Люди сороковых годов

В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента», – примешивалась сейчас же к этому всеотравляющая мысль. Мари же между тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.

«Неужели Неведомов прав, – думал он, – что мы можем прочно любить только женщин безупречных?» Ко всему этому хаосу мыслей и чувствований присоединилось еще представление своей собственной жизни, в которой не было ни цели, ни дела никакого. Вихров не был ни флегматиком, способным всю жизнь пролежать на диване, ни сангвиником, готовым до самой смерти танцевать; он был чистый холерик: ему нужно было или делать какое-нибудь дело, или переживать какое-нибудь чувство. Пробовал он читать, – не читается; Яков, рысак и трактиры ему до тошноты надоели, и Вихров начал томиться и безвыходно скучать.

В одну из таких минут, когда он несколько часов ходил взад и вперед у себя по комнатам и приходил почти в бешенство оттого, что никак не мог придумать, где бы ему убить вечер, – к нему пришел Салов. Достойный друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как делал это он обыкновенно с другими. Павел, разумеется, очень хорошо понимал истинную причину тому и в душе смеялся над нехитрыми проделками приятеля.

– Что вы поделываете? – спросил Салов, заметив недовольное лицо Вихрова.

– Хандрю, – отвечал тот, – и во мне вы можете видеть подобие наших титанов разочарования.

– Очень приятно с ними познакомиться, – подхватил Салов.

– Не шутите! Что такое эти Онегины и Печорины? Это люди, может быть, немного и выше стоящие их среды, но главное – ничего не умеющие делать для русской жизни: за неволю они все время возятся с женщинами, влюбляются в них, ломаются над ними; точно так же и мы все, университетские воспитанники… Мне всегда как-то представлялось, что матушка Россия – это есть грубая, для серого солдатского сукна устроенная фабрика, и вдруг в этой фабрике произрастают чувствительные и благоухающие розы, но все это потом в жизни сваливается в одно место, и, конечно, уж толстые тюки сукна помнут все розы и отобьют у них всякое благоухание.

– Живописно сказано! – подхватил Салов. – Но вот что, друг мой, от хандры единственное и самое верное лекарство – это карты: сядемте и станемте в оные играть.

– А вам бы очень хотелось? – спросил Павел.

– Очень! – отвечал Салов и затем пропел водевильным голосом:

Одни лишь карты нас питают,

И деньги нам они дают!

– Ну вот видите! – перебил его Вихров. – Пока вам не удалось еще развратить меня до карт, то я предлагаю вам устроить другого рода аферу на мой счет: свезите меня в какое-нибудь увеселительное заведение, и я вам выставлю от себя вино и ужин, какой вы хотите.

– О, да благословит тебя бог, добрый друг! – воскликнул Салов с комическим чувством, крепко пожимая руку Вихрова. – Ехать нам всего лучше в Купеческий клуб, сегодня там совершается великое дело: господа купцы вывозят в первый раз в собрание своих супруг; первая Петровская ассамблея будет для Замоскворечья, – но только не по высочайшему повелению, а по собственному желанию! Прогресс!.. Дворянству не хотят уступить.

– Это в самом деле любопытно! – произнес Павел.

– Очень-с, – подхватил Салов, – рожи, я вам доложу, будут невообразимые, туалеты – такого же свойства; брильянтов будут мириады, и шампанского море прольется. Поедемте, взглянемте на все сие.

– Хорошо! – сказал Павел.

– Так, значит, часу в одиннадцатом я за вами захожу, и мы едем на вашем рысаке.

– Едем на моем рысаке, – подтвердил Вихров.

Часов в одиннадцать они не отдумали и поехали. Купеческое собрание было уже полнехонько. Вихров и Салов, войдя, остановились у одной из арок, соединяющих гостиную с танцевальной залой.

– Каковы физиономии, каковы? – шептал Салов, показывая на разных толстых дам, которые или с супругами, или с подругами степенно расхаживали по залам. Вихрова тоже отчасти поразила эта публика. Студентом он все бывал или в Дворянском собрании, где встречал и прелестные лица и элегантные туалеты, или в Немецком собрании, где были немочки и дочери небогатых чиновников, которые все имели, по большей части, испитые, худые физиономии, но все-таки у них были лица человеческие, а тут вдруг он увидел какие-то луны ходячие, какие-то розовые тыквы. Мужские фигуры были такие же почти.

– Посмотрите, посмотрите, – продолжал ему шептать Салов, – ведь ни в одной физиономии бога нет; только и видно, что все это ест, пьет, спит, детей родит и, для поддержания такого рода жизни, плутует.

– Все это, может быть, так! – подтвердил Вихров. – Но, во всяком случае, этот слой общества дорог потому нам, что он вряд ли не единственный хранитель нашей допетровской народной жизни.

– И нравственности по Домострою[101], вы думаете? Как бы не так, – возразил Салов, – вы знаете ли, что у многих из сих милых особ почти за правило взято: любить мужа по закону, офицера – для чувств, кучера – для удовольствия.

Вихров засмеялся.

– А вот этот господин, – продолжал Салов, показывая на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, – он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое пошло в погребок, – давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, – и если тут в погребе сидит поп или дьякон: – «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»

– Как вы, однако, изучили их быт! – заметил Павел.

– Я на них теперь комедию пишу! – воскликнул Салов. – Потому что, поверьте мне, всех этих господ следует гораздо побольней пробичевать, чем сделал это Гоголь с разными мелкими чиновниками.

– Пишете?

– Целый акт написан; я когда-нибудь вам прочту.

– Пожалуйста! – произнес Вихров, но на этом слове около него уже не было Салова. Тот куда-то от него исчез. Павел стал искать его глазами – и вдруг увидел перед собой Анну Ивановну, в прелестном воздушном платье и всю залитую в брильянты. Она стояла под руку с купцом, стриженным в скобку, с бородой, и даже не во фраке, а в длиннополом сюртуке. Исчезновение Салова объяснялось очень просто: он, еще прежде того, как-то на одном публичном гулянье встретил Анну Ивановну с мужем и вздумал было возобновлять с ней знакомство, но супруг ее, которому она, вероятно, рассказала все, сделал ему такую сцену, что Салов едва жив от него ушел, а потому в настоящем случае, встретив их снова, он за лучшее счел стушеваться; но Вихров ничего этого не знал.

– Анна Ивановна! – воскликнул он радостно.

– Ах, здравствуйте! – проговорила та как-то конфузливо. – Господин Вихров это! – поспешила она прибавить мужу.

– Очень приятно познакомиться! – отвечал тот довольно благосклонно Вихрову, протягивая ему свою заскорблую и покрытую волосами руку.

Павел с невольным чувством отвращения пожал ее.

«И это чудовище, – подумал он, – воздушная Анна Ивановна должна целовать и ласкать».

– Позвольте мне просить вас на кадриль, – сказал он, желая расспросить ее, как она поживает, – у меня решительно никого нет знакомых дам.

– Можно? – спросила Анна Ивановна мужа.

– С господином Вихровым можно! – отвечал тот с ударением. Дело в том, что Анна Ивановна, вышедши за него замуж, рассказала ему даже и то, что один Вихров никогда за ней не ухаживал.

Они встали вскоре после того в кадриль. Супруг ее поместился сейчас же сзади их.

Вихров видел, что ему надобно было осторожно разговаривать с Анной Ивановной. Он уже начинал частью понимать ее семейные отношения.

– Вихров, я очень несчастлива, – начала она сама, когда стояла с ним по другую сторону от мужа.

– Чем? – спросил Павел.

– Муж меня все ревнует.

– К кому?

– Да к лакеям даже и к повару, так что те не смеют мне взглянуть в лицо, – говорила Анна Ивановна, делая в это время преграциозные па.

– Я умру, Вихров, непременно, – продолжала она в пятой фигуре, перейдя с ним совсем на другую сторону.

– Нет, не умрете, – успокоивал ее Павел, а между тем сам внимательно посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень худа и бледна!

– Нет, умру; мне, главное, ничего не позволяют делать, что я люблю, – только пей и ешь.

Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать.

«Вот еще жертва женская!» – подумал Павел, отходя от своей дамы.

Перед ужином он отыскал, наконец, Салова, который играл в карты в отдаленной комнате.

– Мы уж кончили; сейчас к вашим услугам, – сказал тот. И они вскоре сели за маленький столик.

– Что, бежали, спрятались… совесть, видно, зазрела, – сказал ему Вихров.

– А что же? – спросил Салов, улыбаясь.

– А то же, – отвечал Вихров, – какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет.

Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали.

– Что делать, такая уж оказия вышла! – произнес он.

– Какая же оказия?.. Не оказия, а с вашей стороны – черт знает что такое вышло.

– С моей стороны очень просто вышло, – отвечал Салов, пожимая плечами, – я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад… Я и хотел подняться на эту штуку…

Павел покачал только головой.

– А она там услыхала об этом, взбеленилась и убежала, – продолжал Салов.

– А почему же свадьба эта ваша не состоялась? – спросил его насмешливо Павел.

– Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер, как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать.

– Как, так-таки чубуками?

– Так-таки чубуками, a la lettre.[102]

– И невесту тоже?

– И невесту тоже! Не обманывай! – подхватил Салов.

IV

Авторство

С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы. Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии – и в нем самом вдруг начала работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать…

Воображение перенесло его в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, – такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала ему в исканиях. Стоны горничной разрывали сердце бедной женщины, но этого мало; муж, пьяный и озлобленный, входит к ней и начинает ее ласкать. Страдалица этого уже не выдержала: она питает к мужу физиологическое отвращение, она убегает от него и запирается в своей комнате. Затем в одном доме она встречается с молодым человеком: молодого человека Вихров списал с самого себя – он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, – поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе. Молодой человек – старый знакомый героини, но она, боясь ревности мужа, почти не говорит с ним и назначает ему тайное свидание, чтобы так только побеседовать с ним о прошлом…

Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в тот момент, когда он их описывал. Это, наконец, начало пугать его. Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, – и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.

На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, – а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, – он плакал, и слезы у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».

Вихрову, наконец, захотелось проверить все, что он написал; он стал пересматривать, поправлять, наконец, набело переписывать и читать самому себе вслух… Ему казалось хорошо, даже очень хорошо сделаться писателем и посвятить всю жизнь литературе; у него даже дыхание от восторга захватывало при этой мысли; но с кем бы посоветоваться, кто бы сказал ему, что он не чушь же совершенную написал?.. Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону. Салов оказывался удобнее всех, – тем более, что он сам, кажется, желал сделаться писателем. «Я ему прочту, а он – мне; таким образом это будет мена взаимных одолжений!» С этою мыслью Вихров написал весьма ласковое письмо к Салову: «Мой добрый друг! У меня есть к вам великая и превеликая просьба, и что я вам поведаю в отношении этого – прошу вас сказать мне совершенно откровенно ваше мнение!»

Салов очень хорошо понял, что он зачем-то нужен Вихрову, и потому решился не упускать этого случая. По записке Павла, он сейчас же пришел к нему, но притворился грустным, растерянным, как бы даже не понимающим, что ему говорят.

Вихров спросил его: что такое с ним?

– Делишки скверны, – отвечал Салов и, сверх обыкновения, сел и вздохнул.

Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять у него денег. «Ну, черт с ним, – подумал он, – дам ему; пусть уж при слушании не будет так злобствовать!»

– Какие же это делишки? – сказал он вслух.

– Денег нет, – отвечал Салов.

– Займите у меня, – сказал Вихров, – только много не дам.

– Хорошо, сколько можете, – сказал Салов и сейчас же повеселел.

– Я к вам писал, – начал Павел несколько сурово (ему казался очень уж противен Салов всеми этими проделками), – писал, так как вы сочинили комедию, то и я тоже произвел, но только роман.

– Роман? – воскликнул Салов, как будто бы очень обрадовавшись этому известию.

– Роман, а потому вы прочтите мне вашу комедию, а я вам – мое произведение, и мы скажем друг другу совершенно откровенно наши мнения.

– С величайшею готовностью, – произнес Салов, как будто бы ничего в мире не могло ему быть приятнее этого предложения. – Когда ж вы это написали? – продолжал он тоном живейшего участия.

– В последние три недели, – отвечал Вихров, – вот оно-с, мое творение! – прибавил он и указал на две толстейшие тетрадки.

Салов обмер внутренне: «Он уморит, пожалуй, этим; у меня какие-нибудь три – четыре явления комедии написано, а он будет доедать массой этой чепухи!» Салов был совершенно убежден, что Павел написал чушь, и не высказывал этого ему и не смеялся над ним – только из предположения занять у него денег.

– Кому ж вы будете еще читать? – спросил он.

– Никому больше, кому же? – ответил Павел.

– Отчего же никому? – произнес протяжно Салов: у него в это время мелькнула мысль: «За что же это он меня одного будет этим мучить, пусть и другие попробуют этой прелести!» У него от природы была страсть хоть бы чем-нибудь да напакостить своему ближнему. – Вы бы позвали и других ваших знакомых: Марьеновского, как этих, – Замина и Петина; я думаю, перед более многочисленной публикой и читать приятнее?

Павел от этих слов Салова впал в некоторое раздумье.

– Мне бы, признаться сказать, больше всех Неведомову хотелось прочесть, – как бы рассуждал он вслух.

– И Неведомова позовите, – продолжал Салов, и у него в воображении нарисовалась довольно приятная картина, как Неведомов, человек всегда строгий и откровенный в своих мнениях, скажет Вихрову: «Что такое, что такое вы написали?» – и как у того при этом лицо вытянется, и как он свернет потом тетрадку и ни слова уж не пикнет об ней; а в то же время приготовлен для слушателей ужин отличный, и они, упитавшись таким образом вкусно, ни слова не скажут автору об его произведении и разойдутся по домам, – все это очень улыбалось Салову.

– Вы позовите и Неведомова, – повторил он еще раз.

– Но где ж я его возьму, – он у Троицы, – говорил Вихров, ходя взад и вперед по комнате.

– Да наймите коляску и пошлите за ним; он сейчас и приедет.

– Отлично! – подхватил Павел. – А вы вашу комедию тоже принесете, – прибавил он.

– Непременно! – сказал Салов. Он твердо был уверен, что он своей комедией еще больше пришибет в грязь произведение Вихрова.

По уходе Салова Вихров сейчас же изготовил письмо к Неведомову.

«Милый друг, – писал он, – я согрешил, каюсь перед вами: я написал роман в весьма несимпатичном для вас направлении; но, видит бог, я его не выдумал; мне его дала и нарезала им глаза наша русская жизнь; я пишу за женщину, и три типа были у меня, над которыми я производил свои опыты. Эта, уж известная вам, m-me Фатеева, натура богатая, страстная, способная к беспредельной преданности к своему идолу, но которую все и всю жизнь ее за что-то оскорбляли и обвиняли; потому, есть еще у меня кузина, высокообразованная и умная женщина: она задыхается в обществе дурака-супруга во имя долга и ради принятых на себя священных обязанностей; и, наконец, общая наша любимица с вами, Анна Ивановна, которая, вследствие своей милой семейной жизни, нынешний год, вероятно, умрет, – потому что она худа и бледна как мертвая!.. И никто этих женщин, сколько я ни прислушивался к толкам об них, не пожалел даже; а потому я хочу сказать за них слово, как рыцарь ихний, выхожу за них на печатную арену и, сколько мне кажется, заступлюсь за них – если не очень даровито, то, по крайней мере, горячо и совершенно искренно!.. Вы, друг мой, непременно должны приехать ко мне, потому что вашему эстетическому вкусу я доверяю больше всех, и вы должны будете помочь решить мне нравственный вопрос для меня: должен ли я сделаться писателем или нет?»

Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой же день после отправки за ним экипажа он входил уже в спальную к Павлу, когда тот только что еще проснулся.

– Боже мой! – воскликнул герой мой, до души обрадовавшись гостю.

Неведомов расцеловался с ним.

Павел, взглянув ему в лицо, заметил какую-то тревогу.

– Вот как я скоро исполнил ваше желание, – говорил Неведомов, садясь около него. – Что вы такое в письме вашем писали об Анне Ивановне, что она больна очень?

– Она худа мне очень показалась, – отвечал Вихров, заметив, что это известие очень, должно быть, встревожило приятеля.

– От худобы до смерти еще далеко, – произнес, как-то странно усмехаясь, Неведомов.

– От смерти, конечно, далеко, – подтвердил и Вихров.

– А как же вы писали, что она скоро умрет? – расспрашивал его Неведомов.

– Это я так, для красноречия, – отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что тот до сих пор еще был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.

– Что же, вы в самом монастыре живете? – спросил его Вихров.

– В самом монастыре, – отвечал Неведомов.

– И что же, скучно?

– Иногда.

– И мысль человеческая мало в ходу?

– Не много.

V

Чтение

Через день после того, вверх по Никитской шли Марьеновский и Салов. Последний что-то очень, как видно, горячо говорил и доказывал.

– Что он может написать? Что может он писать? – приставал он.

Марьеновский улыбался на это.

– То же, что и вы! Вы написали же!.. – отвечал он своим солидным тоном.

– Но я возился с этими господами… я с ними пьянствовал, черт знает сколько денег у них выиграл, и, наконец, я написал какие-то там маленькие сценки, а это – роман огромнейший.

– Что ж такое, что роман? Вы написали сцены, а он – роман.

– Никогда он не мог написать романа; вероятно, это чушь какая-нибудь.

– Почему же чушь?

– Потому что на большой роман у него ума не хватит – он глуп!

– Как глуп? – спросил Марьеновский уже удивленным голосом.

– Так, глуп, – отвечал Салов.

Марьеновский отрицательно покачал головой.

– Напротив, – отвечал он, – я его всегда считал человеком весьма умным. Конечно, как видно, он весьма нервен, впечатлителен, способен увлекаться, но для романиста, я полагаю, это и нужно.

– Для романиста еще нужно уметь комбинировать свои впечатления.

– Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.

– Но, наконец, чтобы писать – надобно знать жизнь! – воскликнул Салов. – А он где ее мог узнать? Вырос там у папеньки; тетенька какая-нибудь колобками кормила, а в Москве ходил в гости к какому-то параличному дяденьке.

Вихров раз только рассказал Салову довольно подробно об Еспере Иваныче и с увлечением хвалил того при этом: Салов и это поспешил осмеять.

– Но мы, однако, видели, – возразил Марьеновский, – что он жил здесь с женщиной, и прехорошенькой.

– Ну, это как-нибудь она уж сама его насильно приспособила к себе… Вы, однако, не скажите ему как-нибудь того, что я вам говорил; что, бог с ним! Я все-таки хочу оставаться с ним в приязненных отношениях.

В это время они подошли к квартире Вихрова и стали взбираться по довольно красивой лестнице. В зале они увидели парадно накрытый обеденный стол, а у стены – другой столик, с прихотливой закуской. Салов осмотрел все это сейчас же орлиным взглядом. Павел встретил их с немножко бледным лицом, в домашнем щеголеватом сюртуке, с небрежно завязанным галстуком и с волосами, зачесанными назад; все это к нему очень шло.

– Два качества в вас приветствую, – начал Салов, раскланиваясь перед ним, – мецената[103] (и он указал при этом на обеденный стол) и самого автора!

Вихров на это дружески потрепал его по плечу и повел его к закуске.

Марьеновский с большим удовольствием встретился с Неведомовым: они, как братья, между собой расцеловались. С Саловым Неведомов даже не поклонился: после истории его с Анной Ивановной они уже больше между собой не кланялись и не разговаривали. Петин и Замин тоже были у Вихрова и находились в следующей комнате. Они увидели там книгу с рисунками индейских пагод и их богов, и Петин, вскочив на стул, не преминул сейчас же представить одного длинновязого бога, примкнутого к стене, а Замин его поправлял в этом случае, говоря: «Руки попрямее, а колени повыпуклее!» – и Петин точь-в-точь изобразил индейского бога. Оба эти молодые люди кончили уже курс и оба где-то служили, но на службу совершенно не являлись и все продолжали свои прежние шутки.

Вскоре затем сели за стол. Обед этот Вихрову изготовил старый повар покойной княгини Весневой, который пришел к нему пьяненький, плакал и вспоминал все Еспера Иваныча, и взялся приготовить обед на славу, – и действительно изготовил такой, что Салов, знаток в этом случае, после каждого блюда восклицал совершенно искренно:

– Отлично! Отлично! Как приятно, – продолжал он, удовлетворив первое чувство голода и откидываясь на задок стула, – иметь богатого писателя приятелем: если он напишет какую-нибудь вещь, непременно позовет слушать и накормит за это отличным обедом.

Вихрова это замечание немножко кольнуло, и вообще тон, который на этот раз принял на себя Салов, ему не нравился.

– Вы сами – тоже писатель, а потому и вы должны нам дать обед.

– Я обеды-с даю только тем моим милым господам, которых надеюсь обыграть в карты.

– Ведь вот что досадно! – воскликнул Вихров, вспыхнув в лице. – Вы, Салов, гораздо больше говорите про себя дурное, чем делаете его, хоть и делаете оного достаточно.

– Делать дурное, что делаю я, все-таки, полагаю, лучше, чем на рысаках кататься!.. – проговорил Салов и развел руками.

– Кататься на рысаках и любить это, – продолжал Вихров, еще более разгорячаясь, – такое простое и свойственное всем чувство, но циничничать и клеветать на себя есть что-то изломанное, какой-то неправильный выход затаенного самолюбия.