Никто не знает Сашу

Мы помним, как провалилась наша попытка инди-альбома, и Макс был в бешенстве, и все поклонники отреагировали вяло, разочаровано. Но мы ей можем ответить, сказать, что это и есть настоящий андерграунд, не тот псевдо-андеграунд, что вы воспеваете в своих статьях, что собирает сотни тысяч просмотров, а вот такой, что и сотни людей не собирает. Но для такого смелого утверждения мне, конечно, нужен свидетель, первый свидетель со стороны защиты. Ремизов Виктор. Прошу, Виктор, расскажите, как, кого и за сколько вы возите, и сколько собираете, как всё это живёт только на фестах и сходках, и таких вот концертиках, и слушают это только друзья друзей исполнителей, расскажите про весь жалкий стыдный андеграунд, которому не жалко, нестыдно забыть пульт, для андеграунда это же честь – петь так, с таким плохим звуком, расскажите, Виктор…

Но вот Ремизов смотрит в меня, озарённый айфоном, да даже не в меня, а в айфон и смотрит, он слышал мои песни сотни раз, и я собираю всё меньше, я уже невыгоден, он мне оказывается не сообщник, а скорее, свидетель обвинения, если не сам прокурор – ты, Саша, решил, что андеграунд это что-то профессиональное, где можно не пить с организаторами, не ночевать на вписках, (липкий пол, залитый колой с дешёвым коньяком), не засыпать в вонючих палатках, в гримёрках и плацкартах (вонь носков, растворимый кофе), ты решил, что можно свести всё это к официозу, ты – мне, я – тебе, а как же дружба (мятые сторублёвки в такси друг за друга), Саша, как же выпить со мной в пивной? М? Не жди тогда ни пульта, ни микрофонов, ни проводов, ни моих стараний, и даже моего взгляда не оторвать от перевёрнутого столпа света – я буду листать ленту.

А обвинение тем временем скользит тёмным ногтем по списку вниз, птичьим клювом вниз, взглядом по залу – вниз, и как ни пытается, но набредает на первые ряды, где она, старшая. Та, что рассудит и утешит. Ну прошу, рассуди. Утешь. А я тебе спою вот эту твою, любимую, про Карлсона.

И она поднимает взгляд. И я понимаю, что этой песней ткнул в непонятную застарелую болячку, очередную неизвестную обиду, да известно и понятно, какую. Обиду и болячку. Улетел, но обещал вернуться. Малыш ждёт. Ждёт, что скажет строгая мама. И мама, а точнее, сестра:

– Лучше б ты не приезжал. Если б ты вообще не приезжал и не было бы этого сквозняка чужой жизни, и всё было бы не бессмысленно, Сань. Оставил их на меня. Думаешь, это легко, Сань? Я не справляюсь, я просто не справлюсь. Тебе-то дан талант, Сань, а ты стесняешься его. А чего стесняться, когда дан такой талант. Когда можешь такое. Я вот такое не могу. Живу тут маленькой жизнью, и ты привозишь, и отбрасываешь тень на всё моё маленькое, такую огромную тень. И ещё волнуешься. Ты не имеешь право волноваться, Сань. Перерос сестру? Неужели ты не видишь, Сань, что всё могло бы быть круто, если бы ты не волновался? Теперь и я волнуюсь. За тебя, за твой космос, за свой космос. Я так волнуюсь, Сань, так волнуюсь, я откровенно боюсь за свой космос. За свою маленькую жизнь. Я не хочу эту маленькую жизнь. Я не хочу этого. Ты поёшь мою любимую, про малыша, про Карлосона. Но ты волнуешься, и я не хочу этого. Ты думаешь, это легко? Я не потяну эту маленькую жизнь в своей маленькой жизни, малыша.

О, нет, это всё предположения, Сань, твои предположения, увидел статус, фото, взгляд матери вчера на вопрос, как дела у Ани, посмотри куда-то в сторону, дальше от сестры, но не туда, не на первый, до этого мы ещё дойдём, не смотри туда, если не хочешь сбиться, стоп («сто-о-оп!»), вот смотри на Машу и Вику.

Её подруги. Удивительно, что вообще пришли. В чём же они меня обвиняют? О, ну тот всё понятно. В чём могут обвинять подруги бывшей жены. Уж не его устаревший стиль или плохой звук, хотя они будут обвинять и устаревший стиль, и плохой звук, равно как и модный стиль, и хороший звук, они найдут тысячу причин его обвинить, потому что истинная причина не в этом. А в том, что бросил их лучшую подругу, точнее, она его, но, конечно, они будут на её стороне, эти обвинения так очевидны. Поэтому все эти претензия я просто пролистну, девчонки, я её любил, любил её, вот что я могу вам сказать, господа присяжные, государственные обвинители, свидетели, что смотрят с веток и проводов, и вы – как две птички-синички на жёрдочке – я любил её. Пусть это не оправдание, и вы не верите в мою чистосердечность, это так, и может быть, я до сих…

Алина?! Вот она, прилетела из Москвы на концерт в Поволжске, мерещится мне в зале суда, среди птиц – её силуэт, нет здесь, конечно, никакой Алины, да это и неважно, есть или нет, она скажет:

Почему ты такой сложный артист, почему ты никогда со мной не сближаешься, почему не отпускаешь, не сближаешься и не отпускаешь, почему сближаешься, но не до конца и не отпускаешь – до конца, почему не смотришь долго в глаза, почему смотришь в глаза так долго, так недолго, зачем ты меня треплешь из стороны в сторону, словно кошка – пойманного воробья, и летят перья, летят, лучше отвести взгляд от Алины на ту, что рядом, с тёмным каре, чокером, скуластая, опять здесь – езжу за тобой из города в город, а ты меня не замечаешь, несу тебе заветное, искомое – не замечаешь, лучше отвести, а дальше за той, с каре – Надежда Юрьевна, классный руководитель, классуха, преподавала французский, я был в английском классе и с ней сталкивался лишь на классных часах, маленькая, короткий ёжик замужем за физиком учтиво но твёрдо моей кивающей маме в коридоре у светлого окна ваш сын всегда стоит особняком отбивается от коллектива а за ней уже руссичка Галина Витальевна худая старая вальяжная тварь одетая стильно с презрительной мордой вылитая Фрейндлих как же я её ненавидел – он ничему не научится вы видели его диктант почерк его это же переводить надо с русского на русский контрольную-то он запорол а что скажут в РАйОНО да он даже пульт сюда не смог довезти над нами дамокловым мечом висит ЕГЭ вы видели его четвертные он же может получить двойку в полугодии умереть в безвестности и нищете вы вообще слышали его песни они несовременны ни туда ни сюда мы с ним возиться не будем не переведём в десятый не впишем в историю бардовской песни а мама кивает скорбно в такт его музыке переживает за…да взгляд уже не отвести вот и мама и что же скажет …

…а говорит, что он не даёт ей любви, уехал, а я так много возложила на него надежд, и ты их принял, ты ведь такой уже взрослый, тридцатиоднолетний бард, состоявшийся артист, так какого чёрта приходится за тебя переживать, каждый концерт, как на первый концерт, каждый приезд, как последний приезд, так какого чёрта ты опять забыл гитару дома, поругался с ним – только сумка

– так какого чёрта, ты не смог победить эпоху, остался незамеченным, как человек из твоей песни в конце перрона, мой мальчик, какого чёрта твой талант в тебе перезревает и никак не принесёт ничего кроме малых залов и скупых аплодисментов, ведь ты поёшь с каждым разом всё лучше и чище, и держишься всё увереннее (хотя уже стареешь, и теряешь голос, и поёшь всё хуже, и всё чаще не попадаешь в ноты, и смущаешься, становясь всё скованнее), и не в силах, я отвожу взгляд от тебя, сын, я отвожу взгляд от тебя, мам и смотрю на зрителей, и весь зал, говорит как один, и вот вам речь истца:

не обеспечил достойным звуком; не был искренним; не уместился в прошлый образ; не спел про синие дали; слишком много пел про синие дали; пел без надрыва; пытался быть модным; пел с надрывом; был таким устаревшим; пытался всем угодить; не угодил никому; вот такой была речь истца (а ещё тут промахнулся мимо ноты, не посмотрел справа от матери, где пустое место и только сумка), и речь была выражена в сухих аплодисментах, паре зажжённых айфонов, откровенном зевке, пустом месте около неё – а перед ним он не виноват.

Он (я) не виноват, ни в чём не виноват перед отцом, не считая сегодняшней ссоры, он же никогда не бил его, не обворовывал, он (я!) же даже не предал его, не предал жанр, не запорол учёбу в отцовском институте, не завалил экзамены на третьем, не бросил на пятом, чтобы сбежать в Москву, не придя на защиту собственного диплома, куда он (отец) вызвался рецензентом, впервые пошёл против своих правил, («ждал его как дурак!»), он (я) не уходил из института, он (я) не дрался с ним (только сумка, его нет) из-за сломанной гитары, нет, он, я, Саша Даль никогда такого не делал, просто он, я, Саша Даль, видит, что всё это впустую, потому что правее матери – только сумка, на которую смотрит Саша Даль. Он не пришёл на концерт.

Так невыносимо быть мной здесь, распятым микрофонами, закрыл глаза и остановился, не доиграл песни за пару аккордов до. Смотрел под ноги. Смотрю. Шляпка гвоздя из-под кроссовки. К чёрту цирк, подумал он.

Поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах. Зал смотрел на него.

Саша хотел снять ремень гитары, встать, задеть микрофон, пойти через темень сцены, бросить всё, можно же просто преподавать уроки игры на гитаре, как Диман на барабанах, можно же на всё забить, я же не обязан проходить через всё это который раз, я могу просто отказаться, могу даже переехать обратно в Поволжск, не биться в Москве, не снимать квартиру, быть рядом с матерью, сестрой, отцом.

Свобода. Свобода, подумал он облегчённо.

Саша поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах.

Снял ремень гитары. Встал, задел микрофон, но уже не обратил внимание. Даже не посмотрел на удивлённый зал. И двинулся в гримёрку через тёмную…

Саша поднял голову. На стуле, заперт в микрофонах.

Зал смотрел на него. По тому, как прервал песню – толчком, словно тормознув на перекрёстке – зал понял, что он на перекрёстке. Саша бродил взглядом по рядам, увидел знакомый силуэт, нет, не может быть, приехала из Москвы посмотреть, села подальше от подруг, чтобы сохранить инкогнито, бред, да, но может всё же, да нет, бред.

Саша заметил, что сжимает зубы. Уже несколько секунд. Сидит, как дурак, со сжатой челюстью.

Ладно, подумал он. Ладно. Он почувствовал, как что-то надломилось и поплыло. И тогда он – бард, муж, сын, брат, растративший талант на мелочи – заиграл следующую.

Суки. Суки. Суки! – думал Саша, и обливался потом, и тянул нежную ноту.

Полутёмный зал. Ястребиные взоры. Удивлены. Зря он так.

Последний концерт. Будет тихонько доживать, давать уроки на гитаре, так он думал, уже сидя в гримёрке, в перерыве, щёлкая треснутой кнопкой неработающего чайника. Он даже не бросит, он будет иногда играть свои песенки для вас, (так легко и горько, легко и горько), он настолько раскаивается в своей вине (легко и горько), что уже не видит вину. Как же он хочет исчезнуть с этой сцены. Простите меня, пожалуйста. Простите, думал, он, виновато улыбаясь в начале второй части, доиграть бы эту, и там ещё немного, доиграть ни для кого, ни для кого. И вот эту. И вот ту. И вот эту. И.

Последняя. Сад.

Саша откашлялся, наклонился к микрофону:

– Эта песня посвящена…

(он так хотел сказать: моему отцу – но около матери только сумка)

– …любимому городу.

Он доиграл. Он лёг в поклоне, зажмурился, ожидая удара.

Он хотел поскорее сбежать за кулисы, а кто-то стал протискиваться к выходу, встал и стал протискиваться. Или просто кто-то встал. Хлопки. Первые, порывистые, вот-вот должны смутиться самих себя в тишине, сжаться в себя, скорее бы за сцену. И вдруг зал стал пульсировать. Трепетать. Вздрагивать и гаснуть. Вода. Полилась вода. Ливень. Он подставил лицо под пощёчины. Аплодисменты. Ряд за рядом. Они вставали. Ряд за рядом. Они хлопали ему стоя. Строгие судья. Птичьи клювы. Ястребиные взоры. Когти, перья. Хлопали крылья. Вставали. Невозмутимые, непоколебимые, строжайшие судьи – вставали.

Они простили его. Простили. Плохой звук, неточное исполнение, средние песенки. Простили ему всё. Он был растоптан.

17. Анатолий Савельевич Даль

ну вот он и играет, вот он и играет, и вы все видите, как он играет, кто ж так играет, так, простите, выпендрёжно играет, это он, посмотрите, как он выделывается перед вами своей игрой, даже стыдно, и хорошо, что меня не видать и не слыхать в последнем ряду, и фляжка моя полна наполовину, и никто не скажет, что это я породил, (…) не-е-ет! я не имею отношения к тому, как он выпендрёжно играет.

вы спросите, почему выпендрёжно? ведь он так чешет, так извлекает звук, так держит ритм, так поёт, так отдаётся голосу и словам, и (…) сто-о-оп! это всё шушера и шелуха, он нарушил законы жанра, он вышел из строя, ступил в сторону, а никто не имеет право ступать в сторону и нарушать законы жанра, как бы он ни был талантлив, даже если он талантлив, как мой сын, тем более, как мой сын, а мой сын не талантлив, он выпендрёжно играет, и это видно даже отсюда, с самого последнего ряда. может вам и не видно, а мне видно, мне прекрасно видно, и я не сяду ни на ряд ближе, чтобы разглядеть его талант, которого нет.

это же видно во всём, вы вот, остолопы, не видите, а я вижу то, что вам невидно с первых, где сидит его вечная защитница, устроит мне вечером, что я «не пришёл», а я пришёл, и мне видно, хоть фляга моя и полна наполовину и даже меньше, а я вижу. что он выпендрёжно играет и не имеет право выходить из жанра, хотя жанр тут вообще не причём, к чёрту этот жанр, кому нужен этот жанр, (…)

сто-о-оп! он выпендрёжно играет попросту потому, что не может взять ноту, и руки его как мои, с таким чувством и тяжестью терзают гитару, и голос его как мой, только выше и слаба опора, и воздух он хватает как рыба ртом на доборе, на конце строки, а я его сколько раз учил – не хватай воздух на доборе, на конце строки, ха-ха, а он хватает воздух на доборе, на конце строки, и строчки его, на концах которых он хватает воздух, мутны и неясны, и даже мрачны, и этот ненужный надрыв, и где диалог со зрителем, и какие-то неоправданно сложные аккорды, и закрытость от зала, и всё это нарушает законы жанра, жанр его породил, жанр его и убьёт, жанр уже убивает его, а он всё делает вид, что жанра не существует, что нас, истинных представителей жанра, не существует, что меня не существует, а я существую, сынок, зачем ты отпихиваешь мою руку, и держишь дверь, и отодвигаешь меня в последний ряд, и фляга моя уже полна лишь на треть, лучше б ты всё-таки отучился тогда, доучился и получил диплом, и работали бы вместе, я – лекции, ты – семинары, а не вот эти твои расхлябанные трынди-брынди, может, даже выступали бы вместе, а теперь руки твои взлетают бесцельно и голос, я помню, стоял с походной кружкой у костра и встретил твою мать, и пел ей, никого не будет в доме, это было такое волшебство – позднее лето, наливной август и пчёлы на надкусанном, уже пожелтевшем яблоке, и дымок ухи над котлом, и нежная жара, и я – с походной кружкой у костра пою твоей матери – никого не будет в доме, кроме сумерек, один зимний день в сквозном проёме, а в этом сквозном проёме уже видна была твоя старшая сестра, и ты, и наш горький брак, это было чудо, я смотрю оттуда сюда, отсюда сюда в себя молодого сквозь твою песню, что за волшебство ты делаешь, сынок, я не понимаю, сынок, но вот я вновь молодой у костра, я тебе напишу сейчас а ты прочтёшь после концерта, что твои песни сделали меня опять молодым, сынок, я просто напишу тебе спасибо, непослушные клавиши слепить в строку, вдохнуть воздух на доборе, и ты прочтёшь, уже прошёл перерыв, и фляга моя почти пуста, полна на четверть, один глоток, и ты уже заканчиваешь, ты так и не спел эту песню, и вот – последнюю, какую ты споёшь? спой её, сынок, пожалуйста, ты посвящал её мне, ты оглядываешь зал, и первый ряд, и всех их, а вы, остолопы, и не понимаете, кого и что он ищет на первом ряду и во всём зале, вам не понять, я тут – молодой, у костра с кружкой, с фляжкой, смотрю в сквозной проём на тебя, и он говорит, эта песня посвящена… и снова оглядывает зал, но нет, я здесь и фляга моя пуста, и ты говоришь – родному городу – и поёшь её. и опять я ничего не понимаю про этот несбыточный сад, почему ты не сказал – посвящена отцу, я удаляю смс и ухожу на первых аплодисментах.

18. Менеджер, Алина.

– Алло. Алин, у нас небольшое ЧП. Саша в полиции… Ну короче, этот идиот после концерта попытался сломать рекламный щит. Сейчас в отделении, мать с отцом туда уже… да. Да. Да. Да не надо. Не-не. Я думаю, должны, там уже его…

19. Ксения, Москва, список 4

Саша и слава были несовместимы. Известность могла пройти от Саши в сантиметре и не задеть. Как счастливая пуля. Слава богу, Саша это в какой-то момент понял, и стал относится к cему факту с иронией.

Помню, на каком-то смутном курсе, когда мы ещё не были вместе, шли пьяной студенческой толпой и кто-то сказал Саше, кивнув на афишу Киркорова – мол, скоро и ты станешь висеть на заборе. Саша тут же подбежал к отечественному поп-идолу и под испуганный хохот сорвал её с воплем – я один знаменитый! Он побежал дальше и стал срывать все большие афиши приезжих звёзд: Розенбаум, Шуфутинский, Каста, опять Киркоров. Он сминал афиши под ноги, и кричал с деланным гневом ту же фразу – я один знаменитый. И почему-то после каждой падал в сугроб. Мы бежали и хохотали вслед за ним. И всё боялись, что нас сейчас всех заберут в ментовку. Саша остановился только на третьем Киркорове – афиша сошла удивительно целой – завернулся в неё как в тогу и запел: но я не знал!.. Что любовь может быть!.. Жестокой!.. Все смеялись и снимали, а я просто смотрела на него. А он – на меня. Хотя нас тогда ещё разделяло две его будущих пассии.

Мне нравилось, что Саша спокойно шутил над своим творчеством. Курсе на третьем он уже был местной знаменитостью. Все при встрече с ним начинали петь ему его песню. Каждый думал, что это оригинально. КВН-щики перевирали слова и явно готовили номер-пародию. Но Саша их опередил. Он сделал номер с карикатурой на самого себя и на бардов вообще. Вышел в каком-то свитере, с деланным смущением. И спел эту песню с идиотским переделанным текстом. Высмеял собственную манеру петь. Закрывая глаза, как и всегда, вытягиваясь за голосом – специально упал на последней строке со стула. Зал хохотал. КВН-щики были в растерянности. Саша отобрал у них пять минут из программы. Больше всего эта песня разозлила Сашиного отца.

Как-то я должна была снимать их концерт в Поволжске. Мы тогда ещё не были вместе. Это было в полуподвальном баре. Свет вырубился на второй песне. Потом включился вполнакала. Но стоило ребятам начать играть громче – вырубался снова. Это видимо, из-за нашей энергетики, сказал Саша. Сама электросеть за акустику, сказал Саша. Пошептался с ребятами и стал в итоге играть акустическую программу под оперативно зажжённые свечи. Так он произвёл на меня первое впечатление – ни хрена не работает, но романтично.

Когда мы стали встречаться, я удивилась, насколько он отличался от своего романтичного образа. У Саши были пародии на каждую его популярную песню. Он исполнял их только мне и друзьям. Это было такое противоядие от собственного пафоса. «Жди меня, жди, меня всю ночь поили бомжи, в лесу совсем не ловит три джи, найти бы точку джи твою» – и прочий бред. Но когда Саша пел это со своим обычным, серьёзным лицом, сложно было не засмеяться. Я даже предлагала сделать вечер таких песен. Саша смущённо отмахивался.

Как-то Сашу позвали выступать на телевидение – знакомый бард заболел и не мог сам. Саша нервничал, готовился и даже забыл спросить, что за передача. Уже в лифте Останкино узнал, что это «Давай поженимся». Саша сбежал за полчаса до записи. Огромная редактор по гостям бежала за ним по первому этажу с воплем: «Жених, вернитесь! Охрана, держите жениха! У нас бард сбежал!» Помню, мы в этот вечер напились вдвоём на нашей первой общей съёмной квартире и каждый раз, когда Саша отлучался в туалет, я кричала – жених, вернитесь. У нас бард сбежал – вообще стало мемом для группы «Зёрна». До того, пока Саша реально не сбежал в Индию.

У Саши были десятки ситуаций, где слава прошла буквально в миллиметре от его головы. Саша называл это венец безвестия. В шутку завещал похоронить его в плацкартном вагоне. Однажды Сашу почти взяли на шоу талантов на «России 1» – но в последнюю секунду передумали и позвали Уриевского. Сказали, что Саша слишком мрачен, надо с юмором. Эх, они не видели его в 2008, обёрнутым в Киркорова.

В другой раз Саша должен был выступать под Новый год на разогреве у очень известного барда, настоящего Мэтра. За день до выступления выяснилось, что концерт пройдёт в баптистской церкви и для прихожан. Оказалось, Мэтр под конец жизни ударился в религию… Саша отказался, сославшись на сильную ангину. Так как врать Саша не умел, в день концерта он действительно разболелся и неделю полоскал горло.

Но что мне всегда нравилось – Саша научился относиться ко всему этому достаточно легко. Его не смущали успехи коллег по цеху и даже слава друзей. Всё начало разваливаться, когда что-то начало получаться у меня. Такого предательства Саша вынести не мог. Может, это глупо, но у меня в голове сейчас две картинки. Одна – это Саша стоит посреди нашей квартиры, в день самой последней ссоры и говорит мне самые жестокие слова в жизни. Другая – снег, 2008-й, Саша, завёрнутый в сорванную афишу Киркова, за несколько лет до нашего первого поцелуя, смотрит только на меня, только на меня и поёт, что он не знал, что любовь может быть жестокой.

20. Идущий к афише

Где же он, где, я так хотела с ним сфотографироваться, да бог с ним – просто обнять, отдать ему тепла за такой сложный концерт, где он сгорал для нас, а мы этого не оценили, не отдали ему вовремя, и теперь так хочется отдать ему тепло. А он исчез, выскользнул через чёрный ход что ли, как-то взял и выпал из кадра, а тут уже целая толпа у сцены – недоумевает, где же –

– так, наверное, она думает, эта девочка с десятым айфоном. С диском на подпись в очереди. С алыми губами, вот это всё. Хочу сфоткаться со своим перегоревшим кумиром. Прям сделал её день, судя по фэйсу, ага. А мне вот надо взять у этого старпёра вью. Ну такое. Особенно, когда он сбежал. Прям постискренность. А я как бы, из-за этого всего пропустила приезд Гиперболоида. Отдали Эмме, а меня к

– наверняка так думает. Журналистка «Уездного». Бритый висок. А денег мне кому отдать? Саша, конечно, выдумщик. Официальничает. Оставил меня с этой толпой. Поклонницы. Журналистки. Но это ж моя работа. Деньги кому? Не матери же его отдавать

– так думает он про меня, и посматривает на меня, будто я виновата, что сын сбежал и хочет отдать мне выручку с билетов, деньги на дырку в зубе, сынок, зачем ты сбежал от нас, ведь ты играл так хорошо, это почувствовали все, а кто не почувствовал, или даже не пришёл (только сумка)

– (…) сто-о-оп! так, наверное, она думает про своего засранца, пока я курю на перекрёстке в мигании светофора, и жду такси, и допиваю из фляги, и вижу, как он уходит из чёрного хода, и стоит ему оглянуться, он увидит меня, и вот он оглядывается, и там нет никого не было, только его мысли, бесконечные мысли за других, падающая в себя матрёшка.

Вот трамвай, например. Ринуться ему наперерез под лезвие дождливых рельс. Б-р-р. Плохо. Пафосно. Немодно. «Дождливых рельс!». Неиронично, сука. Да и вожатую, вот эту в наушниках, с сердитым советским лицом – засудят. Дальше.

Классно было бы как «Бёрдмене». Чтобы пистолет. И прямо на глазах у всех. Чтобы эта сука из «Уездного» написала – нет, она напишет «Вторично». И та, которая почудилась в зале – пожмёт плечами. Урод. Вот как она подумает. Испортил настроение. Больной человек. Сука.

Справа у нас площадь. Слева Волга. Гитара бьёт по заду. Концертные кеды – насквозь. В ледяную жижу. Дождь хлещет по лицу. Стрельнуть бы сигарету у тех двух. Сука, что смотрите? Что я вам, романтический герой? Пафосен в своём пальто с гитарой? Иду тут через дождь? Думаете наверняка про меня – очередной говнарь. Воображает себя гением. Сука. Как нелепо. Пошли вы, ублюдки. Можно, конечно, налево. В Волгу. Упасть плашмя спичкой с моста. Шлёпнуться боком в чёрном пальто. Вскрылась недавно, тёмная, ледяная. Ох ты ж, блядь, герой романа. Какого моста? Ты ж не в Саратове. Здесь пляж. Можно заходить плавно, чтобы это чёрное пальто намокало, полы парили на воде, когда я по колено, по пояс, а они всё выше, будто не хотят вниз, а потом бы всё потяжелело, холод, тьма, спокойствие. Гитару бы выловили раньше. Чёрная утопленница в чехле. Пошлятина.

Я даже сдохнуть не могу, чтобы не обосраться. Хочу домой. Слечь и спать. Просто смириться. И плыть по течению. Пошлятина. Вся моя жизнь – пошлятина. Для этой эпохи – пошлятина, и пошли они тогда нахуй. Нахуй со своей иронией, постиронией, лайками, рэпом, ютубом, стэнд-апом, презрением к надрыву и к моей музыке, я уже за скобками, я выйду на полном ходу, ладно.

Надо тащить эту гитару дальше, пусть бьёт меня по заду. Впереди ещё Казань, Нижний, старость, смерть.

Это всё просто дорога. Накопилась. Просто усталость. А какая разница. Если твоя дорога – такая.

Вот звёзд перевозят как дорогие инструменты. В специальных чехлах. Концертный автобус. Дом на колёсах. Пятизвёздочный отель. Прохладная мякоть бизнес-класса. Вокруг свита. Им закачивают в горло раствор, если они заболеют. В их огромных гримёрках есть всё. Хорошо быть звездой, да, как тебя там, Леонтьев, то есть, Агутин? Смотришь на меня с рекламного щита уже в котором городе. Ты такого никогда не проходил? Вот так по площади с гитарой? У тебя же – полный блэкаут во всех номерах, люди заклеивают чёрным окна, чтобы ты выспался… Разнести бы твою довольную морду вместе со щитом. Нет-нет, я просто так прохожий, парень непохожий.