Шмидт музыкальный мир, который был для Йоханнеса новым и неизведанным.
И сказал герр Шмидт: «Да будет рамка для музыки». И явились пять параллельных линий. И назвали их нотным станом. И увидел Йоханнес, что все линии хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день один.
И сказал тогда герр Шмидт: «Да будут ноты и паузы». И появились на линиях разные пятнышки. И увидел Йоханнес, что все пятнышки хороши, и полюбил их. А герр Шмидт назвал имена пятнышек (ля, си, до, ре, ми, фа, соль) и их длительности (целые, половинные, четвертные, восьмые, шестнадцатые…).
И был вечер, и было утро: день второй.
И сказал потом герр Шмидт: «Да будет у каждой ноты свое место». И появились слева на нотном стане удивительные значки. И были это ключ «соль», ключ «фа» и ключ «до». И все они были хороши, и Йоханнес полюбил их.
И был вечер, и было утро: день третий.
И сказал герр Шмидт: «Да будут диезы и бемоли». И на нотном стане появились новые удивительные значки. И еще сказал герр Шмидт: «Да принесут новые знаки плоды по роду своему, и да наполнится ими музыка». И появились тональности.
И одни были мажорные, чтобы властвовать над днем, другие – минорные, чтобы царить ночью. Но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их все: первые – за то, что были светлые и веселые, вторые – за то, что были темные и глубокие.
И был вечер, и было утро: день четвертый.
И сказал герр Шмидт: «Да будет то, что поможет нам держать ритм». И вертикальные линии пересекли нотный стан, разделив его на такты. Одни такты были длинные, и ритм в них был сложный, другие были короче, и ритм в них был простой, но Йоханнес увидел, что все они хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день пятый.
И сказал тогда герр Шмидт: «Пусть музыка оживет!» – и нотный стан, ноты, паузы, ключи, диезы, бемоли и такты словно вздохнули и встрепенулись.
«Пусть жизнь множится и ширится, пока не выйдет за пределы бумаги!» – и все вокруг наполнилось гармонией и динамикой: явились тысячи эмоций, каждая со своим именем – piano, forte, adagio, moderato, allegro, crescendo, diminuendo, ritenuto, accelerando, legato…
И Йоханнес увидел, что и вся эта жизнь, и каждое чувство и движение хороши, и полюбил их.
И был вечер, и было утро: день шестой.
И сказал герр Шмидт: «Да будут моря и океаны, чтобы плыть по ним». И усадил Йоханнеса за пианино, перед черными и белыми клавишами. Перед морем из пятидесяти двух белых и тридцати шести черных клавиш. Нет, не морем – безбрежным океаном из восьмидесяти восьми клавиш, океаном музыки, по которому можно плыть и плыть. Бесконечно. Назло всем ветрам.
И Йоханнес прикоснулся к клавишам, и увидел, что они прекрасны, и полюбил их всей душой. И стали они его вселенной.
И был вечер, и было утро: день седьмой.
И совершил герр Шмидт к седьмому дню труды свои. Возблагодарил Господа, пославшего ему эти труды, и почил от дел.
Йоханнеса же он благословил, перекрестил и оставил в Эдемском саду – пусть тоже денек отдохнет.
3
Несмотря на то что Йоханнес учился плавать по волнам из эбенового дерева и слоновой кости с необыкновенной легкостью и быстротой, герр Шмидт ни на минуту не забывал данного им Всевышнему обещания и ни на шаг не отступал в обучении от строжайшей методики. Он соблюдал методические принципы так же неукоснительно, как истинный христианин соблюдает десять заповедей, высеченных на каменных скрижалях, которые Моисей принес с горы Синай. Он заставлял ученика отрабатывать каждый элемент, не позволял забегать вперед, перескакивать через ступеньку – это могло впоследствии сказаться на технике исполнения. А в конце каждого урока он для вящей пользы заставлял Йоханнеса произносить максиму из собственного пианистического катехизиса: «Музыка, музыка и только музыка!»
Первыми пьесами, вышедшими из восьмидесятивосьмиклавишного океана старого пианино компании «Гротриан – Штайнвег», были этюды для начинающих: Кёлер, Геллер, Черни. Они заложили основы техники, и после них уже можно было переходить к следующему этапу: маленьким прелюдиям Баха, «Нотной тетради Анны Магдалены Бах», легким сонатинам Клементи или Диабелли, «Лирическим пьесам» Грига, «Детским сценам» и «Альбому для юношества» Шумана…
Уроки герра Шмидта были не только уроками игры на фортепиано. Этот человек, которого талант Йоханнеса превратил из пессимиста в энтузиаста, вкладывал в работу всю душу. Конечно, он занимался постановкой рук, учил, как их правильно levare, как регулировать высоту банкетки (эта тема, как и тема педалей, возникала довольно часто, потому что мальчик рос), и прочим вещам, которые должен знать всякий пианист. Конечно, всем этим он занимался. Но не только этим. Старый учитель, выполняя возложенную на него свыше миссию, использовал всякую возможность расширить горизонты ученика, передать ему все накопленные за долгую жизнь знания об инструменте и о музыке. Благодаря герру Шмидту Йоханнес понимал, для чего нужна и как работает каждая деталь старого пианино «Гротриан – Штайнвег», и очень много знал о жизни композиторов, чьи пьесы играл.
О знаменитых композиторах герр Шмидт мог рассказывать часами. Едва начав очередной рассказ, обычно замкнутый и немногословный, прячущийся за стеклами своих больших очков учитель превращался во вдохновенного трубадура, менестреля, рапсода, оборачивался истинным Minnezänger[3] с глубоким бархатным голосом. Он рассказывал каждую историю так страстно и увлеченно, словно излагал предание из Ветхого Завета. Завороженный этими рассказами, Йоханнес внимал раскрыв рот, а Ортруда, вечно чинившая на кухне одежду, оставляла работу и тоже садилась возле пианино, чтобы лучше слышать герра Шмидта.
Герр Шмидт рассказывал о Бахе и его сыновьях: семи от первой жены и тринадцати от второй – Анны Магдалены, которой Бах посвятил знаменитую «Нотную тетрадь». О Клементи и его соперничестве с Моцартом. Об издателе Диабелли и вариациях, которые написал для него великий Бетховен. О Черни, прилежном ученике гениального Бетховена, о некоем Григе, норвежском музыканте, о котором Йоханнес и его мать прежде никогда не слышали и которого, судя по всему, вдохновляла музыка Шумана – композитора, женатого на великой пианистке по имени Клара, родившей ему восьмерых детей, которым и посвящен «Альбом для юношества».
Так и шло время. Чудесные рассказы, уроки с понедельника по субботу, полные «музыки, музыки и только музыки», и вдруг оказалось, что Йоханнес вырос и стал очень похож на человека с фотографии, стоявшей на ночном столике в спальне матери, – на своего отца, которого он никогда не видел.
Каждое утро, когда сын садился завтракать, Ортруда, глядя на него, радовалась, что назвала его именем мужа. Потому что Йоханнес, несмотря на юный возраст, был уже точной копией того молчаливого, высокого, светловолосого мужчины, которого она так любила.
Красивый замкнутый подросток жил в своем мире, где не было отца, а были только пианино, мать и герр Шмидт. В этом мире, созданном только для него, Йоханнес чувствовал себя спокойно и уверенно, а все, что находилось за пределами его маленькой вселенной, было для него враждебной территорией. Хуже всего была школа – место, где не было друзей, но было много бездушных учителей. В классе он выбрал парту в дальнем углу – там до него труднее было добраться; на переменах он с отрешенным видом слонялся по школьному двору. Те, кому полагалось быть его товарищами, вместо этого дразнили и задирали его. Их бесило, что он не такой, как они. Йоханнеса игнорировали, над ним насмехались, порой даже пускали в ход кулаки… Но при всем том он не был запуганным и забитым. Он умел держать удар. Сколько мальчишки над ним ни смеялись, сколько ни досаждали, сколько ни били, им не удавалось сломить его дух: у Йоханнеса была надежная броня, которая крепла с каждым днем. И была она не из стали – броней Йоханнеса было то, о чем его обидчики понятия не имели: музыка.
Со временем мальчишки, убедившись, что донимать Йоханнеса бесполезно, оставили его в покое, и он, оберегаемый своей все расширяющейся музыкальной вселенной, продолжил выживать во враждебном мире школы. Он успешно сдавал экзамены по всем предметам, чтобы больше к ним не возвращаться. Он делал все возможное и невозможное, чтобы этот ужас поскорее закончился. Он день за днем ostinato терпел эту пытку, мечтая только об одном: поскорее вернуться домой, в свой мир, к своему верному другу – пианино. Играть на нем было единственным желанием Йоханнеса, его единственной, неутолимой страстью.
С того самого далекого дня, когда он, семилетний, впервые сел за инструмент и заиграл, с той самой недели, когда герр Шмидт творил для него музыкальный мир, Йоханнес точно знал свое предназначение. А потому все, что выходило за пределы океана из восьмидесяти восьми клавиш, не представляло для него никакого интереса.
Он с жадностью прочитывал биографии музыкантов, которые мать покупала для него у букинистов и которые дополняли и уточняли те чудесные истории, что рассказывал ему герр Шмидт. Ноты каждого нового произведения, которое приносил учитель, Йоханнес тщательнейшим образом разбирал, анализировал и играл пьесу до тех пор, пока не заучивал наизусть. Выученные произведения оставались в его памяти навсегда.
Чем больше он учился, тем больше ему это нравилось и тем сильнее становилась жажда новых знаний. Его все увлекало, все вызывало у него восторг, но с приходом юности он стал выделять среди композиторов тех, чья музыка была ему ближе. Разумеется, он, следуя рекомендациям учителя, каждый день начинал свое плавание с какой-нибудь из маленьких прелюдий Баха, но, как только выходил в открытое море, его паруса наполнялись ветром романтизма: Шуберт, Шопен, Лист, песни без слов, фантастические фантазии, волнующие ноктюрны, вальсы на три счета, эфемерные прелюдии, экспромты…
Вот так и плыл Йоханнес по жизни до того летнего дня, последнего дня учебного года, когда ветер вдруг резко переменился и заставил парусник изменить курс.
