Люди сороковых годов

VII

Первые дни в деревне

Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных – собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная.

Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею.

– Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, – говорил он ей и при этом немножко даже конфузился.

Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать.

Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми.

– Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, – сказал он, указывая на мастерового.

– Ты живописец? – спросил его Вихров.

– Живописец! – отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул.

– Живописец настоящий, – образа пишет, – повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного.

– Отчего ты на чужой стороне не живешь? – спросил его Вихров.

– Так уж, не живу, – отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло.

– Не живет, потому что – нездоровый человек, – пояснил Кирьян.

– Нездоров я! – подтвердил и мастеровой.

– Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, – понимаешь?

– Понимаю, вижу, – отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать.

– Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный?

– Нет, этого нет особенно, – отвечал Кирьян, – а сроду уж такой странный.

– А мастер хороший?

– Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! – объяснил Кирьян.

Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа.

Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал… Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать.

– Что же ты не отдохнешь никогда? – спрашивал его Вихров.

– Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! – отвечал живописец, глядя куда-то в сторону.

Недели в две он кончил весь потолок – и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая.

Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей.

– Спасибо! – сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы.

– Куда это он все спешит так? – спросил Вихров Кирьяна.

– Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет.

– Отчего же?

– Бог его знает: «Что, говорит, пошто мне, я сыт!»

– А как же ты к нам его залучил?

– Да так уж… с другой работы он только что сошел… На счастье наше деньги у него там украли.

– Кто же?

– Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. «Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были».

– Какой-то Кузьма бессребреник! – заметил Вихров.

– Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, – отвечал Кирьян.

У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего.

– Отчего ты нарядный такой? – спросил его Вихров.

– Что за нарядный, – отвечал обойщик, – наряды-то у нас известные, у всех одинакие.

– Богат, оттого и наряден, – объяснил за него Кирьян.

– Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, – заметил ему с неудовольствием обойщик.

– Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! – проговорил с усмешкою Кирьян.

– И отнимать-то, слава богу, нечего, – отвечал обойщик резко.

Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться.

– Нету-с, – отвечал старик, усмехаясь, – мы и водку с этим пьем, – не давимся.

– Не может быть! – воскликнул Вихров.

– Поднесите! – сказал ему насмешливым голосом обойщик.

Вихров не утерпел и велел ему подать водки.

Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три.

– Не подавился, слава тебе, господи! – произнес он тем же насмешливым голосом.

Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись.

Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным.

– Этот мужик, кажется, ужасный плут? – заметил Кирьяну Вихров.

– У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, – отвечал как-то непрямо Кирьян.

В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел.

Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна:

– А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер?

– Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре.

Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его «сушеным судаком по копейке фунт».

Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла.

– Вот навязал бог черта этакого, – говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина.

– Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, – говорил Вихров, отдавая Ивану письмо.

– Слушаю-с, – отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил:

– Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! – сказал он.

Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей.

Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь.

В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности.

Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать.

– Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, – говорила Фатеева.

– Что такое?.. Кто приехал? – спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной.

– Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! – поясняла та своим обычно уверенным тоном.

– Да, любит! – воскликнула Клеопатра Петровна. – Хорошо бы твоими устами мед пить!.. – И потом она сейчас же написала ответ Вихрову:

«Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К.»

Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей.

– Мы-ста этаких-то видали! – отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение.

– Ну, коли видали, так и убирайтесь, – отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья.

– У нас вот какая есть! Да! – отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку.

В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. «Шкуры они, вот что, да, шкуры!» – повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел… Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, – сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину.

Вихров удивился такому скорому возвращению его.

– Ты уж и вернулся? – спросил он.

– Вернулся, что там делать-то было! – отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный.

У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, – священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека.

– Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? – спрашивал он его.

– Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, – отвечал священник.

– А читать вы имеете что-нибудь?

– Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное.

Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. «Прежние попы как-то умней и образованней были», – думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать.

– Вы вот приехали сюда, – начал он с улыбкой, – а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили.

– Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! – воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь.

– Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: «Что это, говорят, он памяти отца не помянет!».

– Непременно-с приеду, непременно! – повторял Вихров.

– Значит, завтра мы и ожидать вас будем! – сказал священник.

– Завтра, завтра! – повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него.

На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил:

– У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно.

– Что такое? – спросил Вихров.

– Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: «Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!» Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже – слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела.

– Скажите, пожалуйста! – проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. – Этакой мерзавец, негодяй!

– Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается.

Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались.

– Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! – воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным.

– Ты как это лошадь-то загнал до смерти? – спросил Вихров.

– Как я загнал, – отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. – У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу.

– Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? – сказал Петр.

– Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, – приехал, наконец, пьяный.

– Где пьяный! Нисколько.

– Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! – воскликнул Вихров. – Кирьяна мне! – произнес он потом задыхающимся голосом.

Иван побледнел; он думал, что не выпороть ли его, сверх обыкновения, хочет барин.

Кирьян пришел.

– Дай мне какого-нибудь мальчика за мной ходить, а этого мерзавца и видеть не хочу: поди с глаз моих долой.

Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: «Мне как прикажете-с!» – и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет.

Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во всю жизнь не бывал ни на одной панихиде.

Священник и дьякон служили обедню в черных ризах. Когда Павел входил, все мужики и бабы ему кланялись. Это все почти были его мужики. К концу обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась народом. Это уже приходили мужики и бабы из чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это головой. По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу. Свечи эти все были зажжены. Священник с дьяконом, наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал; слезы у него текли градом по щекам. «Родитель мой, милый, бесценный!» – шептал он. Потом литию надобно было отслужить на самой могиле. Пошли священники, за ними Павел, а за ним и весь народ; все без шапок. На дворе была зимняя вьюга. Ветер развевал волосы у священников и у мужиков; но странное дело: свечи все горели, и ни одна из них не погасла: пламя у них вытягивалось, утончалось, но не гасло. Под снежным бугром, огороженная простой оградой, находилась могила полковника.

Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена.

– Кирьян, – сказал Вихров, полный какого-то тревожного умиления, – поди, раздай мужикам, кто победнее из них, сто рублей! – И он подал тому сторублевую ассигнацию.

– И во храм бы вы вкладу сделали! – посоветовал ему священник. Павел подал и ему пятьдесят рублей.

– Уж и на причет тоже не пожалуете ли? – присовокупили в один голос дьякон и дьячки.

Павел вынул еще пятьдесят рублей и подал их тоже священнику. Тот при этом покраснел немного.

– Благодарим! – произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был еще очень неопытен в своей пастырской деятельности.

Дьякон и дьячки тоже пробормотали что-то такое в благодарность и с жадностью смотрели на деньги в руках священника.

Народ в это время все стоял еще около могилы полковника, и некоторые продолжали плакать.

– Петр, за что так любили покойного отца? – спросил Вихров, возвращаясь домой, своего кучера.

– За справедливость!.. Справедлив уж очень был! – отвечал Петр.

VIII

Своя не познаша!

В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой.

Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть, какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил, как они в нем некогда заблудились.

– А что, Петр, теперь уж не собьешься? – спросил он того.

– Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, – отвечал тот.

Был светлый зимний вечер, но холодный. Павел начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома. У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей женщины; потом он будет читать ей свое произведение. Вихров считал себя в эти минуты счастливейшим человеком в мире. Клеопатра Петровна, когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к нему навстречу и, не замечая даже, что тут стоит лакей, бросилась гостю на шею и начала его обнимать и целовать; вдруг она отступила от него на несколько шагов и воскликнула:

– Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой сделалось?

Вихров, поехав к Клеопатре Петровне, выфрантился в свой тончайшего сукна сюртучок, бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки. Клеопатра Петровна в последнее время видела все его одетым небрежно, буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а тут явился к ней франт столичный!

– Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, – продолжала Клеопатра, – пойдем, я покажу тебе твою старую знакомую, Катишь Прыхину. Ведь ничего, что она у меня, а?

– Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, – отвечал Вихров.

– Ах, она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! – сказала Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной.

– Monsieur Вихров, вы ли это? – воскликнула и та, в свою очередь, всплескивая руками.

– Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, – продолжала Фатеева, – в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу!

– Я думаю, не без того, – произнесла m-lle Прыхина с ударением.

Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов.

– Уверяю, что никто не влюблялся, – говорил он, целуя еще раз руку Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна.

Все, наконец, уселись перед диванным столом.

– Ну, что же вы поделывали в Москве, – рассказывайте! – говорила Фатеева, без церемонии, в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои руки и крепко сжимая ее.

– О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. – отвечал Вихров.

– А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! – говорила Фатеева, сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей.

– А именно – я написал роман огромный, который получил уже известность.

– Роман? – произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом.

– Я читал его моим приятелям, которых ты вот знаешь, – отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, – и которые все единогласно объявили, что у меня огромный талант, и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я и приехал в деревню.

Мы знаем, что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина.

– Это очень любопытно будет прочесть! – произнесла она себе в нос. Ее тоже, как и Фатееву, несколько удивило это известие. – Мы, вероятно, тут встретим много знакомого! – прибавила она с своей обычной развязностью.

– Если он написал в своем романе про какую-нибудь другую женщину, я его задушу! – сказала с улыбкой Фатеева.

– Все про вас и об вас! – успокоил ее Павел.

– Что же, это роман у вас исторический?.. Я очень люблю романы исторические! – произнесла m-lle Прыхина.

– Какой же исторический, когда все больше про Клеопатру Петровну! – возразил ей Вихров.

– Ах, да, правда! – спохватилась m-lle Прыхина.

Затем обе дамы как-то прекратили разговор об романе и стали рассказывать Павлу о самих себе.

– Что я натерпелась, друг мой, по приезде из Москвы, я тебе и сказать не могу, – начала Клеопатра Петровна. – Вот если бы не Катишь, – прибавила она, указывая на Прыхину, – я, кажется, я с ума бы сошла.

– Что ж, – отвечала несколько стыдливо m-lle Прыхина, – любовь и дружба – это такие святые чувства, что заставят, я думаю, каждого сделать то же самое, что я сделала.

– Однако ты рисковала, что муж каждую минуту наговорит тебе грубостей, попросит, пожалуй, тебя уехать!

– Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока муж ее был жив! – пояснила m-lle Прыхина Павлу. – И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь.

– Что же такое, собственно, происходило? – спросил Вихров, не совсем понимавший, что такое говорит Прыхина.

– Происходило то… – отвечала ему Фатеева, – когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, – каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не замечаю ничего этого.

Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, – это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.