Никто не знает Сашу

– А туалеты био, нажал, чуть яйца не утянуло, а-ха-ха-ха.

– Пацаны, а я думаю, устроиться куда-нить, там, слесарем, да? Чтобы на жизнь хватало, да? и на каждый выезд.

Всё было далеко. Стекло аквариума. Это мелатонин, думал Саша.

Фанат ухмыльнулся Саше и что-то сказал. Саша улыбнулся в ответ. Фанат рассмеялся.

«СПАР-ТАК! Это голос фэнов нас позвал!».

До утра он лежал, завернувшись в подушку.

Гитару спрятал под полку. Рюкзак положил в изголовье.

«Нам ни водка, ни чужие жёны! Не заменят сектор стади-о-о-на!»

Поезд прибыл под утро. Саша подумал, что на улице их встретит полиция, и он может попасть в общую свалку. Саша дождался, как выйдут все. Фанаты прощались с Сашей и говорили, что он реальный пацан. Саша вяло отсалютовал им кулаком. На улице стояли полицейские. Фанаты выходили из вагона. Они вскидывали руки и кричали. Полицейские быстро пропустили Сашу и вытолкнули за цепь. Саша влился в толпу, и она понесла его в метро, как река, знакомыми изгибами. Саша выдохнул только на эскалаторе. Уроды, прошептал он. Его ещё трясло от злости. Река несла Сашу в метро. И он стал её частью.

Это было чистилище шести утра, думал он. Лица знакомые по возвращению. Широкие плечи. Сутулые спины. Серое с чёрным. Работяги. Продавщицы. Грузчики, уборщицы, строители. Руки в следах профессии. Средняя Азия. Уставшая Россия. Доставщики в жёлтых робах Яндекса. Лица мятые и выцветшие, как сторублёвые купюры. На работу к семи. Встать раньше клерков. Подготовить для них город, жизнь, кабинеты. Намыть полы и расставить. Открыть кассу и ждать первых. Зарядить кофе-машины, убрать улицы, протереть столики. Фундамент из мигрантов, регионов, не поступивших в вузы. Грязь под ногтями. Положи её под микроскоп – откроется вся недельная изнанка Москвы, от крошек насвая и спайса, поднятой закладки в туалете ТЦ до пота полночных поручней. Кнопочные Нокии. Дешёвые смартфоны с цветными шариками. Расставить в ряд. День через два. Ночная смена. Ранний подъём. 30 тысяч минус комната/дешёвая еда, остальное – переводом в родные степи, к той, что всегда на экране видеозвонка. Редкие остатки – отпраздновать в «Бургер Кинге» с горьким пивом. Глаза бледные, как отечественный сериал. Клетчатые баулы. Невидимки. Когда ездишь на работу к десяти в центр, с картонным стаканчиком кофе, заткнув уши аэрподами, этого слоя не видишь, думал он. Запах нищеты. Угрюмая правда. Чистилище.

Он ощущал родство. Каждый раз, возвращаясь утром в начале недели, он был среди них свой. Такой же неприкаянный, незамеченный. Отгорев выходные – домой. Без сил, с севшим голосом, с такими же мешками под глазами, сбитыми пальцами.

Они не принимали его. В пальто, с гитарой, в пусть старых, но кроссовках – он был чем-то инородным. Вирус среди антител, заноза в пальце. Выталкивали из веток метро, лимфоузлов пересадок, оттесняли из центра. Он был для них таким же нахлебником, что по ошибке попал не в своё время. Его выдавливало в безденежье, и он возмущался – куда ему падать, если не сюда? При этом задним умом понимал – никакие они не свои, закрывал глаза, качался в вагоне, ждал вы…

Сашу толкнули, сдвинули плечом, наступили на кроссовок – оттеснили в конец, лишили поручня. Поезд тронулся, Саша не устоял, завалился набок и слепой пятернёй угодил в схему метро на задней стенке. Ладонью – в трилистник Пушкинской, мизинец – в Маяковскую, мозоль большого на Проспекте мира, а троица с безымянным во главе – на Менделеевской… Они c Ксюшей прожили там два года.

…он вспомнил, как раньше выходил на Белорусской и шёл пешком до их дома. Между двух стеклянных стен офисного центра, в которых квадратами отражалось блеклое небо. Мимо «Торро Гриль», откуда тянуло стейком, где уже завтракали ранние коммерсы, и средний счёт был равен прибыли в его маленьких городах. Мимо кофеен, деловых девок в пальто, с сигареткой, последним айфоном. Мимо вентиляции «Бургер Кинга» на перекрёстке, где накрывала тёплая тяжёлая волна вони, горелое масло. Он шёл против потока, от метро – с гитарой, сумкой, полной грязного белья, и ворохом мятых мелких купюр в бумажнике, абсолютно чужой в уже ставшим родным городе, уставший, счастливый, такой счастливый. Дальше по Бутырскому валу до Горлового тупика и там завалиться спать, пока просыпается Москва. Интересно, она ещё снимает там? Потянула ли одна? Хотя с её нынешней работой.

Саша обожал эти дни – покурить и уснуть утром, пока другие начинают рабочую неделю. Быть за скобками – проснуться часа в два, лениво позавтракать, сходить в магазин, курить сигареты на балконе, щёлкать зажигалкой над водником. Смотреть Ютуб до вечера, иногда что-то наигрывать на гитаре, искать строчки по разным частям крохотной квартиры, растить беспорядок, отдыхать, отсыпаться. Она не любила, когда он курил. Она не любила его накуренным – мягким, с глупой улыбкой, несущим чушь, поющим песни. Он бесил её. Когда они накуривались вместе, они ходили ночью в круглосуточный магазин, покупали гору сладкого, объедались, занимались любовью, но она не любила его накуренным. Она больше любила алкоголь.

Саша перешёл с Кольцевой на Курскую. Теперь мне ехать на другой адрес, думал он. Один эскалатор был на ремонте, и груда разобранных колёсиков напоминала обувь Освенцима. Теперь на Щёлковскую, до самого конца, думал он. Зато ветка утром свободнее. Можно сесть вот сюда, привалиться, задремать, прижавшись к чехлу. Заснёшь – растолкают перед депо. А там подняться и три минуты от метро, убитая однушка. Зато сторговались до двадцати пяти. Не хватает семи, но сегодня пересчитаю выручку. Тыщ тридцать-то я привёз. Да, из метро и. Чернь автовокзала, грязь, шаурма, Азия. Кстати, можно взять шаурмы, подумал он. И пива. Безалкогольного. Или кваса. После того, как он перестал пить и курить, его развозило даже с кваса. И так легче заснуть. Самое глупое сейчас – словить бессонницу. Почти неделю нормально не спал. Давно такого не было. Зря он согласился на этот бокал вина. И сигарету ещё у фаната стрельнул. И тогда, в полиции. И у Вовчика сигарету. Зря. Надо помедитировать. Просидеть нормально час. Заземлиться. Уравновеситься. Пройти сквозь всё тело. Найти все напряжённые места. И всё тщательно обду.

– Конечная, мужчина!

Продрал глаза, втянул слюнку, подхватил шмотки и вышел под сердитым взглядом.

Супермаркет. Салат. С майонезом, но плевать. И «Балтику-нулёвку». Может, с алкоголем? И сигарет? Всё-таки, устал. Нет. Жаль, поштучно не продают. Или всё-таки? Выкурить одну, и пиво не допить, вылить? Кого я обманываю. Нет. Поспать и потом спокойно помедитировать.

Он взял две белых холостых «Балтики», оливье в пластике, овсянку, сникерс. Вышел, расплатился, добрёл до подъезда, третий этаж, попахивает цементом, оборот ключа, сейчас с порога, не раздеваясь – полбанки «нулёвки», запить спазмалгон и мелатонина ещё одну. От спазмалгона, правда, иногда эйфорит, но виски – невыносимы, будто пассатижи воткнули и крутят. Дунуть бы сейчас – это было бы лучшим решением. Лучшим. Просто как лекарство. Хватит… Ну что там дверь-то. Опять замок? Если я сейчас ещё в хату не вой… Что за?..

Саша толчком ввалился в тёмную вытянутую прихожую и скривился от вони. Словно носки сгнили на мужской ноге заживо. Так обычно пропавшая курица… Быстро прошёл на кухню по скрипящему паркету, распахнул окно, заглянул в ведро – точно. Собирался в спешке и из мешка выпала прямо в ведро. Всего-то шкурка, кости, а вони. Ведь не хотел есть мясо. Ведро давно надо помыть. Саша, морщась, подобрал гниющее и склизкое, бегом выкинул в унитаз. Помыл руки с мылом, открыл окна в комнате. Взял вымыть ведро, увидел тёмный ошмёток, отличный по цвету, позеленевший. Заранее скривился, вынул и забыл про вонь. Так.

Это значит, Макс мне тогда принёс, две недели назад, после приезда из Непала, стал давить на то, что я тогда всех подвёл, слово за слово, я швырнул в ведро и забыл. Уехал, вернулся, менял пакеты, а она так и лежала. Ждала. А тут грамма три-то будет. Если не больше. Хорошая. Отборная. Шишки. Даже сквозь упаковку и гниль – несёт. Или кажется? Саша вздохнул. О-хо-хо-хо. Ладно. Можно заварить один, опустить и сразу спать. Пива и спать. А остальное – в унитаз. Сразу – в унитаз. Только сначала в душ, постель расстелить, Индика, сатива? А пятилитровка-то?

Саша вздрогнул от СМС-ки, как школьник за гаражами. Алина.

«Куда пропал ? Екб через неделю, надо пост…»

Потом. Ага, обрежем. Фольга была. А вот полуторной нет. Пипетка? Нет. И сигарет нет. Сейчас сбегаю. И всё куплю. И тогда, простите, уж покурю сигарет. Как проснусь – пару сигарет. Саша почувствовал, как возбуждение закипает в нём. Стоп. Стоп. Один и всё. И спать. Как лекарство. А если сатива? Ладно, решим. И Алине ответить.

(…)

Щелчок зажигалки.

25. Ксения, Москва, список 5

Во-первых, Саша траву любил. Под травой я какая-то вялая, тревожная. Как пожилая рыба в хозяйственном отделе. Я больше по алкоголю. Траву не люблю. И Сашу под травой я не любила. Саша под травой превращался в рыхлую версию себя, липкий, медленный, говорливый. Лицо напоминало кусок масла в жару. Покурит, разляжется на ковролине в комнате и смотрит Ютуб, бесконечную хронику падающих людей. Хуже, если Саша начинал вещать. Радио Саша-ФМ. От Сашиного вещания было не скрыться, как от «Иронии судьбы» в Новый год. Саша вещал только про высокие материи. Про мультивселенные. Про Пятно Эридана. Про своё место в искусстве – отдельная авторская передача. Эта тот самый Саша, из которого часто не вытянешь ничего кроме мелодичных мычаний. Да, если Саша начинал играть, то напоминал гифку на повторе – один залипающий аккорд. Минут этак 70. Саша обещал бросить курить. И даже бросил после свадьбы. Но как мы помним, когда у меня начало всё получаться – стал опять. Уходил туда и прятался. Прятался в траве.

В алкоголь Саша падал необратимо и самозабвенно. Полбокала? Саша не слышал о таких дистанциях. Он был настоящим марафонцем. Орал и пел с друзьями до четырёх. К девкам приставал, будто я не видела. А потом схлопывался в себя как мышеловка. Огрызался, искал ссоры. Это от отца, оправдывал Саша своё пьянство наследственностью. Мне нельзя алкоголь, с гордостью за свою сознательность говорил Саша. Я под алкоголем злой, говорил Саша, опуская водник. Под травой вся его злость переносилась назавтра, как кредит – с процентами. Саша веселился в долг у себя завтрашнего. На утро был раздражённый и вялый. Усиленно искал ссоры.

После тура Саша приезжал злой, не выспавшийся. Курил и не хотел никого видеть. Из квартиры его было не вытащить. Зачем нам в кафе или бар, если можно поесть дома, вопрошал он. Обустраивал себе нору из Ютуба и пледов. Но если я куда-то уходила – злился, что он один. И как всегда – не напрямую. Например, говорил, что пытается лечь пораньше, а я где-то шатаюсь. А если уговоришь выйти с ним в свет – целый спектакль. Замкнётся, ни с кем не говорит, сидит с лицом, как старая брюква. Буркает что-то, листает старый айфон. Зато после вечера – если, конечно, досидит до конца, Сашу было не остановить. Да этот лицемер. Да та тупая… В Москве родились, поступили на свои журфаки через маму-папу, и теперь учат нас жизни. Они за МКАДом не были. Саша всегда гордился тем, что он знает, как за МКАДом. Где живут искренние и добрые люди. А в Москве все злые. Счастье, если мы доходили до метро, не поссорившись.

А пойдёшь без него – всю душу выпотрошит через аймессадж. Придёшь домой, а он никакой. Удутый. Улыбается. Утром раздражённый. Говорит, я его не ценю. Мои новые друзья его презирают. Высмеивают его и его музыку. А это мои единственные друзья в Москве, говорю. Какие есть. Не твои поволжские. Я теперь не чувствую себя одинокой. Ах, ты всё время чувствовала себя одинокой? Ну и понеслось-поехало.

Чего он от них хотел? Чтобы они признали его творчество? Но это же невозможно, он же понимал.

А когда через них у меня начало что-то получаться… Я сразу испортилась. Омосквилась. Изхипстерилась. Прожанжачилась. Зачем ты стала эти свитера бесформенные, зачем висок выбрила, не идёт. Не мог просто признать, что у меня в Москве получилось.

Саша категорически не хотел ничего нового. Ни друзей, ни музыки, ни айфона. Любую перестановку мебели воспринимал как посягательство на государственный строй. Новый светильник из Икеи обозвал космическим ишаком. Светильник от обиды сгорел под утро. А я просто хотела как-то освежить нашу затхлую жизнь.

Саша любил старых друзей. Поволжских. Группу свою. Завалиться всем домой после репетиции и пить до утра. Одни и те же разговоры, песни. Рок умер, фолк умер. Народ измельчал, слушает дерьмо. Рэперов этих. Там же ни музыки, ни поэзии. А вот Щербаков. Да кто вообще знает, кто такой Щербаков (действительно), да хотя бы Вдовин. Все здесь были недооценёнными гениями. Соревновались в непризнаности. И ладно бы один раз, это интересно, кино, настоящий док, бери и снимай (я и взяла, ой давай не будем про это). Но когда изо дня в день. Саша переехал в Москву раньше меня, прожил тут почти десять лет, а новыми друзьями так и не обзавёлся. Не считая этой прошмандовки в дредах. И своей Алины. Виртуозка продюсирования, ага.

Помню, в один из наших откровенных вечеров он мне сам признался, что он не эпохой ошибся. Что даже если бы родился в семидесятые, он наверняка бы смотрел в ещё большее прошлое, и нашёл бы там какой-нибудь непопулярный, устаревший жанр и так же страдал. Что он вообще родился таким – смотрящим назад.

Да, Саша обожал всё это героическое, со сцепленными зубами. Чтобы преодолевать. Всё на серьёзных щах. Полюблю я какую-нибудь певицу Луну. Так Саша мне весь мозг вынесет, какая она примитивная, глупая, лживая. И какая катастрофа, что искусство превратилось в мем.

Он вообще простых не любил. Приедет и давай материть всех этих таксистов, проводников, попутчиков. Какие они все тупые алкаши и быдло. Ему мои жан-жаковцы – лицемеры и либерасты. А истинная Россия – быдло и алкаши. Саша, Саша. Его девки на концертах – ой, какой Саша Даль добрый. А Саша Даль – злой. Просто всё – в себе.

Вот главное. Я всегда всё говорила. Помолчу, но выскажу. Саша держал всё в себе пока не взрывался.

ЧАСТЬ 3

1. Саша Даль. Выходные

Щелчок зажигалки.

Тугое и шаткое равновесие пластика. Долгое выхождение из воды. Молочно-жёлтые небеса. Цветение под куполом. Взрыв в слоумо. Медленно скрутить крышку с чёрным пеплом. Поклониться сожжённому растению. Втянуть жертвенный дым. Обжигающую, плотную струю. Ледяное молоко в лёгкие. Словно бежать в декабре, сдавать школьный норматив. Подержать свинцовую тяжесть в груди – подольше. Выдохнуть блеклое – призрак вдоха. Выдыхая, нет, ещё даже вдыхая: ощутить, представить, ощутить, сначала представить, а потом ощутить, насколько накроет.

Мягкая волна, тепло, снаружи, изнутри, изнутри наружу снаружи внутрь плавная океан в Индии жадно ловить первые признаки выдумываешь или нет сначала будто просто резко встал головокружение от дыма потом укореняется прорастает на минуты часы вечер дни недели годы. И вот уже нашёл себя – точку на кухне, с улыбкой, залипнув, прибило, размазало, обволокло, пелена, всё такое мягкое, пять минут или полчаса. Но трек играет тот же, всего пять минут.

Саша проспал 12 часов подряд, и прямо до завтрака снова опускал водник, чтобы снова уснуть.

Щелчок зажигалки.

Выходные. Молочно-белые воскресения. Молочно-белые понедельники, чьи-то вторники, его – воскресения. Из чёрно-серого призрака в колпаке, из дыма, из всей плацкартной петли Мебиуса – живой. Путь до супермаркета на углу. Опять снег. Сникерсы. Твикс. Мороженое. Цветная гора на ленте. Поймать фокус у кассы, точку, я (?). Расплатиться молча, чуть не уйти с корзинкой. Пешком по своим следам, слегка заметённым. Спираль ступенек в маленькое царство покоя. Сон. Много сна. Просыпаться и просто лежать. Трещинки на потолке. Уцелевшие с развода книги – с любой страницы. Молочное небо за окнами. Редкое солнце. Карнизы, балконы. Голые ветви. Смотреть за вороной на проводе. Просыпаешься в середине суток, в безымянной части молочного водоворота – и плывёшь к ближайшей точке – утро, вечер, я. Завтрак в четыре часа дня. Ужин в пять утра. Щелчок. Сон. Много сна. Щелчок. Дневной свет. Только его – дневной свет. Не занятый ничем, ни репетициями, ни дорогой, ни городами – только его – дневной свет. Свободный дневной свет в окна. Господи, сколько света. Неделя встаёт и тянется над крышами. К подвигам и зарплатам. Он – вне. Он за скобками. До четверга. Выходные. Он вышел.

Щелчок зажигалки. Тугое и шаткое. Треск угольков. Вспыхивает! Угасает…

Под окнами проезжает маленькая машина-уборщик с трогательной мигалкой. Загребает мусор в невидимую пасть круглыми щётками, будто жук. Подъедает остатки выходных. Но он – вышел.

Посуда везде. Стаканы, чашки, тарелки – мигрируют с кухни, сюда, к столику у дивана, на пол, подоконник, подлокотник, полку. Великое переселение. Серпы и луны кофейных следов. Вырастает маленький Манхеттен в кофейных подтёках. Такой же полузатопленный город ожидает и в раковине. Атлантида. Спасенье отложено до четверга. Выходные.

Щелчок зажигалки.

Обёртки. Сникерс. Марс. Твикс. Детское счастье. Мороженое. Когда вырасту, буду есть сколько захочу. Липкая плёнка в розовых и шоколадных следах. Фольгированная изнанка детской мечты. PP, пластик номер 5, треугольничек стрелок, сансара переработки. Коробки от пиццы, распахнутая пасть, картон в жирных следах на подоконнике – дразнит птиц. Корки засохшего теста. Опустошённая скорлупка Бигмака с листком салата на дне. Крошки – на груди, на простыне, на полу. Шкурки от шоколадок. Усыпают постель, несколько на кухонном столе, одна в туалете на машинке, пара в коридоре. Трупик МилкиВэя. Сладкая оскомина. Царство быстрых углеводов. E202, глутамат натрия, сахар.

Щелчок зажигалки.

Поляна. На кухне, среди хлама на столе, окружённая кольцом пустоты. Листок А4. Алтарь. Перевёрнутый лайн-ап, изнанка песен со сгибом поперёк. По этому желобку растекается коричнево-зелёная смесь из табака и. Словно след голоса на звуковой дорожке. Начинается тонко-тонко, потом дорастает до утолщения и снова тонко-тонко. Симметрия. Галактика в профиль – два рукава, балдж в середине. Нормальное распределение. Нормальное. Маникюрные ножницы, полупустой рукав сигареты. Вечно теряющийся колпак. Крышка с дырой, закопчённая фольга в дырках. Прикрытый пачкой от лишних взглядов – зелёный с синевой кусочек в зип-локе, о котором не думать. Жирный. На половине. До четверга – хватит. Нарезать маникюрными. Покрутить-помять цилиндрик сигареты, разбавить табаком. Загрузить в колпак бесчувственными от струн пальцами. Аккуратно, не роняя лишних крупинок в воду, накрутить на водник. Поджечь, вытянуть. Опустить. Священнодействие.

Где-то по квартире скитается она. Они движутся как небесные тела и иногда находят друг друга. Вступают в непрочный союз, гравитационную пару, кто кому спутник – не разберёшь. Но он вечно теряет её, отвлекается, оставляет в постели, на кресле, на кухонном стуле, в ванне, и так же случайно находит, подбирает, с брошенного аккорда, лениво выискивает отзвуки мелодий, так легко отвлечься, уйти в заумь, в голову, в чужое, вот она, вот – он наигрывает хрупкую, невесомую вещь, пока она не становится сильней и уверенней, вытаскивает её из выходной нирваны, («гениальная!»), словно рыбу на лодку, бежит за айфоном, чтобы записать на диктофон, набегу понимая, что это «Polly» Нирваны.

Полли. Лучшая гитара осталась в Туле. Надо написать. Потом. Есть время до четверга.

Щелчок зажигалки.

Айфон. С веткой от угла к углу на экране. Где-то в квартире, в одной из трёх Вселенных: кухни, комнаты, санузла. Может, под пакетом от чипсов на столе, может, под диваном или за стиральной машинкой, в которой томится и протухает постиранное бельё. Но где-то он есть – на предусмотрительном авиарежиме, за которым – плотина неотвеченных. После. Есть время до четверга.

Щелчок зажигалки. Он курит сигарету прямо в постели, сладко затягиваясь до голливудского потрескивания, и ему хорошо. Он стряхивает пепел в ближайший стакан. Он смотрит в колонну мартовского солнца, косо врезанную в паркет, космический танец пылинок. Кто-то их населяет, что там за миры, может, мы и есть в бесконечном фрактале. Он смотрит ниточку от непотушенного окурка в пепельнице – перевёрнутая пирамида дыма, накарябанная от руки неотрывным серым карандашом. Кто-то же нарисовал её. Он спит, ест и ходит в туалет – когда хочет. Вышел до четверга.

Вот он в центре уютного хаоса, в смятых простынях с ноутбуком, двигаются по орбитам обёртки, книги, крошки, грязные стаканы, гитара. Все соцсети на паузе, он не заглядывает в тревожно пухнущую папку входящих, он только листает мемы в пабликах. Он смотрит Ютуб.

Пьяные студенты с воплем прыгают на стол в солнечной Калифорнии, сметая стаканчики с пивом. Саша смотрит. Подтянутая девушка ставит не тот режим на беговой дорожке и слетает на пол, теряя штаны в душном спортзале. Саша улыбается. Скейтбордист ломает доску о перила и падает пахом на железо, катится по ступеням в пасмурном утре. Саша морщится. Красотка танцует на шесте перед камерой, тот загибается и падает с ней, сбивая плазму, пугая кошку в уютной квартире. Саша смеётся. Мяч летит в лицо ребёнку, сбивает с ног в американской осени. Саша морщится. Деловая фифа не замечает стеклянной двери, стукаясь в неё всем телом где-то в Европе. Саша смеётся. Отец, уперевшись лбом в палку, крутится на месте, отрывается, бежит загибаясь в бок, падает в канадский сентябрь под дружный хохот, в которым слышен и Сашин голос. Штангист, шатаясь, поднимает штангу и вот-вот – тут он всегда перематывал – двое на океанском пляже бегут навстречу, обхватив большие резиновые шары – те при столкновении выскальзывают в бок, стук голов, один отлетает, другой падает. Саша выдаёт сочувственное «оу!». Подросток перепрыгивает замёрзший канал, но долетает только одной ногой, второй уходит под взломанную воду. Саша довольно смеётся. Неисчислимый велосипедист вновь неудачно прыгает через трамплин, перелетает через руль, велосипед бьёт его сверху во всех штатах Америки. Модель на фоне океанской волны, волна сметает её – с ног, с неё –лифчик, дерзкую улыбку, оставляет детскую беспомощность, а ю окей?! Саша машинально смеётся. Торт на мексиканской свадьбе падает на пол вместе со всеми яствами, под разочарованное «оооуу». Саша искренни вторит им, но вспоминает про мороженное в морозилке. Баскетболист цепляет кольцо в прыжке и увлекает всю стойку до хруста щитка о раскалённое лето. Саша смотрит. Женщина на самокате летит с горки, теряет равновесие («ноу-ноу-ноу-ноу»), едет лицом по асфальту, разметав волосы, задрав ноги, пока мучительно не перекувыркнётся в Средней Америке. Саша смотрит. Дрон падает на дождливую палубу яхты, а потом под воду – О ноу!

Да-да, конечно: о май гад! а ю окей? айм файн, гиенистое а-ха-ха-ха-ха лучших друзей за кадром или напуганное О. Майн. Гад. или Чизес Крайс, или самодовольной айгад ит, айгад ит. Саша обожал смотреть фэйлы накуренным, сразу после тура. Он смотрел их не ради чужих неудач. Не только ради них. Это была нарезка с городами, лужайками, квартирами, частными домами, и он, обкуренный, легко падал – то в зиму, то в лето, то в Канзас, то в Бразилию. Он ощущал весенний холодок, последнее осеннее солнце, запах листьев, снег сноубордиста, тёплое озера. Это было пятнадцатисекундным трипом, личным телепортом. Он прыгал по американским газонам, рекам и скейтпаркам. А если местность была скучной, то в конце всегда ожидала развязка, экшн. Когда он приезжал очень уставшим, его больше радовало чужое падение, чем само путешествие. Это осознание – у других тоже не клеится. Сейчас он больше ждал падения. Иногда он загадывал своих ненавистных знакомцев. Он смотрел на велосипедиста – что обречён упасть по самим законам жанра, в который попал – и загадывал, что это – знакомый удачливый исполнитель. А вся поездка – выпуск следующего альбома. И вот велосипедист-исполнитель зарывается, взлетая слишком высоко по рампе и падает вниз с провалившимися песнями, так ему. И вот эта толстуха на шесте – тоже он. И этот ребёнок. И тот.

Когда ему надоедали бесконечные подборки фэйлов, когда он утолял первый голод, он открывал ММА или бокс. Он обожал смотреть эти поединки не ради самого сражения, но ради тысячи мелочей вокруг. Лица зрителей за секунду до нокдауна. Напряжённый лоб рефери, когда бойцы в клинче. Отчаянные крики жён и родственников, когда их любимый пропускал удар. Или как сходятся бойцы с разной техникой, и меняют стратегию во время боя. Как касаются руки перед началом – один обычно идёт, подняв руку повыше, демонстрируя свою открытость и честность – так явно, что ему перестаёшь верить. Как некоторые дерутся со злобой, некоторые с уважением, как дразнят друг друга ложными ходами, опущенными руками, как не замечают кровь из рассечения, как зрители аплодируют, когда подмятый боец в партере находит силы и переворачивается, оказываясь сверху. Как один точный удар может внезапно решить весь бой. Как выигравший по очкам после боя надевает футболку своего клуба. А проигравший, распухнув от рассечений, уже понимает, что проиграл и не надевает. Он всегда болел за проигравших. Всегда – за претендента, а не чемпиона.