Гой

– А ты это узнал в штабе румынских войск?

– Что?

– То, что евреи – избранный народ?

– Уж где и как узнал, вопрос другой. Естественно, что аналогичную информацию удалось раздобыть не мне одному, и не только советской разведке.

– А вдруг это была деза?

– Может быть, и так. Только англичане, получив эту дезу, начали противиться созданию еврейского государства, а Сталин поначалу решил помочь ближневосточным евреям, правда, очень быстро переключившись на попытку окончательного решения еврейского вопроса практически в духе Гитлера. Вот тут и произошли похороны Сталина со всенародными ритуальными плачами и человеческими жертвоприношениями.

Через год после этого разговора отец скоропостижно скончался на скамеечке перед домом. Иосиф вернулся из школы домой, вышел из машины и, увидев соседей, встречающих его прямо на парковке, понял, что произошло нечто непоправимое. Еще через год точно в такой ситуации он узнал, что не стало матери.

Таким образом, в возрасте хорошо за сорок Иосиф остался на этом свете круглым сиротой, правда с высшим образованием и работой по специальности. И еще – с таинственным полукольцом, о котором отец незадолго до смерти поведал, что вторая половина, по его сведениям, находится у схиархимандрита Моисея, в далеком прошлом друге детства Осика Пети Свистуна.

21.

Из всех фарисеев Петр недолюбливал только Павла. Зная это, Павел особо напирал на то, что Бог есть любовь. Пусть Петр попробует возразить. «Я фарисей сын фарисея». Так позиционировал себя Павел. И это была чистая правда. Похвастать фарисейским происхождением Петр не мог. Зато он мог сказать, что Господь при желании из этих камней, нет, лучше из этого песка, понаделывал бы себе без числа фарисеев. И сказал. Все-таки кое-чему он у Иисуса Машиаха научился.

Петр очень любил диалоги фарисеев с равви Иисусом. Как чистопородный галилейский работяга, он не слишком доверял храмовым небожителям коэнам в вопросах повседневной жизни. Слишком далеки они от избранного народа. Они до поры и не замечали никакого Иисуса. А вот фарисеи, как истинные наставники народа и его заступники и пред царем, и перед Богом, и даже перед коэнами, вычислили Иисуса после первой же его проповеди в синагоге Кфар Нахума. И сочли своим религиозным и национальным долгом выяснить, кто же это. Иисус нашел, что они в своем праве. И Петр не мог в душе не приветствовать этого решения. Учителя народа при всем своем добросердечии не должны соглашаться с каждым ученым магом, как бы убедителен тот ни был, доказывая, что его Бог лично послал донести до евреев новые заповеди, которые, разумеется, лучше прежних. Но, к сожалению, фарисеи не сумели довести до логического конца свои тесты, ибо равви Иисус сам явился в Храм и тогда уж за него взялись саддукеи и римские власти. А это уже не богословские диспуты на вольной воле с фарисеями.

Иисуса казнили в том числе в назидание фарисеям, но Павел со временем обернул дело так, что в его лице, лице «фарисея сына фарисея», будто бы все фарисеи признали в Иисусе Машиаха. Петр откровенно высказывал недовольство такой, как он полагал, подтасовкой. А Павел между тем объявил истинными иудеями и тех, кто не были евреями по крови, а не будучи евреями по крови, еще и не переходили в иудаизм согласно законам самого иудаизма. Петр пытался возражать, но его уже мало кто слушал. Хорошо хоть врагом христианства его не объявили, памятуя о том, что именно он стал первым папой римским. Вторым, правда, стал Павел, попытавшийся остановить начавшуюся уже при нем в христианской церкви антифарисейскую пропаганду, но не тут-то было.

– Петр, хоть он меня и недолюбливал, в чем-то, конечно, был прав, – говорил Павел своим особо доверенным людям. – Но ничего, дело поправимое. Я как раз сейчас пишу свое очередное послание, в котором объясняю новообращенным христианам, что евреи на древе церкви Божией ветвь родная, а они – привитая.

– Да ладно, – отвечал ему на это один знакомый пророк не из великих, недавно перешедший в христианство из стоиков. – Толку от этого, как от Письма к съезду.

– Какого письма, какому съезду? – спросил Павел.

– Да так, – несколько смутившись, пожал плечами пророк, – померещилось что-то, а толком и не поймешь, что. Сами ведь знаете, как это бывает. Словно Верховный серафим крылом взмахнет, а слова не скажет.

– Все-таки, напишу, – упрямо заявил Павел.

Иосифу нравился этот незаурядный человек, фарисей сын фарисея. Одной из любимых его книг были Деяния апостолов, со страниц которой являл себя миру апостол, призванный, по его словам, потусторонним Машиахом. И пускай не всех, но многих он в этом убедил. Потусторонний Машиах лично пожаловался Павлу на жизнь, произнеся: «Савл, Савл, что ты гонишь меня». Что-то до боли родное исходило из этой книги. Читая ее, Иосиф обязательно начинал слышать мелодию одной из главных неофициальных южно-пальмирских песен «На Шахермахерской открылася пивная, там собиралася компания блатная». Эти бесконечные разборки, куда бы ни ступала нога умного, проницательного и при этом доверчивого и доброжелательного Павла, были просто отрадой сердца и наслаждением разума. Павел постоянно пенял на удары судьбы, но при этом проявлял такую любовь к жизни и непотопляемость, что его слова о том, что Бог есть любовь, не казались исключительно порождением находчивого ума, ищущего способов одолеть коллегу Петра в идеологических спорах. Конечно, хотя бы отчасти, они шли от сердца.

Иосиф сам не понял, как в этот глубоко ночной час очутился на руинах многих былых эпох, обильно представленных в Кесарии. Ноги сами принесли его сюда, без труда преодолев пару километров от Хоф-Акивы. Затянувшаяся на три года любовная страсть оставила соответствующий глубокий финансовый след в судьбе Иосифа. Он уже два месяца был без машины, кредитные карточки его отменили, воду, свет и газ коммунальные службы пока еще давали ему в долг, и русский продуктовый магазин пока еще не отказал в доверии. В принципе месяц-другой без любви большой или маленькой и можно будет начать постепенно возвращаться к обычной благополучной жизни: в срок гасить ссуды, оплачивать счета, в еде-питье себе не отказывать, а еще через год и кредитные карточки вернут, и о приобретении автомобиля можно будет задуматься.

Иосиф вспомнил, как один из праотцов народа Израиля в минуту жизни трудную сказал, что человек без имущества подобен мертвецу. Неужели самому нужно пережить финансовый крах, чтобы по достоинству оценить слова патриарха, которые оказались отнюдь не метафорой, но точнейшим описанием не только психологического состояния потерпевшего, но и его истинного социального статуса, если покойника можно продолжать считать членом социума, а почему же и нет?

Иосиф проходил мимо Нимфеума, римского фонтана, по дороге к Дворцу на Рифе царя Ирода, как вдруг услышал за спиной дыхание, будто человеческое. Он резко оглянулся и успел увидеть серебряный дымок, который тут же испарился, обдав холодком. Иосиф застыл. Он уже встречался с этой дымкой, похожей на иней. Встречался здесь – в Кесарии.

Они тогда с Юлей допоздна засиделись в ресторане Ирода. Уже расплатились, но все не уходили, устраивая дозаказы.

– Пойдем, – в который раз предложил Иосиф, – давай отпустим людей. Смотри, уже давно никого нет.

– Ну еще чуть-чуть, – взмолилась Юля. Она словно ждала чего-то. Наконец они вышли и начали спускаться вниз по ступенькам. Ресторан Ирода стоял на возвышенности передом к Святой Земле, задним фасадом к Элладе, что за морем. Они шли к гавани крестоносцев, чтобы немного постоять над спокойным ночным морем, как вдруг словно ниоткуда возникло серебристое облачко, коснулось, как показалось Иосифу, губ Юли и испарилось.

– Ты что-то видела? – спросил Иосиф, пребывая в полной уверенности, что ему померещилось.

– Неужели ты видел? – Юля была явно озадачена. – Ведь ты не мог видеть. Никто не мог.

Юля всмотрелась в Иосифа так, словно они вообще не были до сих пор знакомы.

Наконец произнесла:

– Так ты видишь!

– А за кого ты вообще меня держала? – почему-то счел нужным обидеться Иосиф. Больше к вопросу о серебряном облачке он не возвращался, а Юля улыбнулась и прижалась к нему.

И вот опять это, с позволения сказать, явление природы, да еще в том же месте. Обдающий холодком иней посреди летней израильской ночи. И вот тут Иосиф отчетливо услыхал слова: «Кольцо Апокалипсиса».

И это совсем не было похоже на то, как в голове, бывает, возникает строка из будущего стихотворения.

22.

Ночью Иосиф проснулся, потому что в голове возникли слова: «Перед Творцом порви хоть бусы то, что пожнешь, при этом сея…». «Может быть, лучше перед царем? Или, еще лучше, вождем?», – по пути в явь думал он. – Хотя нет, перед царем или вождем не больно-то и подерзишь». Строчки надлежало записать, пока они не испарились из головы. Смысл-то остается, ритм, особенно когда речь о стандартном, никуда не девается, но интонация исчезает бесследно, вот ее-то и записываешь на самом деле. Как это в едином ритме существует бесконечное множество уникальных интонаций, Иосиф даже не пытался понять.

И так к нему пришли ритм, импульс смысла, интонация – и это и есть истина, по крайней мере в русском языке, о чем говорил если не Потебня, то Флоренский. Флоренский или Потебня? Кажется, все же это Флоренский доказывал, что слово «истина» в русском языке имеет в своей этимологической основе слово «есть». Мол, истина, это то, что есть, в чем можно удостовериться. Философски, конечно, отнюдь не глупо, только так ли на самом деле обстоит дело лингвистически? Иосиф помнил, что доказывая это, Флоренсий прибегал и к ивриту, и к санскриту, и к латыни, что, конечно, было очень убедительными доводами для студентов южно-пальмирского истфака, сплошь и рядом владевшими ивритом, санскритом и латынью лет сорок тому назад.

А вот Потебня, насколько помнится, доказывал, что русские слова уже сами по себе являются носителями философских смыслов, отчего русский ребенок изначально имеет преимущество в постижении мира перед детьми, которым не так, как ему, повезло с родным языком. Впрочем, Иосиф уже тогда не сомневался в том, что профессор или лукавит, или добросовестно заблуждается. А в Израиле он уже в ульпане убедился, что профессор попросту приписал русскому языку качества иврита. Иврит и впрямь сам по себе противостоял дьявольским искушениям. Скажем, когда Иосиф узнал, что животное на иврите «бааль хаим», то есть, буквально «хозяин жизни», он задним числом ужаснулся, вспомнив, что еще в старшей группе детского сада их готовили к тому, что они должны стать хозяевами жизни. Если знать иврит, то выходило, что их призывали стать животными. И так во многом, во многом, если, разумеется, знать иврит. Но христианский богослов, в отличие от европейских знати и простонародья, иврит знал обязательно. А с ним, выходит, и саму правду.

Тем более поражал пещерный, буквально слепой антисемитизм Павла Флоренского. Откуда? Неужели сказывалась армянская кровь? Иосиф знал многих южно-пальмирских армян, всегда априори с отнюдь небезосновательной, как потом выяснялось, симпатией относился к этим людям, и при этом редкий из них не был убежденным антисемитом. Рассказывают, что когда во время Войны за независимость Израиля арабские власти выселяли евреев из Восточного Иерусалима, армянский квартал ликовал. Естественно, что когда через двадцать лет Армия обороны Израиля освободила Восточный Иерусалим, особого ликования на армянской улице не наблюдалось. Вспомнилось и то, как великий русский живописец армянского происхождения Айвазовский, деятельно принимавший участие в помощи голодающим Поволжья, буквально шокировал американцев, ища у них сочувствия к своим зоологически антисемитским воззрениям.

– Перед творцом порви хоть бусы, – прошептал Иосиф. Он всегда испытывал строчки на слух. Оставалось найти, для чего эти строчки появились у него в голове. Ведь сама приходит только небольшая часть стихотворения, как бы прося, а то и требуя, чтобы было найдено то, для чего, собственно, она неведомо пока зачем, да и где (в голове? Или невесть откуда пришла в голову?) возникла. Через четверть часа Иосиф уже ставил на Стихиру следующие стихи:

Перед Творцом порви хоть бусы

то, что пожнешь, при этом сея –

кто финансировал Иисуса?

Само собою фарисеи.

О, нет, они не сели в лужу,

являя изыски программ –

зачем им это было нужно?

Затем, чтобы разрушить Храм.

А вот куда ведут дороги,

хотя понятно, что под суд,

не знают даже в синагоге,

где до сих пор Мессию ждут.

Ну, хорошо, со строчками стихов хотя бы понятно, что делать: или забыть, или записать, да так и оставить, либо им подчиниться. А что делать со словами «Кольцо Апокалипсиса», прозвучавшими как бы из воздуха? Тоже додумывать, что бы они значили? И что это все кольцо, да кольцо? Царь Соломон своим кольцом заклинал демонов. Так в Талмуде? Или в арабских сказках? Значит, есть возможность заклясть Апокалипсис? Кто же ее предоставил? И почему полукольца?

Отец говорил, что никаких обязательств полукольцо на своего Хранителя не накладывает. Но что значит: не накладывает обязательств? Поэзия накладывает на своего носителя обязательства, особенно если он не публикуется? Кто вообще назначает человека носителем поэзии или физики, или любителем подъема тяжестей? Все, блин, к чему-то призваны. О’кэй, допустим, и впрямь полукольца неземного происхождения, так ведь вся материя, если уж на то пошло, неземного происхождения. И все же можно ли заклясть Апокалипсис, и, если да, то зачем это нужно?

Иосиф подумал о том, что он вовсе не однозначно против Апокалипсиса, а в отдельных случаях был бы и всем сердцем за него. А уж против Апокалипсиса для других отдельные порядочные люди очень даже часто ровным счетом ничего не имеют. В тридцатые годы, следя за политическими успехами Гитлера в Германии, многие русские люди вполне сочувственно относились к его делам. Да что там многие! Гитлеру сочувствовали во всех слоях советского общества, начиная от Сталина и до простонародья.

Во время московских процессов, на которых подсудимых обвиняли в шпионаже в пользу Германии, Сталин через самых доверенных посредников просил Гитлера ни в коем случае не воспринимать это как знак враждебности СССР к Германии и лично к фюреру. И Гитлер отвечал полным пониманием, причем даже и не думал делать это конфиденциально, прямо допуская утечки информации, доносившие до немецких обывателей слова фюрера о том, что Сталин на самом деле проводит зачистку руководства СССР от евреев.

С симпатией к Гитлеру относилась и коренная русская интеллигенция, приспособившаяся к власти коммунистов. Например, тонкий певец истинно русской природы прозаик Пришвин совершенно не боялся писать в своем дневнике прямо посреди сталинского большого террора, что в Гитлере мало радостей для евреев, а вот для русских пришествие гитлеризма – это именно то, что России нужно. И при этом взглядов своих особо не скрывал, вовсе не опасаясь того, что его обвинят в шпионаже в пользу Германии. Прочувствовал известный всей стране писатель, что профашистские взгляды – это уже и есть истинно советско-ордынский патриотизм.

Естественно, во всей России против Гитлера были одни евреи. Они же и не бросали оружия, когда Гитлер все-таки напал.

– Только русские и евреи оказались мне верны, – констатировал, когда понял, что натиск Гитлера не привел Советский Союз к капитуляции, Сталин. Но и тут он лукавил.

Кто его вызвал по Скайпу, Иосиф не понял. Подумав, он принял вызов и увидел лицо постаревшего, но вполне еще узнаваемого Рыжего.

– Осик, это ты? – спросил схиархимандрит Моисей. – А то тебя не узнать.

– Зато ты не изменился.

– Значит, это ты, – Петя облегченно вздохнул и продолжил так, будто они не виделись максимум неделю. – Слушай, мне твое стихо, которое ты полчаса назад на Стихире выставил, показали. Хочу без ссылки на тебя указать в своем трактате, что за разрушением Иерусалимского Храма фарисеи стояли.

– Это почему без ссылки на меня?

– А кто ты такой? Кто тебя знает?

– Ты тоже не знаешь?

– Так я тебя и предупредил. Ну и как тебе живется в Израиле?

– Просто замечательно.

– Я так и думал. Послушай, извини, что с опозданием, но выражаю тебе свои соболезнования в связи со смертью родителей. Они ведь иудаизм приняли? Ладно, проехали. Осик, что тебе отец говорил о полукольце?

– Ничего, а почему ты спрашиваешь?

– Мне твое стихотворение представляется каким-то эсхатологическим.

– Ну и что?

– А не избавиться ли нам от этих полуколец? Не утопить ли их, например, в болоте?

– А отвечать не придется?

– Разве тебе не говорили, что Хранитель за хранимое не отвечает?

– Все равно как-то стремно.

– Да? Ну я потому и позвонил, что и мне как-то стремно.

– Слушай, а ты почему в Израиле до сих пор не был?

– Да тоже как-то стремно пока. У вас там стреляют. Ну хорошо, будем на связи, если не возражаешь, – резко закончил разговор схиархимандрит Моисей.

23.

Однажды во время очередного путешествия по стране Иосиф и Юля заехали в огромный продовольственный магазин. В отделе живой рыбы Юля дотошно выбирала, склонившись над прилавком, продукт, заодно указывая продавцу, как именно ему надлежит разделать бывшего обитателя морских пучин. Иосиф, скучая, стоял рядом, и тут ухоженная старушенция, чья молодость пришлась еще на времена подмандатной Палестины, заговорщицки подмигнула Иосифу, кивнув на спину Юли, соответствующим жестом с одобрением показав, какой добротный секс предстоит.

Бабуся без всякого труда просчитала ситуацию. «М-да, – подумал Иосиф, – супружескую пару в нас почему-то не видят. Но почему? Разве мы не могли быть супругами?». Он несколько раз предлагал Юле переехать к нему, но она по необъяснимой для него причине отказывалась. Она уже давно не жила с мужем, снимая квартиру в Тель-Авиве. И к себе она Иосифа не приглашала, лишь однажды попросив его разобраться с забившейся кухонной раковиной. Было видно, что с деньгами у нее совсем туго, но все же она старалась угодить Иосифу неожиданными подарками, что не могло не царапать душу.

Между тем Юля сочиняла совершенно незаурядные стихи, являвшиеся в заведомо причудливых формах и туманных смыслах, неожиданно цеплявшие каким-нибудь прозрачным двустишием, возникавшим посреди как бы сумбурного верлибра, например: «Ночка, ночка, ночка, ночка, утро в розовых чулочках». Наверное, она была гениальна. Не меньше стихов удивляли ее работы по части изобразительного искусства. И ведь стихи иногда публиковались, и картины порой выставлялись, но ни гроша автору не приносили, ни имени не делали, что Иосифа не удивляло. Делать себе имя и зарабатывать деньги Юля не просто считала чем-то ниже своего достоинства, но она как бы вообще жила вне этих страстей и категорий. Возможно, на нее работало далекое будущее, а вот настоящее и ближайшее будущее практически ее игнорировали.

Иосиф иногда пытался внушить Юле, насколько необходимо найти какую-нибудь постоянную работу, но чувствовал себя при этом хуже, чем идиотом. Чувствовал себя чуть ли не гадом каким-то. Правда, Юля иногда все же устраивалась на должности вроде продавщиц или секретарш, но это всегда заканчивалось одним – разумеется, сексуальными домогательствами со стороны доброго работодателя. Как правило, не проработав и недели, Юля уходила. Однажды она начала хватать Иосифа за руки, он одернулся, а Юля спросила:

– Тебе было бы приятно? А это вот так.

Как она умудрялась одеваться невероятно изысканно для Израиля, было ее фирменным секретом. Но выглядела она утонченной и манерной поэтессой Серебряного века русской поэзии. И вот в таком виде она бегала по горам и разгуливала по глухим лесам. Это была ее фишка из фишек. Причем в своих изысканных одеяниях она вполне органично вписывалась в антураж девственно-дикой природы. Но что в этом было удивительного? Если бы посреди леса вдруг возникла фея со всеми своими прибамбасами и в бальном платье, то разве это выглядело бы чем-то противоестественным?

Иосифу представлялось удивительным, что в каких-то пятнадцати километрах от Хайфы располагались массивы природы, словно и не знавшие о существовании человеческих городов. Он съезжал с трассы национального значения, и роль навигатора брала на себя Юля. Где-то в горах посреди леса они оставляли машину, и тут начиналось самое интересное.

– Ты постой здесь, а я погуляю, – говорила Юля.

Но как Иосиф мог отпустить ее одну в глубь неизвестности?

– Ну как хочешь.

Произнеся это, она сразу напрочь забывала о нем. Он с трудом поспевал за ней, стараясь не упустить из виду, а она без устали поднималась на какие-то каменистые возвышенности, останавливалась в лесной глуши, к чему-то прислушивалась. Иногда падала на колени, опускала руки и склоняла голову. С кем она таким образом общалась, Юля не говорила никогда, а Иосиф не спрашивал. Наконец, она вспоминала о нем, находила поляну и предлагала возлечь прямо на траве. Иосиф не искал возражений. Когда они, обнаженные, предавались ласкам, в голубом небе над ними всегда слетались птицы. И это еще ничего. Как-то раз на крейсерской скорости в полуметре от них поляну пересекли несколько внушительных кабанов. Иосиф просто не успел испугаться.

А однажды дорогу к машине отрезал волк. Он стоял на месте и смотрел, как приближаются люди, словно понимая, что они пока не видят его. Наконец, погруженная в себя парочка застыла, осознав, кто перед ней. Иосиф подумал было поднять с земли камень побольше, но не услышал, а почувствовал слова Юли:

– Не шевелись.

Кто ж его знает, из чего исходил зверь, принимая решение, но в какой-то момент он свернул с тропы и не торопясь скрылся в чаще.

– Идем к машине. Медленно, – почти не разжимая губ, произнесла Юля.

Только захлопнув дверцу, Иосиф начал обретать боевую уверенность, и скоро обрел ее настолько, что поделился стратегическим планом на случай, если бы дело дошло до агрессии:

– Я бы двинул ему камнем по морде, а там бы мы еще посмотрели.

– Конечно, – не стала сразу возражать Юля. – Только ты бы не успел поднять руку.

И вот пришло время, когда Иосиф остался и без машины, и без Юли, и без кредитных карточек, и еще хорошо, что с квартирой. Через какое-то время он перестал звонить и писать Юле. А на кой черт, если он был не в состоянии назначить свидание? Через пару месяцев после того, как Юля ушла из его жизни, под Хайфой, как порох, вспыхнули те самые леса. Да так небывало вспыхнули, что обалдели и народ, и правительство. Через пару дней власти вынуждены были признать, что не в силах остановить пожары. На помощь пришли авиации России и Греции. Еще через пару недель стало ясно, что спасти этот лес не удастся. При тушении лесного пожара произошла и человеческая трагедия национального масштаба. Десятки курсантов пожарного училища под руководством старшего офицера полиции попытались добраться до тюрьмы, расположенной в этих горах, чтобы помочь эвакуации. Когда они были на полпути к вершине, из леса внезапно на них обрушилась стена огня. Погибли все. Словно языком их за какие-то секунды слизало.

Иосиф смотрел по телевизору на горящий лес. Только его и показывали. Мысль о том, что они с Юлей вполне могли оказаться посреди него, когда вспыхнул невиданный доселе пожар, немного щекотала нервы, но отнюдь не пугала задним числом. А вот животных, у которых не было ни единого шанса спастись, было по-настоящему жаль. Иосиф уже никогда не забывал ни тех конкретных кабанов, ни того конкретного волка.

24.

Начало первого учебного года после разрыва отношений с Юлей ознаменовалось карьерным событием, означавшим перемену в служебной деятельности. Почему это произошло одновременно с драматическими переменами в личной жизни? Случайность? Или иначе не могло быть? Земные науки пока еще не нашли ответа на этот вопрос. И хорошо, настолько он потенциально, если найдется, может ударить по человеческому самолюбию.

Уже первого сентября директор школы предложила Иосифу работу на полставки в детском отделении больницы. Дело в том, что министерства образования и здравоохранения, как в это ни сложно поверить, сумели договориться между собой о чем-то действительно хорошем. В детских отделениях больниц открывались школьные классы.

В самом деле, общение с родными и друзьями во время госпитализации у ребенка не прекращается. А вот учителя на период болезни из его жизни уходят. Может быть, этот пробел в жизни огорчал далеко не всех приболевших школьников, но высокое начальство решило его ликвидировать.

– ЙосЭф, – уже первого сентября сообщила ему директор школы, – на полставки ты остаешься в школе, а на полставки уходишь в больницу преподавать там русский язык. Медицинская педагогика – это теперь очень перспективное направление.

– Помилуй Бог! – сразу отказался от предложенной чести Иосиф. – Я понимаю музыка, английский, иврит, арабский, математика, в крайнем случае – история, география и Танах, но зачем же израильским школьникам русский язык? Что же я буду часами без дела просиживать в классе, мечтая о том, когда же, наконец, госпитализируют русскоязычного ребенка, да еще такого, который бы хотел учить русский язык больше, чем английский? Может быть, таких детей вообще не существует в израильской природе.