Гой

– Ну, и? – спросил Евгений.

– Так вот, не пройдет и пяти лет, как они отрекутся от свободы и начнут демонстративно ненавидеть Америку ровно за то, за что ненавидели ее, будучи коммунистами.

– Почему ты так решил?

– Потому что ненависть ордынцев к носителям свободы так же неистребима, как ненависть носителей язычества к евреям.

– Да посмотри на себя! Это ты сам искусственно раздуваешь еврейский вопрос, чем и воспроизводишь антисемитизм.

– Ну конечно, – с энтузиазмом подхватил Осик. – Это я организовал Черную сотню, написал и распространил «Протоколы сионских мудрецов», воспитал Гитлера и привел его партию к власти в Германии, убедил Сталина начать борьбу с безродными космополитами и уговорил арабов объявить своей целью уничтожение Израиля и, наконец, это я придумал столь полюбившийся всем ненавистникам евреев новейший фейк про израильскую военщину и свободолюбивый палестинский народ. Вот еврейский народ не свободолюбивый, а палестинский – свободолюбивый. И ты посмотри, как сразу же всем сердцем все прогрессивное человечество возлюбило этот палестинский народ, стоило ему только появиться. А когда он, кстати говоря, появился? Вот черносотенцы понятия не имели, что евреи палестинцев мучают. И Гитлер с Геббельсом ни одним словом о палестинцах не обмолвились. Сталин ни разу в защиту палестинцев от сионистов и безродных космополитов не выступил, и вдруг, откуда ни возьмись, появились палестинцы, и Великая Орда вместе с Европой тут же начали им сочувствовать. Понимаешь, это не евреев те самые сердобольные европейцы две тысячи лет преследовали, но евреи преследовали палестинцев, которых возлюбившие справедливость европейцы от них защищают, о чем свидетельствует вся европейская культура в лице, например, Шекспира. У него есть пьеса про то, как честного палестинского купца Шейлока еврейское хулиганье вынудило обмишуриться, да еще и насмеялось над ним, пользуясь тем, что власть была на их стороне, поскольку в Европе веками процветал апартеид палестинцев, проплаченный евреями. Или в европейских университетах еще не начали преподавать такого Шекспира? Ничего, скоро начнут. Уже сейчас многие европейские деятели университетской науки предлагают ставить Израиль вне закона как рассадник еврейского злокозненного засилья. Во имя торжества справедливости и любви, в рамках борьбы с расизмом надо лишить евреев своего государства за то, что они мучают палестинцев, а на его месте основать свободолюбивое арабское, что, безусловно, поможет окончательно решить еврейский вопрос в целях развития дружбы между народами. Тебе не кажется, что вера в палестинский народ скоро заменит веру в Иисуса Христа?

– Скорее, эти веры синтезируются, – не без грусти пролинес Евгений, – но я этого не говорил.

Конечно, Евгений был несколько расстроен. С детства он считал себя хорошим мальчиком, зла никому не желал, и вдруг в старшей группе детского сада узнал от приятелей, что евреи плохие, отчего евреем быть стыдно. Но Жене не было стыдно быть самим собой, что порождало смуту в его душе. Родителей своих он тоже плохими людьми не считал, хотя, чего там, к папе кое-какие претензии все-таки имелись. Но он пытливо сравнивал своего еврейского папу с чужими, не еврейскими, и честно признавался себе, что на обмен не согласился бы. Время шло, и уже в школьные годы Евгений стал убежденным либералом. То, что родная ордынская власть врет и лицемерит на каждом шагу, ему было очевидно, но сей факт вовсе не искушал его начать врать и лицемерить, чтобы стать одним из власть имущих. Пускай делают что хотят, лишь бы ему не запрещали любить то, что он любит. А любил он литературу, философию, историю. И мешать ему все это любить, конечно, мешали, но запрещали лишь частично. Разумеется, непросто было доставать книги русских религиозных мыслителей, а современных западных философов вообще практически на русский не переводили, но Евгений вполне научился с этим жить и даже чуть ли не считал это нормальным, хотя понимал, что власть его умышленно обкрадывает по части свободы доступа к передовым достижениям человеческой мысли. А где они – эти передовые достижения человеческой мысли? Конечно, в странах свободных, если называть вещи своими именами. Ну не хочет правительство Орды, чтобы рядовые ордынцы становились сильно умными без его ведома. На то, собственно, и Охранка, которая выявляет в сотни, если не в тысячи раз меньше шпионов, чем инакомыслящих. Но и с этим можно было бы жить, однако мешал антисемитизм. Пару раз Евгения не пустили в турпоездки за границу по той единственной причине, что его предки сначала произошли от Авраама, а потом под руководством Моисея вышли из Египта и основали три тысячи лет назад свою еврейскую монархию со столицей в Иерусалиме, а заодно написали Библию, где про все это рассказывали. «Какой-то абсурд, – думал Евгений. – Сын за отца не отвечает, а я должен отвечать за Авраама с Моисеем и царями Давидом, Соломоном и так далее – вплоть до Ирода? Греки за то, что отравили Сократа, не должны отвечать, а я за то, что римляне в Иудее распяли Христа, почему-то должен? Что за скотина придумала этот антисемитизм?». Впрочем, для чего эта скотина придумала антисемитизм, как раз более или менее было понятно. Ну, например, для того, чтобы занять место Евгения в организованной поездке лучших журналистов Южной Пальмиры за границу. Уж он ли не был из самых лучших?

Евгений принялся углубленно изучать больную для себя проблему, и какое-то время ему казалось, что появление Израиля на карте мира способно рано или поздно сделать антисемитизм попросту никому не нужным. Ну, в самом деле, переберутся евреи в свое еврейское государство и уже не будут претендовать на места в заграничные командировки, на которые претендуют граждане Орды, не обремененные сионистскими корнями.

Увы, все оказалось несколько сложнее. Появление Израиля на карте мира только пуще разъярило антисемитов и многократно увеличило их ряды. Ненависть к евреям автоматически распространилась на Израиль, кровавые наветы на который обрушились сразу же, как только он появился. Уяснив себе, какие могучие силы стоят за антисемитизмом, Евгений понял, что у евреев нет шанса устоять, потому что антисемитизм не остановится никогда. За Холокостом будет следовать Холокост, а в чем обвинить евреев, всегда найдут без труда. Гитлер и Геббельс ничего не слышали про палестинцев, и им было совершенно наплевать на христианство, но разве они не нашли доводов, чтобы убедить Европу в том, что евреев надлежит уничтожить? А теперь еще и палестинцев на евреев навесили.

Примерно схожими путями постигал природу антисемитизма Осик, но к выводам приходил противоположным. По его мнению, евреи должны были устоять.

– А если не устоят, то эта цивилизация не имеет права на существование, как лживая и злодейская, – сказал он Евгению.

– Да ты экстремист из экстремистов, – легко определил его идейную позицию Евгений.

– А ты коллаборационист из коллаборационистов, – нашел не менее хлесткую характеристику приятеля Осик.

Обменявшись любезностями, они перешли к одному из любимых своих занятий, принявшись в центре Тель-Авива рассуждать о месте русской литературы в истории мировой культуры, начав, разумеется, с анализа текста «Слова о законе и благодати» митрополита древнекиевского Иллариона.

13.

Дело было так: тысячи лет евреи исповедовали единобожие, а Русь в один день приняла христианство, и тут же стала во всем лучше Израиля, у которого, если когда и были хоть какие-то заслуги перед человечеством, то они тут же превратились в ничто перед всяческими злодеяниями евреев, о которых митрополит Киевский Илларион говорил в самых общих чертах. А зачем и кому нужна была конкретика, если это не Израиль терроризировал христианскую Византию, но как раз Русь, чем очень даже всегда гордилась. Или, может быть, это еврейский царь Ирод прибил щит к вратам православного Царьграда, а не русский князь Олег?

Текст «Слова о законе и благодати» был написан в ХI веке и доказывал русским людям, что закон Моисея обнулен, и кто с этим не согласен, тот служит злу, а проповедь Иисуса Христа – это все, и русские люди, приняв христианство, сразу стали всем, а евреи, сохраняя верность Закону Моисея, совершенно справедливо подвергаются поношениям во всех христианских странах.

– Такое вот глубочайшее понимание нравственности, – говорил об этом тексте Осик, познакомившийся с ним еще в студенческие годы и уже тогда посчитавший его откровенной проповедью конъюнктурщины в самом циничном виде.

– По-настоящему духовный человек должен был бы отдать должное евреям, которые сохраняли верность Закону Моисея, несмотря на все притеснения, чинимые им. А еще по-настоящему духовный человек не мог бы не задаться вопросом, а не является ли принятие христианства государством чисто политическим актом, далеким от духовных исканий. Просто, принимая христианство, страна становилась одной из многих христианских стран, получая политическое признание в мире, автоматически присоединяясь к некоему физическому хорошо вооруженному большинству.

– И к чему привело это еврейское упрямство, да еще не подкрепленное вооруженной силой? К тому, что на евреев стали смотреть, как на презренных недочеловеков? Ненавижу религию саму по себе, но иудаизм в особенности, потому что он ничего, кроме величайших страданий евреям никогда не приносил, – отвечал на это Евгений Ленский, ведущий обозреватель влиятельной русскоязычной газеты «Страна праотцов». – И, кстати, независимость Израиля восстановили вовсе не религиозные евреи, но как раз светские, да еще и в основном социалистической ориентации. И это еще большой вопрос, кто чаще бывал в синагоге, Троцкий со Свердловым или Герцль с Моше Даяном. И к чему ты вообще о митрополите Киевском Илларионе заговорил?

Евгений не спеша закурил. После убийственного рабочего дня перед экраном компьютера ему почему-то не хотелось сразу в комнатушку, которую он снимал в самом босяцком районе Тель-Авива. Более или менее расслабиться получалось в обычном кафе на главной улице города. На шестом году репатриации дороги в русские рестораны хотелось уже забыть.

– Ты заметил, что никто из наших еще не создал образа Тель-Авива в прозе? – откинувшись на спинку стула, спросил Евгений. – Зато у Киры в каждом втором стихотворении упоминаются названия улиц города, просто какой-то путеводитель в стихах. Что ни говори, а она отличный поэт, – это он уже спорил с Осиком, который почему-то не отвечал пока на его вопросы. – Так почему ты, все-таки митрополита Киевского Иллариона всуе упомянул?

И Евгений, конечно, был прав в своих подозрениях. Осик приехал на встречу не с пустыми руками. Ни слова не говоря, он достал из сумки рукопись и протянул ее приятелю.

«От митрополита Киевского Иллариона до Бориса Пастернака: тысяча лет русской литературы», – прочитал Евгений заголовок. – Всего на трех страницах? – недоверчиво переспросил он. – А точно тысяча лет?

– Если точно, то девятьсот, – ответил, дивясь профессиональной интуиции лучшего обозревателя ведущей русскоязычной газеты страны, Осик, – но ведь это литературоведение, а не арифметика. Тысяча лет – это гипербола. Вообще-то, русской литературе – девятьсот лет, как я уже написал, от митрополита Иллариона до Пастернака. Можешь сейчас прочитать? Всего лишь три страницы.

– Спасибо. И это после рабочего дня. Если действительно прочитаю, то сегодня это уже будет тысяча три страницы, причем в данном случае «тысяча» это, увы, никакая не гипербола, а почти что таки арифметика.

И Евгений, все более удивляясь по ходу дела, прочитал о том, что русская литература, начав в ХI веке c текста митрополита Киевского Иллариона, в котором он прямо предлагал евреям исчезнуть с лица Земли, в ХХ веке пришла к роману Бориса Пастернака «Доктор Живаго», в котором автор предлагал евреям ровно то же самое.

– А ты говоришь, что это я искусственно раздуваю еврейский вопрос, – поспешил заявить Осик, как только несколько опешивший Евгений закончил чтение.

– Еще по кофе? – спросил Евгений. – Я заплачу.

– Давай по пиву, – предложил Осик. – Я заплачу.

Пиво пили молча, до тех пор, пока Осик не спросил:

– Тебе что, сказать нечего?

– Я все-таки не понимаю, зачем ты раздуваешь еврейский вопрос.

Евгений еще раз углубился в страницы рукописи, нашел в них цитату из «Доктора Живаго» и вслух прочитал: ««В чьих выгодах это добровольное мученичество, кому нужно, чтобы веками покрывалось осмеянием и истекало кровью столько ни в чем не повинных стариков, женщин и детей, таких тонких и способных к добру и сердечному общению! Отчего так лениво-бездарны пишущие народолюбцы всех народностей? Отчего властители дум этого народа не пошли дальше слишком легко дающихся форм мировой скорби и иронизирующей мудрости? Отчего, рискуя разорваться от неотменимости своего долга, как рвутся от давления паровые котлы, не распустили они этого, неизвестно за что борющегося и за что избиваемого отряда? Отчего не сказали: "Опомнитесь. Довольно. Больше не надо. Не называйтесь, как раньше. Не сбивайтесь в кучу, разойдитесь. Будьте со всеми. Вы первые и лучшие христиане мира. Вы именно то, чему вас противопоставляли самые худшие и слабые из вас"».

Он поднял глаза на Осика и вкрадчиво поинтересовался:

– Так в чем же он не прав?

– В чем он не прав, предлагая евреям исчезнуть ради своего удовольствия?

– Не удовольствия, а душевного комфорта, – поправил Евгений. – И кто же это придумал, что роман антисоветский, не понимаю? Россию с любыми ее властями Пастернак поэтизирует, а евреям предлагает сойти со сцены, сделавшись русскими. А если русские этого не захотят? Или он ничего не слышал о том, что, например, немцы, поляки, французы, украинцы, литовцы и вообще все, вплоть до голландцев этого не захотели? Он ничего не слышал про Освенцим и Бабий Яр? Ай да Борис Леонидович, ай да сукин сын. Как такого не полюбить?

– Причем, заметь, – сказал Осик, – митрополит писал свой труд, когда Израиля уже тысячу лет, как государства, на свете не было, а Пастернак писал свой роман, когда Израиль уже десять лет на свете, как государство, был. Или Борис Леонидович этого не заметил? Представляю, как его огорчило то, что эти наглые палестинские евреи, понаехавшие из Европы, от арабов отбились. Тот еще совок был этот Пастернак. И вообще вся русская литература – на самом деле советская, начиная с митрополита древнекиевского Иллариона и заканчивая Александром Исаевичем Солженицыным, который тоже на еврейском вопросе поехал, а что, разве нет?

– И все-таки Пастернак абсолютно прав, – стоял на своем Евгений. – Что принес евреям Израиль, кроме новых мучений и поношений? А вот Иисус Христос действительно дал евреям шанс раствориться в христианстве.

– Разве Пастернак не слышал о том, что Гитлеру было абсолютно начхать на то, крещенный еврей или нет? Или он не догадывался о том, что КГБ было абсолютно начхать на то, крещенный ли сам Пастернак или нет? Неужели Пастернак не понимал, что для КГБ он еврей? И еще одно: а почему именно Иисус? Разве пророк Магомед не дал возможности евреям раствориться в исламе? Еще как дал и продолжает давать. А евреи не соглашаются, чем очень огорчают так искренне сочувствующего им Пастернака… Может быть, водочки?

– Ты же за рулем.

– У меня в багажнике рубашка охранника, когда я в ней, обычно не тормозят, а если тормозят, то отпускают.

Против такого довода Евгений не смог устоять и после приобщения к водке продолжил обсуждение статьи Осика:

– Это же бред сумасшедшего!

– Это бред абсолютно здравомыслящего человека, – не согласился Осик. – Да, я утверждаю, что раскрутка романа «Доктор Живаго» в свободном мире это спецоперация, разработанная и осуществленная Глубинной ЧК, иначе говоря ГЧК.

– Что еще за ГЧК?

– Ну, это подразделение ЧК, которое в свое время проводило операции «Трест» и «Синдикат». Эти операции продолжаются по сей день, зачем же от них отказываться?

– А ты откуда знаешь?

– А ты не забывай, чей я сын.

И правда, о легендарной подпольной деятельности в оккупированной румынами Южной Пальмире юного Аркадия Карася, будущего явного генерала Тайной полиции Великой Орды и биологическом отце Осика Фишера, Евгений, конечно, слышал.

– А правда, говорят, что при румынах в Южной Пальмире было лучше, чем при коммунистах?

– Не корректный вопрос, – начал издалека отвечать Осик. – Румыны – это нация, а коммунисты – это идеология. Ты хочешь спросить, когда в Южной Пальмире было лучше, при славянах или при румынах? Так это смотря кому. Евреям, например, лучше было при славянах, потому что погром – это все-таки еще не геноцид.

– А славянам?

– А от многих славян я с детства слышал, что им было лучше при румынах.

– Дурдом какой-то, – констатировал Евгений. – А ты бы помог мне организовать интервью с твоим отцом?

– Ты готов для этого в Южную Пальмиру смотаться? Не думаю, что папа когда-нибудь на Святой Земле нарисуется. По крайней мере, легально. А в принципе, могу помочь. Но мы ведь о моей статье. Так ты хотел спросить, почему я думаю, что раскрутку романа Пастернака организовала Глубинная ЧК? Так именно потому, что в этом романе проводилась идея делигитимации Израиля и полной ассимиляции евреев. Чтобы раскрутить роман в свободном мире, в Великой Орде его объявили антисоветским, отчего Пастернак чуть с ума не сошел. Он ведь скорее согласился бы руку потерять, чем позволил бы себе сочинять антисоветский роман. Таким образом, Глубинная ЧК убила сразу двух зайцев: под видом антисоветского на Западе стал распространяться абсолютно совковый, да еще и махрово антисионистский роман, под предлогом заботы о благополучии евреев, призывающий ликвидировать еврейское государство.

– А я слышал, что этот роман раскручивало ЦРУ, а никакая не Глубинная ЧК.

– Разве одно другому мешает? – удивился Осик. – Это вообще классика жанра.

– В общем, так, – подвел итог деловой части беседы Евгений. – Статью я главному покажу. Обещаю. Ты как, доедешь? Не подведешь? Тогда еще по одной.

Забегая вперед, скажем, что когда через пять лет в Тель-Авиве хоронили едва переступившего сорокалетний рубеж Евгения Ленского, почти каждый, кто пришел с ним проститься, отмечал, что хоть и не разделял его политических взглядов, но с «Женей всегда было хорошо поговорить».

14.

Наполняемость классов специальной школы закрытого типа для детей с альтернативным сознанием составляла от пяти до восьми душ. Специальное обучение шло своими путями, беда была в том, что присутствие хотя бы одного буйного в классе превращало все разговоры об обучении и воспитании в чистую фикцию. Весь учебный день сводился к тому, чтобы не дать ему (или ей) разнести в дребезги класс, искалечив по возможности всех, кто в нем находится. Чаще всего учителя прибегали к следующему методу спасения педагогического процесса: они на весь день отправляли буйного с помощником учителя, каковыми в основном служили арабы из ближайших к школе деревень, на прогулку, а уж сами, вынуждено обходясь без всякого помощника, все-таки старались дать полноценный урок. Чему учили? Всему, чему можно научить до восемнадцати лет человека, которого ни речи, ни счету по самым разным причинам в конкретных случаях обучить нельзя.

Дело в том, что, согласно Закону об образовании, ребенок, обладающий альтернативным сознанием, заканчивал школу в том же возрасте, в котором и выпускники обычных школ, после чего, если родители не оставляли его в семье, – деньги на содержание государство отстегивало по-божески – он отравлялся в закрытые специнтернаты для взрослых. Как в школе, с таким уже формально взрослым человеком там уже конечно не церемонились, и со временем у Осика сложилось вполне адекватное представление о том, как именно порой не церемонятся, несмотря на наличие видеокамер наблюдения.

Впрочем, и возможности для деликатного обхождения со своим подопечным у его опекуна не всегда были. Учительница рисования, репатриантка из Англии, которая бесстрашно заходила в класс Осика, но только в его присутствии, рассказывала ему о том, как в аналогичном учреждении в Лондоне от персонала сумел уйти и вырваться на свободу такой вот буйный. Этот буйный, не утруждая себя поисками новых методов, без устали терроризовал персонал и подопечных способами, апробированными им еще в детском саду. При малейшей возможности он внезапно рукой, ногой или головой наносил сокрушающий удар жертве. Да, конечно, ему на руки надевали боксерские перчатки, а на голову танкистский шлем, в чем он и ходил целыми днями, месяцами и годами, но все равно внезапно получить даже смягченный таким образом удар было делом малоприятным. И какие же методы есть против такого рода буйных у педагогики гуманизма и просвещения? Осик не ждал милостей от науки, искал и применял различные методы сам, однако не то что о полном, но даже частичном успехе воспитательного процесса пока не могло быть и речи.

И вот однажды, видя усилия Осика на поприще воспитательной работы во время своих уроков рисования в его классе, репатриантка из Англии и рассказала ему историю английского пациента из спецучреждения в Лондоне, в котором она вела кружок живописи и ваяния. А дело было так: пока сбежавшего буйного хватились и с ужасом бросились на его розыски, он успел зайти в парк, где не преминул в условиях отсутствия педагогического коллектива и надсмотрщиков попытаться овладеть первой же приглянувшейся ему дамой, спутника которой мгновенно вырубил одним поставленным за многие годы ежедневных тренировок на всех и каждом ударом. Конечно, боксерские перчатки мешали ему полностью насладиться попыткой овладеть предметом вспыхнувшей страсти, но участь предмета от этого не становилась многим легче. К счастью, полицию вызвали тут же, она явилась без промедления, даму спасли, а пациента увезли в неизвестном направлении для разбирательства. Что с ним происходит, пациент, не обладающий человеческой речью, понятия, разумеется, не имел. Да и вообще это был его первый в жизни опыт социальной адаптации в условиях свободы выбора.

В полиции он пробыл не долго. В течение часа опекуны с помощью городских служб Лондона его разыскали, забрали из отделения и водворили в специнтернат.

– Как он провел время в полиции, мы так и не узнали, но с тех пор он кардинально изменился, – закончила этот фрагмент бесконечной общечеловеческой педагогической поэмы английская учительница рисования, молодая женщина, выучившая иврит еще на своей географической английской родине. – Ни разу и уже никогда он ни на кого даже не замахнулся, через неделю мы сняли с него боксерские перчатки и танкистский шлем. Жизнь расцвела всеми своими добрыми красками и для него, и для нас. У обслуживающего персонала появилась возможность хорошо его купать, не опасаясь, что он разнесет душевую, и кормить, зная, что он не станет швыряться тарелками. Некоторые даже начали его любить.

– Я тоже считаю, – ответил на это Осик, что мирный процесс, затеянный Рабином, это прекраснодушие, которое спровоцирует только большее насилие со стороны террористов. И у меня есть представление о том, какая политика нужна для того, чтобы Газа, отказавшись от насилия, стала мирной и процветающей ко всеобщему удовольствию.

Услышав такое, еврейская дщерь Альбиона, казалось, позабыла иврит. Придя в себя, она разразилась гневной тирадой на своем родном языке, из которой Осик понял только одно слово «политкорэкт». Но жаловаться на Осика, начальствующим над ней, она все же не стала. И даже посоветовала ему спустя пару дней, когда нашла в себе силы вновь заговорить с ним:

– Ты бы поменьше выступал, по крайней мере пока тебе не дали постоянства в министерстве образования. У нас же все министерство левое, и это, конечно, хорошо. Я тебя не понимаю, вроде бы культурный и вменяемый человек, а повторяешь бредни правых.

Было начало ноября, любимое Осиком время года в Израиле. Закончилась бесконечная изнуряющая жара, и началось то время года, которое в Европе называют летом. На смену знойному дню приходил прохладный, а иногда мог даже и дождь зарядить. Осик отоспался после уроков, хотел было уже телевизор включить, но вдруг разболелась голова. Вот уж чего с ним никогда в его едва за сорок не приключалось. Боль усиливалась. Никаких таблеток дома пока еще не водилось. В некотором удивлении, решая на какую из кроватей прилечь, он устроился на диванчике в кабинете, внимательно прислушиваясь к боли. В своей благоприобретенной в поселке Хоф-Акива, расположившемся рядом с национальным партком Кесария, четырехкомнатной квартире он уже два года жил один. Раздался телефонный звонок.

– Русское телевиденье, наверное, смотришь и, конечно, еще ничего не знаешь? – уверенно спросил Евгений Ленский.

– Вообще телевизор не смотрю, – морщась от непривычной боли, отвечал Осик.

Он уже приготовился услышать, что где-то в Израиле произошел крупный теракт. При правлении Рабина их устраивали чуть не каждую неделю, взрывая пассажирские автобусы, кафе, дискотеки, стараясь, чтобы жертв было как можно больше. Цель при этом достигалась двоякая: человеколюбивые Европа и Россия тут же начинали причитать, вот, мол, до чего Израиль арабов довел, а Рабин готов был идти на все большие уступки, называя погибших в терактах израильтян «жертвами мира». Осик уже начинал чуть ли не ненавидеть его за это.