Гой

Юду обожали все.

– Вот жалко, что он идиот, – с искренним сожалением говорил Осику его помощник из арабской деревни. Юда не обладал речью, иногда, как бы ни с того, ни с сего, начинал пронзительно на одной ноте кричать, и остановить его конвенциональными способами, над поисками которых тщетно бился Осик, не представлялось возможным, а прибегать к неконвенциональным он в своем присутствии не позволял. Правда, иногда в таких случаях все же выходил с классом на прогулку (поди еще прогуляйся в одиночестве с таким детским коллективом), оставляя в классе Юду наедине с помощником.

Возвращались минут через двадцать. Юда сидел за своим столиком тише воды и даже не пытался начать складывать пазлы. Вид у него был настолько обиженный, причем на весь мир, что видеть его глаза было почти невыносимо. В глаза помощника тоже лучше было не заглядывать. Кстати, выполнять учебные задания Юда больше любил с ним, а не с Осиком. Известно было и то, что одевать себя по утрам он позволяет только этому человеку.

И вот в этом классе появился Костя.

Кто знает, какие случаи бывают в жизни, но за многие годы работы Осик не мог припомнить, чтобы кто-то в такого рода классе с кем-то подружился. Наставников могли любить или не очень, но друг друга… Изнасиловать – это дело другое. Редко, но кто-то кого-то пытался, но даже неистощимый по части выражения плотской страсти Дани предпочитал в качестве полового партнера шкаф для учебных пособий, что можно было понять, поскольку шкаф не противился никаким действиям Дани, сам при этом инициативы не проявляя.

Костя долго не мог примириться с тем, что после школы его не забирают домой, но оставляют в интернате. Понять, почему произошла такая чудовищная перемена в его жизни, он не мог. А Осик не мог понять, как мать Кости могла до шестнадцати лет выдерживать его выходки. Конечно, материнская любовь сама по себе, возможно, является высшим проявлением бытия чувственного мира, но тут было даже нечто большее, если знать, что ежедневно бить посуду и срывать занавески было для Кости только легкой разминкой перед включением настоящих попыток удовлетворить снедающее его стремление разрушить, а еще лучше – вообще уничтожить все материальное.

«Или что-то бы он оставил? – думал Осик, когда поближе познакомился с Костей. – Но тогда – что?». Увы, но ему вряд ли удастся когда-нибудь получить достоверной ответ на этот, возможно, не такой уж праздный вопрос, уж коль он возник.

Родился Костя где-то на российских просторах от еврейского отца и русской матери. Увидев, что у него за ребенок, отец потребовал отдать Костю в специальное учреждение для таких детей. Категорический отказ матери стал причиной фактического развода, который официально оформили уже в Израиле. В Тель-Авиве мать Кости познакомилась с очень тихим этнически русским человеком, которого на своей исторической родине бросила его этнически еврейская жена.

Этот тихий и скромный человек средних лет ко всему прочему оказался настоящим поэтом, певцом русской природы, членом Союза писателей бывшего СССР. С матерью Кости он познакомился на одном из поэтических вечеров в «Пушкине». Сблизились они стремительно и вскоре уже снимали квартиру совместно. Тихий поэт, не проявляя недовольства, понемногу привыкал к жизни в одном доме с гиперактивным Костей. Осик вполне мог оценить этот подвиг любви, хотя представить себе, как человек способен выдержать такое в быту, было невозможно.

Но вот мама Кости забеременела, и вместе со счастьем в новую семью пришла драма. Не говоря ни о чем другом, Костя представлял ежеминутную реальную угрозу жизни своего единоутробного брата. Было принято единственно возможное в данных обстоятельствах решение. Так Костя и оказался в интернате закрытого типа для умственно отсталых детей, и после окончания уроков в школе он отправлялся не домой с любящей матерью, но в палату интерната в сопровождении строгого работника по уходу за такими детьми. С тем, что это уже навсегда, Костя далеко не сразу смирился, если смирился с этим вообще.

Мать с тихим поэтом навещали его еженедельно. Они забирали его из школы и подолгу гуляли в окрестных апельсиновых рощах. Но взять его домой не могли ни на минуту. Младенец оставался с няней, что для этой неустроенной, все еще живущей случайными заработками семьи, было тяжелейшим финансовым бременем, но отказаться от еженедельных обязательных посещений Кости эти люди, конечно, не могли. Хотя кто бы их осудил? Пристроить тихого поэта в русскоязычную газету не сумел даже Евгений Ленский. Поэт и впрямь оказался настоящим и даже слишком, абсолютно неспособным регулярно выдавать нужные газете материалы. Он и ненужные, кроме проникновенных стихов о природе, не мог. В конце концов, стараниями все того же Евгения Ленского его взяли дворником в муниципалитет на постоянную работу, что означало социальные гарантии в настоящем и государственную пенсию в будущем.

– Поздравляю! – от всей души воскликнул, когда узнал об этом, Осик.

В ответ тихий поэт посмотрел на него затравленным взглядом и недоверчиво спросил:

– Ты серьезно?

И весь ужас состоял в том, что Осик уже и впрямь согласился в душе считать такое трудоустройство удачей, а тихий поэт – еще нет.

Однажды на уроке, когда Костя разошелся так, что даже Лиор вжался в стул, а дюжий помощник учителя из арабской деревни инстинктивно прилип спиной к двери, Осик изменился до неузнаваемости. Такое преображение происходило с ним крайне редко и всегда помимо его воли. Видимо, он становился и впрямь страшен, потому что взять на арапа таких ребят, как Костя или тот же Лиор, было совершенно невозможным, блеф они распознавали мгновенно. Костя взглянул в лицо не помнящего себя Осика, сник и вдруг запричитал, внятно произнося одно слово:

– Батюшка, батюшка…

Осика отпустило, и он тут же принялся утешать не на шутку перепуганного ребенка. Костя плакал и все повторял:

– Батюшка, батюшка…

Что еще за батюшка? Потрясенный тем, что Костя произнес человеческое слово, Осик понял, что с его подопечным не только совершают многочасовые прогулки по апельсиновым рощам, но, видимо, иногда, если не регулярно, посещают церковь.

– Смотри, – сказал Осик, когда Костя, размазывая по лицу слезы, начал более или менее успокаиваться, – будешь устраивать балаган, расскажу батюшке.

Через несколько лет на одном из вечеров памяти Евгения Ленского Осик, не бывший участником тель-авивских тусовок, вспомнив почему-то тихого поэта, спросил:

– А где тихий поэт? Что-то я давно его не видел.

И услышал в ответ, что тот уже давно умер.

Вот-те на. Выходит, что он и Ленского не пережил.

И даже малолетний ребенок не удержал в жизни этого тихого и доброго человека, затравленный взгляд которого Осик так и не смог забыть.

Знакомство с тихим поэтом продолжалось два года, пока Костя учился в классе Осика. Потом его перевели в другой интернат, поскольку семья переехала в Иерусалим поближе к дедушке Кости, отцу его матери, о котором речь впереди.

18.

Однажды вместе с родителями за Костей в школу приехал пожилой человек с окладистой бородой и в холщовой рубахе, подпоясанной веревкой. Таких русских ни педагогический коллектив, ни коллектив по уходу государственной школы для умственно отсталых детей города Пардес-Анна вживую еще не видели.

– Теперь вы поняли, как вы не правы, когда называете нас русскими! – торжествующе воскликнула учительница музыки Лара родом из Киева, когда учителя родом из городов, шхунот и крайот самых разных регионов Израиля собрались на перемене в комнате отдыха. Надо сказать, что, несмотря на свои сорок два года, из которых тридцать пять было прожито в Киеве, наяву такого русского она и сама видела впервые в жизни.

– Аж страшно – уже ни к кому не обращаясь, добавила она.

– Владислав Игоревич Юриков, дедушка Константина, – представился Осику новый знакомый. К изумлению Осика, оказалось, что Владислав Игоревич в Израиле – старожил.

– В Иерусалиме с семьдесят четвертого года, – не без гордости пояснил он.

– Как же это у вас получилось?

– Я жил в Душанбе, оттуда легче в Израиль отпускали.

– Из Душанбе?

– И дочь там родилась. С супругой мы расстались, когда я стал мирским монахом, и она с уже взрослой дочерью уехала в Россию. И, представьте себе, уже тогда, в семьдесят четвертом, я даже не сомневался, что еще когда-нибудь встречу дочь. Правда, не думал, что в Израиле. Воистину пути Господни неисповедимы, да еще как! А вы ведь тот самый Иосиф Фишер, который время от времени отмечается в «Земле праотцов» статьями почти русофобского содержания?

– Неужели только почти?

– Не переживайте, русофобов мы тоже знаем. Словами не бросаемся, и в определениях достаточно строги. Почти – это почти. Но ведь «Все течет, и ничто не остается на месте», как полагал Гераклит, хотя наш царь Соломон считал несколько иначе.

– Простите, вы, кажется, сказали, что Соломон – ваш царь?

– А чей же еще? Церковь – это Израиль.

– Ах так! Мне, кстати, один арабский товарищ с территорий рассказывал, что Моисей – мусульманин. Скажите, а евреям вы хоть кого-то оставили? Ах, ну да, Троцкого и Березовского, конечно. И еще Кагановича, как же я его забыл.

– Иосиф Аркадьевич, а почему вам русских людей не жалко?

– А кто их обидел? Царь? Говорили ведь, что «самодержавие спаивает народ». Верно, Владислав Игоревич? Правда, на моей памяти силами КГБ вполне удачно царя в этой максиме заменили на евреев, и русские люди легко и, по-моему, с большим энтузиазмом приняли за безусловную истину то, что «евреи спаивают народ». Знаете, почему Россия вечно во лжи? Потому что у ордынцев нет воли к истине. Не просто легко, но с удовольствием принимают руководящую ложь и со всей страстью души ее защищают. Правду при этом совершенно естественно начинают люто ненавидеть. Но и от бесконечной лжи в конце концов устают, да и терпят неизбежный крах на ее путях, и тогда на короткое время возвращаются к правде, чтобы не погибнуть. Как-то с этой правдой перемучиваются, называя ее то оттепелью, то перестройкой – не суть – и чуть только жизнь начинает налаживаться – радостью принимаются опять служить лжи, словно правда – это для них тюрьма, а ложь – вольная воля. Разве не так?

– А у евреев, значит, есть воля к истине?

– А за что же их ненавидят?

– И поэтому твой отец, – Владислав Игоревич внезапно перешел на ты, – генерал Карась, принял иудаизм?

– Что?

– То! Причем еще при генсеке Черненко.

Вот это была новость. Осик долго молчал, приспосабливаясь к полученной информации. Потом спросил:

– И мама?

– А как же без мамы.

– А почему вы мне об этом сообщаете?

– Почему сообщаю, или почему – я? А потому, Иосиф Аркадьевич, что решили сообщить и сочли, что удобнее всего это будет сделать мне.

Осик посмотрел на часы.

– Да, большая перемена заканчивается, – подтвердил Владислав Игоревич. – Пора возвращаться. О чем же будет твоя следующая статья? Про стихи я знаю, они у тебя только про Иисуса Христа.

– А вот и не знаете!

– Звучит утешительно, – не стал расстраиваться Владислав Игоревич. – Человеку необходимо чего-то не знать, а когда знаешь, чего не знаешь, тогда и вовсе хорошо. Может быть, прочтешь не про Иисуса, если не шутишь?

– А почему бы и нет? Вот послушайте…

Осик остановился, вздохнул глубоко, поднял голову, и глядя в даль, которая открывалась между апельсиновыми рощами, продекламировал:

– Идут оравы на оравы,

и все в конечном счете правы,

и только русская Орда

идет куда-то не туда.

Владислав Игоревич не стал аплодировать, но, помолчав, сказал:

– Лучше было бы «Идет неведомо куда», возникло бы нечто блоковское – он сделал предупредительный жест. – Не заводись, автору, конечно, виднее. Так что же мы остановились? Пойдем, а то на урок опоздаешь.

По дороге неожиданно для Осика отозвался о смысле стихов:

– И впрямь, поди разберись, что в нас ордынского, что славянского, но именно это и есть соприродно-нутряное, в отличие от греко-иудейского и европейско-варяжского, что суть наносное. Об этом стихи? Ты ведь это сказал?

– Это не я.

– Ах да, извини, стихи ведь от провидения, а поэт это только лишь проводник. Проводник провидения, получается, так ведь, или я опять что-то неправильно понял?

Перед воротами в школьный двор они остановились и перед тем, как распрощаться, Владислав Игоревич слегка обрисовал будущее:

– Скоро к тебе на ПМЖ приедут родители, и со временем ты станешь Хранителем полукольца. Вот, правда, не знаю, надолго ли.

– Кстати, – оживился Осик, – а что это за полукольца такие, можно спросить?

– А это науке неизвестно, – ответил Владислав Игоревич. – До встречи в Иродограде.

В классе все было спокойно. Осик принял детей у помощника и отпустил его на получасовой перерыв. Пришла пора начинать урок. Осик решил не тратить силы, пытаясь усадить за стол человека-лягушку Шая. Остальным он стал раздавать таблички для игры в лото на тему «Фрукты и овощи». Ближайшая цель состояла в том, чтобы ученик сам по своему выбору взял из рук учителя карточку и, например, не разорвал ее в клочья, но положил перед собой, дожидаясь начала игры. Показывая таблички Сандре, Осик получил молниеносный удар кулачком отроковицы прямо в глазное яблоко. Сандра не промахивалась. Идиотская улыбка сошла с ее лица, и оно приняло осмысленное выражение. С напряженным интересом она наблюдала за реакцией этого взрослого. Сколь-нибудь долго приходить в себя Осик позволить себе не мог. Он поймал на себе заинтересованные взгляды маленького Юды и человека-лягушки Шая. Они поняли, что произошло. Лиору было по барабану.

На Сандру Осик, разумеется, не сердился, пенял на себя за потерю бдительности. Как ни в чем не бывало, он продолжил урок. А уж после него принялся думать о том, что отучить Сандру от стремления ловить момент для нанесения таких ударов именно в глаз, невозможно. Разве что получится понять, откуда оно у нее возникло. Но понять не получится, какие бы фрейды какие бы сказки ни рассказывали. То, что Сандра мстит, в том числе и за те тьмы и тьмы ордынских мужиков, ни за что ни про что попавших на смертные муки в ГУЛАГ, Осик не сомневался. Но кто же виноват в том, что с ними произошло? Кто их арестовывал, приговаривал к долголетней неволе, охранял в тюрьмах, конвоировал на пересылках, расчеловечивал в лагерях? Марсиане? И как ни крути, с участью европейских евреев той же эпохи ни один из них не стал бы меняться. Буквально ни один, какими бы плачами ни тревожил слух Александр Исаевич Солженицын.

Все!

Еще один день учебного года закончился. Осик подъезжал к Хоф-Акиве. О чем это говорил Владислав Игоревич Юриков, когда напророчил встречу в Иродограде? И что это вообще за фамилия – Юриков?

19.

Владислав Игоревич не ошибся, полагая, что Осик задумывает очередную статью, не ошибся он и в том, что замысел при желании легко можно было квалифицировать как русофобский. Импульс развитию Руси, а потом и России, по мнению автора, всегда задавали злодеи и только злодеи, вселяя в нее свой злодейский дух. Статью Осик решил назвать так: «Откуда есть пошла Империя Зла».

Как герой русского эпоса Олег стал князем Киева? А подлейшим образом. Он просто взял, да предательски убил ни в чем и ни перед кем не провинившихся законных правителей Киева Аскольда и Дира. Став князем, использовал свою власть для того, чтобы совершать бандитские набеги на Византию. А как же после этого Русь православная, провозгласившая себя наследницей Византии, относится к русскому князю Олегу, убийце ни в чем не повинных людей, терроризировавшего мир православный? Спросите об этом у русского национального поэта Пушкина, и он вам расскажет, покаялась ли Русь за злодеяния князя Олега или считает его своим вещим национальным героем?

А кто же в дальнейшем были любимейшими героями русской национальной памяти? Кому из правителей России благодарные потомки с наибольшей охотой ставят памятники? А вот кому: Ивану Грозному, Петру Первому, Ленину и Сталину. За что? За злодейства великие, которые в Орде почитаются за доблесть и добродетель. Правда, и меньшую злодейку, всего лишь путем убийства мужа взошедшую на русский престол, без памятников в честь ее славных дел потомки не оставили. Так может ли не быть империей зла страна, в которой наиболее почитаемые правители – это массовые убийцы невинных людей? Вот это и есть истинная национальная идея русской Орды – быть империей зла, если называть вещи своими именами. Но зло не может прямо назвать себя злом, поэтому настоящей задачей идеологов русской Орды является теоретическое обоснование очередного зла, которое Орда несет миру, как блага. И тут хоть Третий Рим, хоть православие. самодержавие, народность, хоть борьба за победу коммунизма во всем мире, хоть спасение мира от догм проклятого коммунизма.

Конечно же, Евгений Ленский поспособствовал публикации этой статьи своего приятеля, после чего опубликовал статью собственного сочинения, в которой осудил некоторых авторов, злобно шипящих на Россию по причине собственной человеческой и творческой несостоятельности. И это был его успех уже на уровне метрополии Русского мира. Статью Евгения перепечатали сразу несколько периодических изданий по всей Орде.

– Но ведь этот твой текст воспроизводит самые отстойные стереотипы брежневских времен, – недоумевал Осик.

– А какие ко мне претензии? Пиши ответ, полемизируй, – отвечал Евгений. – Сделаю все, чтобы его опубликовали.

Но Осику не хотелось с этим полемизировать. Между тем кратковременный период правлениям молодого правого премьера Нетаниягу в Израиле закончился. Страна затосковала по политике Рабина, полагая, что лишь пуля убийцы и тупость правых не дала ему возможности отдать исторический Иерусалим палестинцам, а Голаны – сирийцам и этой не такой уж большой ценой купить вечный мир для народа Израиля. На досрочных выборах триумфальную победу над Нетаниягу одержал Иегуд Барак, верный идеям Рабина.

И это время стало золотым веком Евгения Ленского в политической журналистике. Его статьи, бичующие еврейских недоумков из правого лагеря, для которых война – мать родная, а беспричинная ненависть к арабам – основа идеологии, перепечатывались уже не только в России, но появлялись и в сокращенных переводах на европейские языки. Евгения стали приглашать на международные конференции борцов за мир на Ближнем Востоке, единственной помехой для немедленного наступления которого они объявляли родовые пороки еврейского государства. Не было такого преступления, в котором они бы не обвиняли Израиль. А почетное место Христа и христианских младенцев в кровавых наветах на евреев органично заняли палестинцы, о которых каких-то полвека назад никто в мире не слышал. Даже Гитлер, Геббельс и Сталин ровным счетом ничего о страданиях палестинцев, которых Третий Рейх и Советский Союз, по идее, должны были не жалея сил защищать от бессовестных евреев, не сказали. Даже словом не обмолвились. Советская пропаганда палестинского народа тогда еще не придумала.

– А зачем нам исторический Иерусалим? – при ставшими редкими встречах спрашивал Евгений Осика. – Мы же все равно туда не ходим.

Осик не находил нужным возражать. Разговора не получалось. Объяснять, что именно арабское государство стало бы государством апартеида для евреев, было не нужно, потому что вряд ли кто-то из защитников святого палестинского дела этого не понимал. Именно апартеида и любого другого унижения евреев они и хотели. За то и боролись под видом защиты прав палестинцев.

А потом глава оппозиции Бараку Ариэль Шарон взошел на Храмовую гору, тем самым наглядно продемонстрировав истинное отношение арабов к правам евреев. Он еще не успел спуститься с горы, а евреев уже начали линчевать за то, что они евреи. Страна Израиля вступила в полосу рукотворного ужаса. Каждый день евреев взрывали в автобусах, кафе, магазинах. Казалось, этому не будет конца. Мир был уверен, что Израиль вот-вот уничтожат, но тут в евреях взыграло нечто такое, отчего Господь Бог и впрямь мог дальновидно избрать их из всех народов для неких своих целей. Народ Израиля включил свое фирменное упрямство.

– Но разве тебе лично не надоело то, что Израиль везде обвиняют в преступлениях? – спрашивал Осика знаменитый русскоязычный журналист Евгений Ленский. – Разве тебе не противно от того, что во всем мире лучше скрывать, что ты из Израиля?

– От кого скрывать? – интересовался Осик. – От людей с умом и совестью?

– Ну тебя, – отмахивался от него Евгений и повторял свое. – Мы все равно не ходим в Восточный Иерусалим.

Но и это была неправда. Кто-то не ходил, а кто-то ходил.

А потом Осику позвонила поэтесса Кира, на чьи стихи гитарист так пока и не написал музыку, что по мнению Осика говорило в пользу ее стихов, и сообщила, где и когда будут хоронить Евгения Ленского, скоропостижно скончавшегося в своей постели непонятно при каких обстоятельствах. Утром он не появился на работе. Дозвониться до него так и не смогли. И к полудню главред «Страны праотцов» вызвал полицию.

Евгения нашли мертвым в его постели, рядом на тумбочке лежали таблетки от головной боли.

Вечером в доме Осика раздался телефонный звонок, и голос в трубке не оставил никаких сомнений в том, что речь ведет не девочка, но женщина, причем, скорее всего, роковая. Почему Осик так решил, он бы не смог объяснить. Роковые женщины до сих пор держались где-то в стороне от его судьбы.

– Иосиф? – спросила женщина. – Помогите мне забрать рукопись моих стихов из «Страны праотцов». Я их оставила в редакции у Ленского, он обещал посмотреть и позвонить, но уже, видимо, не позвонит. Меня в редакции не знают, а вы у них печатаетесь. Нам с вами рукопись вернут.

– Давайте попробуем, – согласился Осик, а отныне Иосиф.

Так в его жизнь вошла Юля.

20.

Так вышло, что родители, как некогда старые евреи, приехали в Израиль, чтобы умереть на Святой Земле. Квартиру в Южной Пальмире они продали и на часть вырученных денег сделали жилище сына в Хоф-Акиве двухуровневым. С той поры Иосиф начал жить в одном доме с религиозными евреями, которыми оказались его собственные родители. До их приезда он даже не имел представления, где находится в городе ашкеназийская синагога. А вот то, что родители превратились именно в ашкеназийских, а не, скажем, в кавказских или, допустим, сефардских евреев, как раз удивляло меньше всего.

Иосиф не стал расспрашивать отца об истории его превращения в еврея, знал, что однажды он сам об этом заговорит. Так и вышло. Как-то они гуляли по национальному парку Кесария, наслаждаясь морем, раскопками и реставрационными работами, и отец сказал:

– А чему удивляться? Твой друг детства принял православие, а твой отец – иудаизм. Правда, Петя на данный момент стал схиархимандритом, а из меня раввина уже не выйдет.

– Исходя из этой логики, я должен принять мусульманство, – заметил Иосиф.

– А ты так и не собираешься приобщиться к религии?

– Я уже давно приобщился.

– К какой?

– К самой истинной, – ответил Иосиф и пояснил, – то есть ни к какой.

Отец покачал головой:

– Не будучи верным, не станешь еретиком. Чтобы стать еретиком и тебя услышали, надо сначала быть верным, иначе как ты донесешь свою истину? Таков многих славных путь, что Спинозы, что Экхарта, что Джордано Бруно, что апостола Павла, в конце концов. Да и не в конце концов и даже не в начале начал, взять того же Авраама.

Они присели на трибуне благо раскопанного византийского ипподрома и долго всматривались и в волны прибоя, и в морскую даль. На рейде неподалеку от причала тепловой электростанции стоял танкер, пришедший в эти воды из дальних стран.

– Разве можно, будучи, например, католиком, не находить доказательств того, что воистину истинным, прошу простить за тавтологию, исповеданием, является именно католицизм? – продолжил разговор Иосиф. – Разве можно, будучи мусульманином, не находить доказательств того, что истинную веру явил человечеству именно пророк Магомед? А вот Павел Флоренский, будучи православным, как дважды два доказывает, что вся полнота веры именно в православии, а вовсе не в католицизме или протестантизме. А вроде бы не глупый человек, да, папа?

– Почему же, «вроде бы»?

– Ну, ты же почему-то стал иудеем, а не православным, верно? Не потому ведь, что, по твоему мнению, иудаизм дальше от Бога, чем, например, мусульманство, а, видимо, как раз потому, что ты считаешь наоборот.

– Осик, – ответил отец, – ты ведь знаешь, что я был оставлен в Южной Пальмире во время Холокоста, и знаешь, что оставлен организацией, в которой дослужился до звания явного генерала, о неявном звании не говоря.

– Кто же этого в Южной Пальмире не знал.

– Но не все знали, в чем состояла суть моего задания. Так вот, мне удалось собрать доказательства того, что евреи – избранный народ Божий.

– Так об этом же в Библии написано.

– Ну да, конечно. В Завете, который христиане почему-то называют Ветхим.