Масоны

– Отчего ты, Сусанна, такая, точно деревянная сегодня?

– Я? – спросила словно бы проснувшаяся от сна Сусанна Николаевна.

– Да, тебя, я вижу, обеспокоила болезнь Углакова?

– Меня… обеспокоила болезнь Углакова?.. Почему ты это знаешь? – снова переспросила Сусанна Николаевна.

– Да потому, почему и ты всегда знаешь и угадываешь, что я чувствую и думаю.

– Нет, ты не знаешь, что я думаю, – произнесла протяжно Сусанна Николаевна.

– Нет, я знаю! – возразила настойчиво Муза Николаевна. – У тебя, я уверена, произошло что-нибудь с Углаковым… Муж недаром сказал, чтобы ты съездила со мной к Углаковым.

Сусанна Николаевна лгать сестре или таить что-нибудь от нее не могла.

– Если ты хочешь, то произошло, – начала она тихо, – но посуди ты мое положение: Углаков, я не спорю, очень милый, добрый, умный мальчик, и с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый день и именно по утрам, когда Егор Егорыч ходит гулять… говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился… Согласись, что мне оставалось после того делать?.. Я действительно дня два тому назад сказала Углакову, что меня стесняют его посещения по утрам, и что вечером, когда Егор Егорыч дома, напротив, мы всегда рады его видеть… Ты вообразить себе не можешь, что произошло тут с Углаковым!.. Он вдруг заплакал и, проговорив: «Ну, я теперь погиб совсем!», сейчас же уехал… Что это такое?.. Я не понимаю даже…

– Очень понятно, – произнесла с несколько лукавой улыбкой Муза Николаевна, – влюбился в тебя до безумия.

Сусанна Николаевна придала недовольное выражение своему лицу.

– Но как же влюбиться до безумия? – возразила она. – Для этого надобно иметь какой-нибудь повод и чтобы хоть сколько-нибудь на это человека поощряли.

– Ты ошибаешься! Без поощрений гораздо сильнее влюбляются! – полувоскликнула Муза Николаевна, и так как в это время занавес поднялся, то она снова обратилась на сцену, где в продолжение всего второго акта ходил и говорил своим трепетным голосом небольшого роста и с чрезвычайна подвижным лицом курчавый Жорж де-Жермани, и от впечатления его с несколько приподнятыми плечами фигуры никто не мог избавиться.

Стала прислушиваться к трагику и Сусанна Николаевна, а Екатерина Петровна Тулузова держала, не отнимая от глаз, уставленный на него лорнет и почему-то вдруг вспомнила первого своего мужа, беспутно-поэтического Валерьяна, и вместе с тем почувствовала почти омерзение к настоящему супругу, сидевшему с надутой и важной физиономией. В конце этого действия Жорж де-Жермани, обманутый злодеем Варнером, застрелил ни в чем не повинного Родольфа д'Эрикура. В публике снова поднялись неистовые аплодисменты, под шум которых Екатерина Петровна, ни слова не сказав мужу, вышла в коридор и вошла в ложу Лябьевой.

– Надеюсь, mesdames, что вы позволите мне напомнить вам о себе? А с вами мы даже родственницы! – проговорила она заискивающим тоном и при последних словах обращаясь к Сусанне Николаевне.

Обе сестры, конечно, на ее любезность ответили такою же любезностью.

– Какая чудная пьеса и какой живой человек этот Жорж де-Жермани! – продолжала Екатерина Петровна.

– Совершенно живой! – подтвердила Муза Николаевна.

– Мне больше пьесы нравится Мочалов!.. Я теперь буду ездить на каждое его представление, – заметила Сусанна Николаевна.

– Значит, мы будем с вами видеться часто; я почти каждый день бываю в театре, – подхватила Екатерина Петровна, – тут другой еще есть актер, молодой, который – вы, может быть, заметили – играет этого Родольфа д'Эрикура: у него столько души и огня!

– Фи!.. Какая это душа! – подхватила уже Муза Николаевна. – Он весь какой-то накрахмаленный и слащавый.

– Да, – подтвердила и Сусанна Николаевна.

Тулузов между тем из своей ложи внимательно прислушивался к тому, что говорили дамы: ему, кажется, хотелось бы представиться Марфиной и Лябьевой, на которых ему в начале еще спектакля указала жена, но он, при всей своей смелости, не решался этого сделать. Занавес вскоре опять поднялся. Сцена представляла лес, хижину; Жорж де-Жермани и жена его, оба уже старики, в нищенских лохмотьях. Когда Жоржу, принесшему откуда-то пищи своей голодающей семье, маленькая дочь, подавая воды, сказала: «Ах, папа, у тебя руки в крови!» – «В крови?» – воскликнул он, проливая будто бы случайно воду и обмывая ею руку. Звук голоса и выражение ужаса в лице великого трагика были таковы, что вся публика как бы слегка привстала со своих мест. Несомненно, что он всю эту толпу соединил в одном чувстве. Даже Тулузова, по-видимому, пробрало, – по крайней мере, он покраснел в лице и торопливо взглянул себе на руки, словно бы ожидая увидеть на них кровь. В последнем явлении, когда Жорж потащил Варнера в объятую огнем хижину, крича: «В ад, в ад тебя!» – Тулузов тоже беспокойно пошевелился в своем кресле и совершенно отвернулся от сцены.

На другой день, в приличный для визитов час, Муза Николаевна и Сусанна Николаевна были у Углаковых. Лябьева как вошла, так немедля же спросила встретившую их старуху Углакову:

– Петр Александрыч болен?

– Очень, очень! – отвечала та, нежно целуясь с обеими гостьями, причем Сусанна Николаевна была крайне смущена.

Между Музой Николаевной и Углаковой, несмотря на болезнь сына, началось обычное женское переливание из пустого в порожнее. Сусанна Николаевна при этом упорно молчала; вошел потом в гостиную и старичок Углаков. Он рассыпался перед гостьями в благодарностях за их посещение и в заключение с некоторою таинственностью присовокупил:

– Пьер скоро вас попросит к себе!

– А разве он проснулся? – спросила Углакова мужа.

– Проснулся и приведет только в порядок свой туалет, – отвечал он ей таинственно.

Читатель, конечно, сам догадывается, что старики Углаковы до безумия любили свое единственное детище и почти каждодневно ставились в тупик от тех нечаянностей, которые Пьер им устраивал, причем иногда мать лучше понимала, к чему стремился и что затевал сын, а иногда отец. Вошедший невдолге камердинер Пьера просил всех пожаловать к больному. Муза Николаевна сейчас же поднялась; но Сусанна Николаевна несколько медлила, так что старуха Углакова проговорила:

– Soyez aimable, venez voir notre pauvre malade![140]

Больной помещался в самой большой и теплой комнате. Когда к нему вошли, в сопровождении Углаковых, наши дамы, он, очень переменившийся и похудевший в лице, лежал покрытый по самое горло одеялом и приветливо поклонился им, приподняв немного голову с подушки. Те уселись: Муза Николаевна – совсем около кровати его, а Сусанна Николаевна – в некотором отдалении.

– Как это вам не стыдно хворать! – сказала первая из них.

– Ах, мне чрезвычайно стыдно, – отвечал Углаков, – но что ж делать: я был поражен таким сильным горем!

Муза Николаевна бросила при этом короткий взгляд на сестру, которая сидела в положении статуи.

– Вообразите вы, – продолжал Пьер плачевным голосом, – mademoiselle Блоха в нынешнем мясоеде собирается укусить смертельно друга моего, гегелианца!.. Он женится на ней!.. Бедный, бедный философ!.. Неужели и философия не спасает людей от женщин?

При такой шутке Пьера родители и гостьи расцвели, видя, что больному лучше; но Пьер и этим еще не ограничился. Он вдруг сбросил с себя одеяло, причем оказался в полной вицмундирной форме, и, вскочив, прямо подбежал к Сусанне Николаевне и воскликнул:

– Madame Марфина, je vous supplie, un petit tour de valse![141] Муза Николаевна, сыграйте нам вальс!

Сусанна Николаевна сначала была совершенно ошеломлена.

– De grace![142] – продолжал молить Углаков.

Сусанна Николаевна, как бы не отдавая себе отчета, встала и положила свою руку на плечо Углакова, как обыкновенно дамы делают это во время танцев, а Муза Николаевна села уже за фортепьяно и заиграла один из резвейших вальсов.

Углаков понесся с Сусанной Николаевной.

Старики Углаковы одновременно смеялись и удивлялись. Углаков, сделав с своей дамой тур – два, наконец почти упал на одно из кресел. Сусанна Николаевна подумала, что он и тут что-нибудь шутит, но оказалось, что молодой человек был в самом деле болен, так что старики Углаковы, с помощью даже Сусанны Николаевны, почти перетащили его на постель и уложили.

– Что это, Петр Александрыч, вы делаете? – сказала она. – Теперь я ни одному вашему слову не стану верить.

– Одному только слову моему верьте: после которого – вы помните? – тогда рассердились на меня! – воскликнул Пьер.

– Ну, извольте, я всем вашим словам поверю, только успокойтесь! – сказала настойчивым голосом Сусанна Николаевна.

– Вам поверят! – повторила за сестрой и Муза Николаевна.

Углаков покачал отрицательно головой и закрыл глаза; притворился ли он и на этот раз, или в самом деле ему было нехорошо, – сказать трудно.

Сусанна Николаевна и Муза Николаевна попросили наконец у стариков-хозяев позволения оставить больного и уехать.

Те еще раз горячо поблагодарили их и проводили до передней.

Усевшись с сестрой в сани, Сусанна Николаевна проговорила:

– Все эти Углаковы какие-то сумасшедшие!

– Нисколько не сумасшедшие! – возразила ей Муза Николаевна.

– Как не сумасшедшие? Неужели ты не видела, как я по милости твоего мужа была одурачена сегодня?

Муза Николаевна на это лукаво улыбнулась.

– Тебя одурачило твое собственное чувство, и я радуюсь этому.

– Чему ж тут радоваться, – я не понимаю!

– Радуюсь, что нельзя же всю жизнь богу молиться и умничать, надобно же пожить когда-нибудь и для сердца.

– Но сердце мое и без того полно и живет!

– Нет, – отвергнула Муза Николаевна, – у тебя в жизни не было ни одной такой минуты, которые были у меня, когда я выходила замуж, и которые теперь иногда повторяются, несмотря на мою несчастную жизнь, и которых у Людмилы, вероятно, было еще больше.

– Ну, я таких минут счастья не желаю! – отвечала Сусанна Николаевна, хотя в голосе ее и не слышалось полной решимости.

V

Между тем, как все это происходило у Углаковых, Егор Егорыч был погружен в чтение только что полученного им письма от Сверстова, которое, как увидит читатель, было весьма серьезного содержания.

«Великий учитель! – начинал обычным своим воззванием Сверстов. – Время великого труда и пота настало для меня. Наш честнейший и благороднейший Аггей Никитич нашел при делах земского суда еще два документа, весьма важные для нашего дела: первый – увольнительное свидетельство от общества, выданное господину Тулузову, но с такой изломанной печатью и с такой неразборчивой подписью, что Аггей Никитич сделал в тамошнюю думу запрос о том, было ли выдано господину Тулузову вышереченное свидетельство, откуда ныне получил ответ, что такового увольнения никому из Тулузовых выдаваемо не было, из чего явствует, что свидетельство сие поддельное и у нас здесь, в нашей губернии, сфабрикованное. Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали. Из всего этого Вы, высокочтимый нами Егор Егорыч, узрите, что зверь обслежен со всех сторон; мы только ждем Вашего разрешения и наставления, как нам поступать далее».

Последний вопрос поставил Егора Егорыча в сильное затруднение. Он схватил себя за голову и стал, бормоча, восклицать сам с собой:

– Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не понимают, в какое время мы живем!.. Вон он – этот каторжник и злодей – чуть не с триумфом носится в Москве!.. Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев, и не могу отсечь головы всем негодяям! – Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал и раскаяние в своем унынии. – Вздор, – продолжал он восклицать, – правда никогда не отлетает из мира; жало ее можно притупить, но нельзя оторвать; я должен и хочу совершить этот мой последний гражданский подвиг!

Предприняв такое решение, Егор Егорыч написал одним взмахом пера письмо к Сверстову:

«Разрешаю Вам и благословляю Вас действовать. Старайтесь токмо держаться в законной форме. Вы, как писали мне еще прежде, уже представили о Ваших сомнениях суду; но пусть Аггей Никитич, имея в виду то, что он сам открыл, начнет свои действия, а там на лето и я к Вам приеду на помощь. К подвигу Вашему, я уверен, Вы приступите безбоязненно; ибо оба Вы, в смысле высшей морали, люди смелые».

«Firma rupes».

Не успел еще Егор Егорыч запечатать этого письма, как к нему вошла какою-то решительною походкой только что возвратившаяся домой Сусанна Николаевна. Всем, что произошло у Углаковых, а еще более того состоянием собственной души своей она была чрезвычайно недовольна и пришла к мужу ни много, ни мало как с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в том, что она начинает чувствовать что-то вроде любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения. Какой бы кавардак мог произойти из этого, предсказать нельзя; но, к счастию, своеобычная судьба повернула ход события несколько иначе. Началось с того, что когда Сусанна Николаевна вошла к Егору Егорычу, то он, находя еще преждевременным посвящать ее в дело Тулузова, поспешил спрятать написанное им к Сверстову письмо. Сусанна Николаевна заметила это и вообразила, что уж не написал ли кто-нибудь Егору Егорычу об ее недостойном поведении. Сусанна Николаевна, как мы знаем, еще с детских лет была склонна ко всякого рода фантастическим измышлениям, и при этой мысли ею овладел почти страх перед Егором Егорычем, но она все-таки сказала ему:

– Я сейчас была с сестрой у Углаковых: у них молодой Углаков очень болен.

– Что ж мудреного? – проговорил с явным презрением Егор Егорыч. – Он тут как-то, с неделю тому назад, в Английском клубе на моих глазах пил мертвую… Мне жаль отца его, а никак уж не этого повесу.

Сусанне Николаевне против воли ее было ужасно досадно слышать такое мнение об Углакове, потом она и не верила мужу, предполагая, что тот это говорит из ревности.

Вся эта путаница ощущений до того измучила бедную женщину, что она, не сказав более ни слова мужу, ушла к себе в комнату и там легла в постель. Егор Егорыч, в свою очередь, тоже был рад уходу жены, потому что получил возможность запечатать письмо и отправить на почту.

Затем все главные события моего романа позамолкли на некоторое время, кроме разве того, что Английский клуб, к великому своему неудовольствию, окончательно узнал, что Тулузов мало что представлен в действительные статские советники, но уже и произведен в сей чин, что потом он давал обед на весь официальный и откупщицкий мир, и что за этим обедом только что птичьего молока не было; далее, что на балу генерал-губернатора Екатерина Петровна была одета богаче всех и что сам хозяин прошел с нею полонез; последнее обстоятельство если не рассердило серьезно настоящих аристократических дам, то по крайней мере рассмешило их.

Вслед за таким величием Тулузовых вдруг в одно утро часов в одиннадцать к Марфиным приехала Екатерина Петровна и умоляла через лакея Сусанну Николаевну, чтобы та непременно ее приняла, хотя бы даже была не одета. Та, конечно, по доброте своей, не отказала ей в этой просьбе, и когда увидела Екатерину Петровну, то была несказанно поражена: визитное платье на m-me Тулузовой было надето кое-как; она, кажется, не причесалась нисколько; на подрумяненных щеках ее были заметны следы недавних слез.

– Pardon, ma chere, – начала она, целуясь с Сусанной Николаевной, – я приехала к вам не как дама света, а как ваша хорошая знакомая и наконец как родня ваша, просить вас объяснить мне…

При последних словах у Екатерины Петровны появились слезы.

– Успокойтесь, бога ради, я все вам готова объяснить, что знаю! – отвечала разжалобленная Сусанна Николаевна и решительно не могшая понять, что такое случилось с Екатериной Петровной.

– Тут, надеюсь, нас никто не услышит, – начала та, – вчерашний день муж мой получил из нашей гадкой провинции извещение, что на него там сделан какой-то совершенно глупый донос, что будто бы он беглый с каторги и что поэтому уже начато дело… Это бы все еще ничего, – но говорят, что донос этот идет от какого-то живущего у вас доктора.

– Это Сверстов, но он благороднейший человек! – воскликнула с удивлением Сусанна Николаевна.

– Однако донос не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого – все очень хорошо знают – ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому. Муж мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас, не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?

– Ни слова, ни звука, – отвечала Сусанна Николаевна, – он, я думаю, сам ничего не знает, потому что если бы знал что-нибудь, то непременно бы мне сказал.

– Странно! – произнесла Екатерина Петровна, пожимая плечами. – А скажите, могу я видеть Егора Егорыча и расспросить его? Он такой добрый и, я уверена, поймет мое ужасное положение.

– Если только он чувствует себя хорошо, то он, может быть, примет вас, – отвечала неуверенным тоном Сусанна Николаевна, хорошо ведая, что Егор Егорыч очень не любил Екатерины Петровны; но все-таки из сожаления к той решилась попробовать и, войдя к мужу, сказала:

– У нас Катерина Петровна; она желает тебя видеть.

– Это зачем я ей нужен? – вспылил сразу же Егор Егорыч. – Пускай видается с кем ей угодно, только не со мной!

– Но она очень испугана и расстроена… На ее мужа теперь донесли, что он беглый из Сибири… и что будто бы этот донос сделал наш Сверстов.

Услышав это, Егор Егорыч захохотал и с каким-то злым удовольствием стал потирать свои руки.

Сусанне Николаевне это не понравилось. Она никак не ожидала, чтобы Егор Егорыч был такой недобрый.

– Если я затем нужен Катерине Петровне, так очень рад ее видеть и побеседовать с нею.

– Но тебе лучше совсем не принимать ее, если ты на нее так сердит, потому что ты можешь еще больше ее огорчить, – заметила Сусанна Николаевна, уже пожалевшая, что взялась устроить это свидание.

– Я не стану ее огорчать, – возразил Егор Егорыч, – но расскажу ей некоторые подробности, которых она, вероятно, не знает, а ты сама не входи к нам!

В тоне голоса Егора Егорыча Сусанна Николаевна очень хорошо чувствовала иронию и гнев, а потому, возвратясь к Екатерине Петровне, сочла за лучшее несколько предупредить ту:

– Вы не слушайте и не принимайте к сердцу, что будет говорить вам Егор Егорыч: он нынче сделался очень раздражителен и иногда сердится на людей ни за что.

– Что ж мне на него огорчаться? Я давно знаю, как он любит петушиться… Я только буду просить его помочь как-нибудь нам, – проговорила Екатерина Петровна и пошла к Егору Егорычу все-таки несколько сконфуженною.

Он ее, впрочем, принял, хоть и с мрачным выражением в лице, но вежливо.

– Вам Сусанна Николаевна, можеть быть, сказала причину моего визита? – начала Екатерина Петровна, усевшись и потупляя глаза.

– Сказала-с! – ответил ей Егор Егорыч резким тоном.

– И неужели же эта клевета на моего мужа могла выйти из вашего дома, от вашего врача? – спросила Екатерина Петровна.

– Вероятно, от него! – произнес Егор Егорыч, закидывая свои глаза вверх и стараясь не глядеть на Тулузову. – А почему вы думаете, что это клевета? – присовокупил он затем после короткого молчания.

– Потому что я жена Тулузова, а разве я могла бы выйти за подобного человека? – проговорила совсем растерявшаяся Екатерина Петровна.

– Это ничего не значит! – возразил Егор Егорыч, продолжая не смотреть на свою гостью. – Мало ли женщин выходят замуж, не отдавая себе отчета, за кого они идут.

– Да, это бывает, но обыкновенно ошибаются в характере человека, но чтобы не знать, кто он по происхождению своему, – это невозможно! Я готова поклясться, что муж мой не беглый, – он слишком для того умный и образованный человек.

– А разве там, откуда его считают выходцем, мало умных и образованных? Я думаю, более, чем где-либо.

– Это конечно, но он-то не оттуда.

– А откуда же? – спросил Егор Егорыч, устремляя уже свои глаза на Екатерину Петровну.

– Он?.. – произнесла она и назвала небольшой город, но только совершенно не тот, который значился в документах Тулузова.

– Кто вам говорил об этом? – продолжал как бы допрос Егор Егорыч.

– Мне говорил это прежде отец мой, который, вы знаете, какой правдивый и осторожный человек был; потом говорил и муж мой! – объяснила Екатерина Петровна, все это, неизвестно для чего, выдумав от себя: о месте родины Тулузова ни он сам, ни Петр Григорьич никогда ей ничего не говорили.

– Ну-с, в таком случае вы и ваш отец обмануты. Кто такой собственно ваш супруг, я не знаю, но мне досконально известно, что та фамилия, которую он принял на себя, принадлежала одному молодому мещанину, убитому какими-то бродягами, похитившими у него деньги и паспорт. Молодого человека этого очень хорошо знал доктор Сверстов и даже производил следствие об убийстве его, вместе с чинами полиции; но каким образом билет этого убитого мещанина очутился в руках вашего супруга, вы уж его спросите; он, конечно, объяснит вам это!

– Я и спрашивать его никогда не решусь об этом, потому что тут все неправдоподобно… Тулузов откуда-то бежал, кого-то убил и взял у убитого билет… Все это, ей-богу, похоже на какие-то бредни! – едва имела силы выговорить Екатерина Петровна.

– Следствие покажет, бредни это или нет! – возразил ей холодно Егор Егорыч.

– Но каково же всего этого дожидаться? Муж еще, может быть, спокойнее меня, потому что он хорошо знает и сумеет, конечно, доказать, что все это ложь; но что же я должна буду чувствовать, а между тем, Егор Егорыч, я дочь вашего преданного и верного друга!.. Сжальтесь вы хоть сколько-нибудь надо мною!

Сказав это, Екатерина Петровна заплакала. Егором Егорычем заметно уже начинало овладевать прирожденное ему мягкосердие.

– Я тут ни при чем!.. Господин Тулузов теперь во власти закона! – забормотал он.

– Но закон может ошибиться!.. Вспомните, Егор Егорыч, как я поступила в отношении вашего племянника, который явно хотел быть моим убийцей, потому что стрелял в меня на глазах всех; однако я прежде всего постаралась спасти его от закона и не хотела, чтобы он был под судом: я сказала, что ссора наша семейная, Валерьян виноват только против меня, и я его прощаю… Так и вы простите нас…

Егор Егорыч при этом снова злобно захохотал.

– Поэтому вы полагаете, что мое дело с Тулузовым тоже семейное? – спросил он явно гневным голосом. – И как вам не грех сравнивать Валерьяна с каким-то выходцем! Вместо того, чтобы оплакивать вашу ошибку, ваше падение, вы хотите закидать грязью хотя и безрассудного, но честного человека!..

Екатерина Петровна струсила.

– Я не хочу того! – сказала она почти униженным тоном. – Я это сказала не подумав, под влиянием ужасного страха, что неужели же мне непременно суждено быть женой человека, которого могут обвинить в убийстве.

– Но кто ж в том виноват?.. – воскликнул Егор Егорыч. – Всякое безумие должно увенчиваться несчастием… Вы говорите, чтобы я простил Тулузова… Да разве против меня он виноват?.. Он виноват перед богом, перед законом, перед общежитием; если его оправдает следствие, порадуюсь за него и за вас, а если обвинят, то попечалюсь за вас, но его не пожалею!

– Его не осудят, поверьте мне! – воскликнула Екатерина Петровна. – Он меня послал к вам за тем только, чтобы попросить вас не вмешиваться в это дело и не вредить ему вашим влиянием на многих лиц.

Егор Егорыч отрицательно покачал головой.

– И на то не даю слова! – начал он. – Если ваш муж действительно окажется подорожным разбойником, убившим невооруженного человека с целью ограбления, то я весь, во всеоружии моей мести, восстану против него и советую вам также восстать против господина Тулузова, если только вы женщина правдивая. Себя вам жалеть тут нечего; пусть даже это будет вам наказанием, что тоже нелишнее.