скачать книгу бесплатно
– Ты стала уже такая взрослая, – сказал он. – Вот уже и в школу идешь. Ты будешь хорошо учиться?
– Да, я буду стараться, – ответила я.
– Может быть, вам что-то еще надо? – спросил он у мамы.
Мама пожала плечами и машинально бросила ему в чашку два куска коричневого сахара. Как только мелкие пузырьки появились на поверхности папиного чая, мама вдруг покраснела.
– Прости, – сказала она. – Неосознанно получилось.
Папа улыбнулся.
– Ничего страшного. Мне приятно. – Потом он перевел взгляд с разрумянившегося лица мамы на меня и снова заговорил: – Эмма, а помнишь, мы говорили о том, чтобы отдать тебя на танцы? Ты еще не передумала?
– Нет, не передумала. Но мама говорит, что у нас в городе нет хороших школ.
– Правда? – папа посмотрел на маму.
– У нас есть только одна танцевальная школа в доме культуры, но там преподавательница очень старая и много курит. Дети там обычно не задерживаются. Она преподает классику и народные танцы. Думаю, скоро вообще эту школу закроют, потому что ей уже надо на пенсию, а другого педагога нет.
– А что ты об этом думаешь? – спросил меня папа.
– Я очень хочу танцевать, – с воодушевлением сказала я.
– Ты помнишь, как мы смотрели балет по телевизору, и ты даже глаз не могла отвести? – напомнил мне папа.
Помнила ли я этот момент? О да! Я бы никогда не смогла его забыть. Я в тот день была простужена, и у меня совсем не было сил на игры. Температура не сбивалась, а горло было таким набухшим, что было даже больно глотать. Папа пришел ко мне и, усадив на колени, стал укачивать. Потом он включил телевизор, чтобы поискать для меня мультики. Мы с мамой редко включаем телевизор. Потому что и там повсюду монстры со змеями во рту и глазницах. Но папа любил смотреть телевизор, и ради него я готова была потерпеть. По каналу ОРТ в это время показывали балет «Лебединое озеро». Когда я увидела погруженную в глубокое голубое свечение сцену, а затем тонких, почти что прозрачных балерин, порхающих по ней, я просто забыла о всякой простуде. Мы с папой целых два часа сидели вместе и смотрели балет. Папа уснул, держа меня на коленях, а я не могла отвести взгляд от экрана. Насколько прекрасны были артисты балета. Изящные танцовщицы в мерцающих пачках легко взлетали вверх и приземлялись на свои острые, как иголочки, и мягкие, как перышки, стопы. Во время кружения воздух вокруг них, как взбитый крем, разрезался пышными юбками и изящной ножкой. Движения были такими легкими и воздушными, что мне на мгновение почудилось, что это некие небожители, сошедшие на экран нашего старого телевизора. В унисон с каждой нотой тонкие ручки, как крылья, отмеряли пространство вокруг себя. Я видела, как их длинные пальчики словно касались чего-то невидимого. Мое сердце было переполнено неподдельным волнением и готово было разорваться от накатившихся эмоций. Когда папа проснулся, то, увидев мое выражение лица, сказал, что обязательно отдаст меня в балетную школу. Прошел уже год, и папа не забыл об этом. Сейчас он снова об этом заговорил, но по лицу мамы было ясно, что эта тема ей не по душе.
– Не думаю, что в этой школе ее научат чему-то хорошему. Ни одному ребенку не удавалось там задержаться надолго. – Парировала мама.
– Успех в любом деле зависит не только от учителя. – Возразил папа.
Мама напряглась. Я увидела, как она сжала губы и будто бы проглотила следующую фразу. Они снова могут поссориться. Поэтому я решила, что лучше об этом сейчас не говорить. Папа, по всей вероятности, тоже так считал он тоже молча отвел глаза, нарочито кашлянул и принялся уплетать завтрак.
После трапезы я, мама и папа вышли из дома. До школы было всего десять минут ходьбы моими маленьким шажками. Школа, в которой я буду учиться, была первой большой школой в Джаркургане, где большинство учеников были русскоговорящие дети. Она называлась тогда школа имени Луначарского. Эта очень старая школа, где еще учились мама и папа. Но выглядела она не как дряхлая старушенция, а как почтенная дама, умудренная опытом, хранящая самые сокровенные тайны. Хотя она и была ветхой, не обустроенной, не оснащенной как положено и очень бедной, но все же выглядела весьма достойно. В стенах школы Луначарского росли дети, в которых был дух свободы и неподдельной радости. Здесь пробивались первые ростки дружбы и пускали свои завязи первые чувства между мальчиком и девочкой. Сколько бы ни прошло лет, я всегда буду помнить именно эту школу с ее песнями о детстве, о пестром глобусе, о первых погожих днях. Буду помнить единственного и неповторимого баяниста Ахмеда Мухамедовича, который был любимым учителем всех детишек начальной школы. И хотя я нечасто вглядывалась в его округлое, строгое, спрятанное под затененными очками и густыми серебристыми усами лицо, в конце концов я все же нашла в нем нечто, чего нет в других учителях. Он был универсальным человеком. Он мог преподавать любой предмет с поразительным мастерством. И всегда его уроки пролетали как один короткий миг. Его уроки проходили весело, под сопровождение какой-нибудь интересной истории. Ахмед Мухамедович – самый популярный учитель во всей истории школы Луначарского. Он вел не только музыку и пение, но и географию у старших классов, этику, физику. Учителей тут катастрофически не хватало. Но те учителя, которые уже тут работали не первый год, были мудрыми и творческими людьми. Молодые учителя не в счет, хотя и среди них находились весьма оригинальные личности. К примеру, я думаю, что моя мама, которая тоже там работает учительницей английского языка, очень хороший педагог. По крайней мере, я в этом себя часто убеждала.
Я держала папу и маму за руку и шла, опустив голову, стараясь не оглядываться по сторонам. Я ощущала, что мимо нас проходят взрослые и дети. Слышала их голоса, смех, цоканье каблучков по асфальту. Мне было интересно на всех посмотреть, но я все еще боялась. Приближаясь к школе, я услышала громкую торжественную музыку. Звонкий мальчишеский голос пел о том, чему же учат в школе. Атмосфера чего-то долгожданного и волнующего стала постепенно наполнять мое сознание. Наконец я все же осмелилась поднять голову и перевести взгляд от носков моих лакированных туфель на людей вокруг. Меня примкнули к веренице таких же детей, и я осторожно приподняла голову. Рядом со мной, держа в руках огромный букет лилий, маршировала девочка с двумя пышными бантами. Глаза черные, круглые, как пуговки, а волосы кудрявые, как пружинки. На лице ее светилась улыбка, из-за которой на щечках мелькали обворожительные ямочки. Она держала букет так высоко, словно это национальный флаг. Я решила последовать ее примеру и тоже подняла свои розы до уровня глаз. Это была хорошая идея, ведь пышный букет теперь закрывал мое лицо от палящего сентябрьского солнца, и мне стало чуточку прохладнее. Я даже на миг забыла, что иду без сопровождения мамы. Оглядываясь, я стала искать ее и папу глазами. Миллионы лиц замелькали предо мной. Голоса, запахи, взгляды – все вдруг стало мешаться в моей голове. Я смотрела на одну женщину, и вот ее лицо, напудренное и улыбчивое, на секунду покрывалось коричневой коростой, под глазами вздулись гнойничковые волдыри, а из приоткрытого рта струилась тонкая полоска запеченной крови. Я тут же переводила взгляд на незнакомого мужчину, который выглядел статно и красиво, как мой папа, но вдруг из его глаз, как из пустых глазниц, выползали мерзкие гады, которые елозили по его лицу, заползая в нос, рот и уши. Рядом, кренясь чуть набок, стояла сгорбленная старуха. Выглядела она как все бабушки, прилично одетая, опрятно причесанная, но вот я уже вижу на ее груди огромную спящую жабу, которая будто бы обхватывает морщинистую грудь старушки своими липкими лапами, лениво вздувая свою толстую шею, сплошь покрытую мерзкими бородавками. Я начала задыхаться. Куда смотреть? Повсюду люди-монстры, а рядом с людьми расхаживают черные тени, прозрачные силуэты, которых почему-то никто не замечает. Иногда эти тени сливались с телами людей, и тогда казалось, что на лицах незнакомцев зарождалась злоба и ужас. Мне хотелось крикнуть, но горло сжалось так сильно, что мне даже сложно было дышать. Я хотела позвать маму, но голос, который всегда лился мягким потоком, вдруг будто бы превратился в шершавый камень, и я не могла выдавить из себя хотя бы короткий звук. Закрыв глаза, я прижала уши ладонями и попыталась успокоиться, но в этот момент чья-то мягкая рука коснулась моей головы. Кто это был, я не знала, но мне сразу стало легче. Словно кто-то покрыл меня невидимым плащом и укутал от всего этого ужаса. Я подняла голову и увидела перед собой тетю Веру.
– Привет, Эммочка, – ласково сказала она.
– Тетя Вера, а где моя мама и папа? – забыв поздороваться, выпалила я.
– Они стоят вон там, где все родители, не переживай.
Тетя Вера указала пальцем на толпу взрослых, и среди них я поймала взгляд папы, а чуть позже и мамы. Мне сразу же стало спокойно.
– Я сейчас тоже к ним пойду, – сказала тетя Вера. – Воду принесла дочке.
С этими словами она зажурчала пластиковой бутылкой с водой и, наполнив стакан, протянула его девочке с лилиями.
– Анара, только пей аккуратно, а то вода прохладная.
Ах, вот как выглядит Анара. Хорошенькая девочка. Глядя на то, как Анара жадно поглощает воду, я вдруг ощутила, как в горле у меня совсем пересохло. И только я так подумала, как тетя Вера протянула и мне стакан с водой. Я поблагодарила и в несколько секунд осушила его. Прохлада наполнила меня уверенностью, и страх стал понемногу отступать. Я старалась не смотреть на взрослых людей, а только на детей. Их было тут слава Богу пруд пруди. В этой толпе стояли самые маленькие детки, среди них была и я. Чуть дальше стояли второклашки. Лица у них были высокомерные и довольные. Они с некой насмешкой смотрели на нас, первоклашек. Дескать, вот они уже взрослые. Лица детей отличались от взрослых. В них не сменялись ужасающие маски, не мелькали непонятные тени. Рядом с ними было свое свечение, у кого-то темное, у кого-то светлое. А кто-то был окружен несколькими цветами как радуга. Я поймала светящийся спектр и проследила взглядом, откуда же он исходит. И тут мне совсем стало легко. Оказывается, Славик уже битый час смотрел на меня, ожидая, когда же я его замечу. Эти яркие краски окаймляли его силуэт. Я тут же расплылась в улыбке и энергично замахала ему рукой. Он ответил мне тем же. По его шевелящимся губам я прочитала его знакомое «Привет!». И хотя шум стоял невообразимый, я как будто бы услышала его голос так же четко, как слышу его каждый день в утренней тиши.
Все оставшееся время на школьной линейке я чувствовала себя гораздо спокойнее, часто кидая взгляд на Славика, который тут же его перехватывал. Хотя он все это время стоял рядом с этим противным Мартином и о чем-то оживленно беседовал. По окончании линейки ко мне подошла нарядная выпускница и, взяв меня за руку, повела на первый урок. Я ощутила ее липкую ладонь и слабый запах озона или надвигающейся грозы. Что ж, пахла она не так отвратительно, и это радовало. Мы продефилировали по всему кругу, и я чуть было не потеряла сознание за эти несколько секунд. Вокруг смешивались запахи, мелькали образы, черные силуэты, похожие на громадных ящериц, ползали между ногами учеников, которые стояли и делали вид, что их это нисколько не волнует. Мне было невыразимо страшно. Несколько раз я отпрыгивала, но милая старшеклассница крепко держала меня за руку и смягчала изумленные взгляды своей обворожительной улыбкой. Наконец-то мы вышли из этого ужасного сборища, вошли в прохладное здание школы, миновали темный коридор и оказались в просторной светлой классной комнате. Девушка усадила меня за первую парту среднего ряда, что-то сказала и ушла. Я едва дышала. Рядом верещали дети, откуда-то тянулась вонь, похожая на тошнотворный запах отсыревшего белья. Внезапно все запахи стали перебиваться ароматом пшеничных полей. Он начал усиливаться, и я поняла, что кто-то ко мне приближается. Подняв уставшие глаза, я увидела, как рядом со мной старшеклассник усаживает Мартина.
– Сиди на первой парте. Так учительница быстрее запомнит твое лицо, – сказал он, легонько похлопав толстяка по спине.
Вблизи этот Мартин казался еще более отвратительным. По его загорелым щекам текли капли пота, а сбоку его нос вообще казался огромным. Я слышала, как мама называет такие носы шнобелем. Вот у Мартина целое шнобелище. Фу, какой он толстый, потный, противный. От Славика всегда пахнет сладкими шариками, поджаренными на масле. А от Мартина исходил запах поросших полей, июльских дождей, колосившейся на ветру пшеницы. Ну, хоть пахнет он не так противно, как выглядит. На мгновение я увидела, как его понурый и мрачный взор косо потянулся в мою сторону. Я вздернула подбородок, чтобы с вызовом встреться с ним взглядом. Увидев мой нарочито поднятый нос, он смерил меня презрительным взором. Губы его насмешливо изогнулись, обнажая кривые передние зубы, которые выпячивались вперед как покосившейся штакетник. Некоторое время мы с вызовом смотрели друг на друга, а потом я, не выдержав, резко толкнула его в грудь. Фу, мне показалось, что мои руки погрузились в какую-то тягучую субстанцию. Какой же он жирный и противный.
– Уходи, это мое место! – взлетел мой голос.
Он с насмешливо оттолкнул мои руки и начал отряхивать свою рубашку. Можно подумать, что мои руки были настолько грязными.
– Ты его купила? – сипло произнес он.
Даже голос у него какой-то не по-детски блеклый.
– Я первая тут села. И я не хочу с тобой сидеть. Пошел вон! – вздорно визжала я то ли от злости, то ли от унижения.
– Сама пошла, – чванливо выпалил он.
Так со мной еще никто не разговаривал. Я была просто вне себя от ярости. Забыв обо всех манерах, которые мама так хотела привить, я вскочила и что есть силы ткнула розовым букетом прямо в его наглую толстую физиономию. Алые лепестки тут же посыпались на него как на невесту. Отбиваясь от меня своими большими ручищами, он как заорал:
– Ты дура! Отвали, тупая! Совсем уже опухла!
Зря он так. Услышав такие оскорбления, я пришла в такую ярость, что, наверное, он тут же пожалел, что связался со мной. Я что есть силы впилась руками в его темные жесткие волосы на макушке и начала трясти его туда-сюда, туда-сюда. Голова его ковыляла из стороны в сторону, глаза были зажмурены, а рот уродливо искривлен. Вокруг нас замаячила снующая ребятня. Голос Мартина взлетел на три октавы вверх, и он как завизжит, ну прямо как девчонка:
– Отпусти, дура бестолковая! С ума сошла, идиотина!
Откуда он знал такие слова?! Я же вообще не знала, как его оскорбить. У меня совсем не было бранного запаса в лексиконе, поэтому я вонзила свои ногти в его безобразно размытую щеку и что есть силы начала бороновать его кожу. Вся его правая щека залилась кровью, а мои пальцы стали скользкими. В этот момент кто-то подхватил меня за плечи и стал тянуть назад. В ту же минут я увидела, как папа встал за спиной Мартина, и, обхватив его массивное туловище, стал тянуть его в противоположную сторону от меня. Но моя левая рука будто приклеилась к его волосам. Когда нас все же разъединили, я увидела, как между моими тонкими пальцами блестели черные клочки вырванных с корнем волос. Мартин схватился за голову, а потом, гневно сверкая глазами, начал кричать на весь класс:
– Ты дура, поэтому твой папа не хочет с тобой жить! Так тебе и надо, крыса!
Сквозь пелену ярости, я увидела, как папа встряхнул Мартина и что-то грубо ему сказал, но это меня ничуть не утешило.
– Твоя мама ведьма! И ты ведьмин сын! – взревела я.
Мартин начал лихорадочно трястись, лицо его кисло исказилось. Он не сразу нашел, что ответить.
– Что ты сказала?! – раздирался он в истеричном визге. – Это твоя мама ведьма! Ты сама ведьма!
Без того взвинченная до предела, я начала судорожно кричать что-то нечленораздельное. У меня уже просто не было слов, как бы еще его обозвать, и от этого злость нарастала с большей силой. Я почувствовала, что кто-то подхватил меня на руки и против моей воли стал выносить из класса.
Некоторое время спустя я уже сидела на мягком кресле. Волосы и лицо мое были сырыми. Это мама обтерла меня мокрым носовым платочком, а потом дала попить. Спустя несколько минут я начала различать, где я нахожусь и кто рядом со мной. Потом, как выяснилось, это был кабинет заведующей. Рядом со мной сидела мама, в кресле напротив сидел Мартин с исцарапанной щекой, растрепанными волосами. Некогда его такой щегольский белый воротничок теперь был запачкан кровью. Так ему и надо. Я скосила на него взгляд. Смотреть мне было тяжело, потому что глаза мои посекундно застилали слезы. А Мартин хоть и был взвинчен, но не плакал. Рядом с ним сидела его мама, та самая ведьма. Я видела ее один раз. Когда мама с папой расстались, эта женщина только разок пришла в наш дом, и они о чем-то с мамой долго разговаривали. Среди всего этого разговора я запомнила лишь несколько маминых фраз. Она сказала: «Живи с ним, если совесть позволяет, но запомни, он всегда будет сравнивать тебя со мной. Потому что я его первая жена и любовь. И в этом сравнении ты всегда будешь проигрывать, потому как ты будешь рядом с ним». Эти слова снова всплыли в моей памяти. Значит, папа и меня сравнивает с Мартином. Ну тогда я выигрываю, ведь я его первая и родная дочь. А папа в это время сидел на соседнем кресле между мной и Мартином.
Дверь отворилась, и в кабинет вошел завуч. Это был лысенький старик невысокого роста с каким-то позолоченным пятном на плеши. От него разило кисловатым запахом невыстиранного белья. Он деловито уселся за стол и, протерев свою плешь батистовым платком, начал высокопарно изъясняться про репутацию школы, о дисциплине и правилах, ну и другая там взрослая чушь. Сейчас я уже не вспомню, что он там говорил. Слишком было заумно тогда для моих лет. Все это время я украдкой кидала на Мартина взгляд, полный ненависти. Мартин не смотрел на меня, и это злило еще сильнее. Я хотела, чтобы он посмотрел на меня, и тогда я демонстративно закачу глаза и отвернусь. Потом нас зачем-то попросили выйти в коридор и подождать там. Я вскочила с кресла и быстро пошла к двери: мне хотелось выйти первее, чем этот толстяк.
Мы прождали в темном коридоре, казалось, целую вечность. Я сидела на пластмассовом стуле, болтая ногой, сердито скрестив руки на груди. Мартин сидел поодаль от меня, поглаживая израненную щеку. Наконец-то дверь отворилась, и я увидела папу, за ним вышла ведьма, а потом мама. Папа подошел ко мне и опустился на одно колено. Дымка над его головой стала темно-синей, и в этой густой тени я увидела зыбкое движение чьих-то лап.
– Эмма, прости меня. Папа тебя любит, не надо больше так делать. Хорошо?
Я молчала. Папа смотрел на меня глазами, полными отчаяния и вины. В его тоне сквозила горечь, и вся его поза была такой печальной, что мне стало его так жаль. Я обняла его, и тихо шепнула, что больше не буду так делать, только пусть он не грустит. Боковым зрением я увидела мамину юбку. Она стояла совсем рядом и была такой же разбитой. Положив руку мне на плечи, она как бы дала понять, что нам пора идти. Я сглотнула слезы и оторвалась от папиной шеи. Мама взяла меня за руку, и мы побрели к выходу. Позади нас остался стоять папа с ведьмой и сыном.
Мы шли домой в полной тишине. Только сейчас я заметила, что моя новая школьная форма была испорчена. Белый фартучек болтался на моей талии, как лоскуток, а лямки волочились за мной, как хвосты. Гольфы были спущены, а застежка на левом туфле оторвана. Мне было стыдно. Я знала, что мамино молчание – это громкий протест против моего поведения. Меня ждал серьезный разговор, я не знала, как приготовить себя к этому. Мама никогда меня не била, но лучше бы она меня сегодня отшлеепала, чем вот так молчала. Это было мучительно. Всю дорогу я думала, что я ей отвечу. Но в голове все путалось.
Когда мы вошли в дом, мама молча переодела меня, при этом она даже не взглянула на меня. Потом я осталась одна в своей комнате, а она вышла. Поначалу я так и осталась стоять посередине комнаты, ожидая, что она вот-вот появится, но она так и зашла ко мне. Только вечером она позвала меня на ужин. Мы поели в полной тишине. Мне хотелось самой заговорить, но я не знала, как начать. Поэтому когда мама помыла посуду и скрылась в своей спальне, я медленно побрела в ванную. Там я помылась, почистила зубы и пошла спать.
ГЛАВА 4
Утром я, мама и тетя Вера снова шли по заученной улице в церковь. Мама о чем-то перекинулась с тетей Верой, но я ничего не поняла. Потом мы вошли в церковь, и я в этот раз я села рядом с мамой. Спустя несколько секунд я увидела Славика. Он сосредоточенно смотрел на меня, но я даже с места не двинулась. Сегодня я сама решила, что буду наказана. Пусть мама ничего мне не говорит, но я точно знала, что было бы неправильно играть тогда, когда мама так расстроена. Поэтому я страдальчески отсидела молитву, чувствуя себя настоящей мученицей. Внезапно под черной сутаной зашевелилось коренастое туловище, и из-за согбенных плеч появилась голова. Священник поднялся с колен, медленно побрел к алтарю. Он зажег несколько свечей, и пряный запах тягучей струйкой стал разноситься по небольшому залу, поднимаясь к высоким куполообразным потолкам, обвивая каждый медный стебель старинной люстры. Я смотрела на это еще долго, провожала взглядом рассеивающуюся ленточку терпкого дыма, исходившего от зажженных свечей.
Оглядывая потолки, старинную роспись на них, тонкую паутинку, свисавшую то тут, то там, я отдаленно слышала степенный голос священника. Он говорил односложными фразами о чем-то возвышенном, чего я еще понять была не в силах. Но голос его звучал приятно, как шум прибоя. Я даже почувствовала едва уловимый вкус морской соли на своем языке. По правде сказать, на море я ни разу не была, но почему-то могла его слышать и ощущать, особенно когда рассматривала свои картинки или, как сейчас, слушала эту утреннюю проповедь.
Шея моя начала затекать и я решила, что достаточно на сегодня мне мучений. Я осторожно стала опускать голову, и внезапно предо мной панорамно начала разворачиваться следующая картина: прямо под расписным потолком началось какое-то ужасающее движение. Вначале оно было едва заметным, тянулось со стороны парадной двери и надвигалось в сторону алтаря. Я затравленно стала поднимать взгляд к потолку. Что это? Округлое, тягучее, невероятно громоздкое и объемное тело какого-то громилы-кита проплывало над нашими головами, заслоняя собой блеклый свет, исходящий от люстр. Сердце мое стало гулко колотиться, спина покрылась липкими каплями, а в горле осел ком. Я смотрела на пузо огромного кита, неповоротливо и медленно проплывающего над нашими головами. Мне показалось, что где-то хлопнули ставни окон, и ржавый визг пошатнувшейся люстры пронзил покой утренней проповеди. Пытаясь совладать надвигающимся ужасом, я опустила глаза, посмотрела на маму, потом на других прихожан. Они смотрели на священника сонными глазами. В эту минуту все выглядели полумертвыми, никто ничего не замечал. Глаза их были полуоткрытыми и чопорными.
Боже, как мне стало страшно. Ища взглядом хоть кого-нибудь, кто мог бы меня сейчас понять и утешить, я наткнулась на Славика. Какого же было мое изумление, когда я встретила и в его глазах ту же невзрачность и пустоту. Что происходит? Я продолжала осматриваться, и внезапно мой взгляд встретился со взглядом стоящего передо мной священника. Он смотрел прямо на меня. Глаза его потемнели от надвинувшейся тревоги. Он стоял уцепившись руками за выступающие бортики кафедры. Худые руки его были напряжены, а выступающие костяшки и вовсе отдавали синевой. Он долго не сводил с меня взгляда, а потом я увидела, как он поднял глаза к потолку и стал следить за движением надвигающегося к нему чудовища. Немного помолчав, он снова открыл уста и безапелляционно начал вести свою проповедь дальше.
Он все видит. В первый раз я встретилась с человеком, взгляд которого был направлен туда же, куда и мой. Меня это и обрадовало, и удивило одновременно. Мне вдруг очень захотелось с ним поговорить, и я стала ерзать на скамье. Тем временем пузо кита над нами стало постепенно рассеиваться, пока вовсе не исчезло. Еле дождавшись окончания проповеди, я взяла маму за руку попросила ее остаться и поговорить со священником. Мама с изумлением посмотрела на меня. Она решила, что я хочу исповедоваться за свой вчерашний проступок. Я заметила, как она этому немного обрадовалась.
– У нас не так много времени, – сказала мама. – Тебе сегодня в школу, не забыла?
– Нет, – я быстро замотала головой.
Мама строго посмотрела на меня, но все же я заметила в ее глазах нежные искорки. Она уже не так сердится.
Наконец-то мы зашли в исповедальню. Мама вошла со мной, и я не возражала. В нос сразу же ударил резкий запах мускуса. Послышался короткий деревянный щелчок, и сквозь резную решетку я смутно увидела очертание бледного лица. Я не знала, как нужно начинать беседу, и вообще не знала, что нужно говорить в таких случаях. Осознав, что по ту сторону меня слышит тот человек, который недавно стоял за кафедрой, я затараторила:
– Вы это тоже видели? Вы видели, как над церковью проплывал кит?
Мама встревожилась. Она больно сжала мою ладонь, но я в этот раз была непреклонна.
– Простите, святой отец, мою дочь. Она часто выдумывает небылицы. – замешкалась мама.
– Пусть продолжает говорить, – твердым голосом последовал ответ.
– Мама мне не верит. Она говорит, что я все выдумываю. Но я на самом деле вижу их. Я вижу, как на красивых лицах людей вдруг появляются болячки, а под глазом выходят желтые бугорки. Вижу, как черные тени бегают, ползают, плавают вокруг нас. Вижу, как над папиной головой что-то темное шевелится, а от мамы пахнет протухшими яйцами. Хотя сейчас уже не так сильно.
Я ощутила, как мамина щуплая фигурка вздрогнула рядом при моем заявлении. Но я решила, что сегодня я останавливаться не буду.
– Даже если я хочу посмотреть на небо, то вижу как по нему медленно, как бумажные змеи, летают страшные лица, без туловища, – пылко продолжала я. – Мне страшно ходить в больницу, потому что там от всех воняет чем-то. У всех на коже или на голове какие-то черви. Под ногами ползают огромные ящерицы и змеи. Они окутывают людям руки, шею, ноги. У некоторых бабушек на груди сидят жабы, а у некоторых вместо языка щупальца осьминога. Мама мне не верит. Она притворяется, что не замечает. Все претворяются, что им не страшно, но я очень боюсь. Как мне ходить в школу, если там повсюду эти монстры?!
Я умолкла, потому что мое горло сдавили надвигающиеся слезы.
Мама сидела бледная как полотно, ладони ее стали холодными и липкими. Мы сидели в полной тишине. Для меня это было время, чтобы успокоиться и прийти в себя, а для мамы это были мучительные минуты с нависшей над нами тревогой.
– Как тебя зовут? – спросил священник более мягким голосом.
– Эмма.
– Эмма, когда ты в первый раз заметила такое?
– Не помню… Когда я была маленькой. Я не помню даже, как меня звали. Но в тот вечер, когда папа уходил от нас, я видела, как у него на шее сидела тонкая змея и медленно шевелилась. Поэтому я не смогла его обнять, когда он уходил. Мне было страшно.
– Ваша дочь Эмма не больна как вы думаете, – обратился он к маме.
Мама подняла на него свой растерянный взгляд.
– Я знаю, что это будет звучать необычно, но вам нужно выслушать то, что я вам сейчас скажу. Духовный мир реален, а подчас даже более реален, чем мы можем себе представить. Я находился в глубоком сорокадневном посте, когда однажды мои глаза открылись, и я стал видеть, что духовный мир густой паутиной переплетается с миром, который доступен обычному взгляду. Ваша дочь каким-то образом получила такую благодать от Бога – видеть то, что другим не дано. В Библии говорится о том, что в последнее время Бог изольет Дух Свой на всякую плоть. Бог дает дары человекам, и среди них есть дар, который зовется различением духов. Эмма действительно способна видеть духовный мир. Кит, о котором она сейчас упомянула, – это дух религиозности. Он не имеет ничего общего с верой. Дух этот приходит в церкви, вселяется в людей, делая их сухими почитателями буквы, не имеющими в себе сострадания и милосердия. Религиозные люди полны осуждения и зависти. В них нет той веры, которую ждет от них Господь. Его я вижу периодически на богослужениях, как, например, сегодня на утренней проповеди. Вонь, которую ощущает ваша дочь, – это гниль, которая исходит от вашего раненого сердца. Не прощенная обида гноится в вашей душе и не находит себе исцеления. Вы прячете от всех свои раны, нанесенные предательством вашего мужа. Непрощение, как яд, который медленно отравляет ваше тело, и вы рискуете заболеть, как ваш муж…
– Мой муж болен?! – воскликнула мама, теряя всякое интеллигентное воспитание.
А ведь сама меня учила, что перебивать не прилично.
– Да. Тень, которая нависла над его головой, которую видит ваша дочь – это злокачественная опухоль. Она появилась из-за постоянного чувства вины, внутренней борьбы, неудовлетворенностью жизнью. Она растет и он не сможет вылечиться. Вся остальная круговерть силуэтов, сумятица и мракобесие вокруг вашей Эммы тоже реальны. Не нужно в ней это подавлять. В конце концов, Бог дает дар человеку для того, чтобы он мог этим служить людям, помогать им. Она видит не все. Она видит только то, что Бог ей открывает. А если открывает, значит, она может быть полезной. Ваш запах я не ощущаю, несмотря на то, что тоже имею этот дар. Но ваша дочь это чувствует, потому что таким образом Бог хочет вам показать ваше положение. Если вы хотите, чтобы ваша дочь была счастлива, то вам нужно заботиться о ней, но если сейчас вы продолжите жить, терзая себя злобой на мужа, то ваша дочь может остаться и без отца, и без матери.
– Что же мне делать? – всплакнула мама, заламывая руки.
– Оставьте вашу обиду. Смиритесь с тем, что произошло и не пытайтесь все вернуть. В конце концов, вы хотите вернуть мужа для того, чтобы досадить его новой жене, а не потому, что вы его так сильно любите. Оставьте ваши попытки вернуть его и живите дальше. Если вы позволите Богу исцелить ваши раны и наполнитесь прощением, то впереди вас ждет не менее интересная жизнь, наполненная новым смыслом.
– Хорошо, – чуть слышно прошептала мама.
– А тебе, Эмма, – внезапно обратился он ко мне, – не нужно бояться и прятаться. Ты особенная девочка и скоро это поймешь. Не нужно никому об этом рассказывать. Люди вокруг тебя не притворяются. Они действительно не видят то, что ты видишь. Никому это не рассказывай, а то тебя заберут в больницу. Но убегать не надо. Эти тени ничего не смогут тебе сделать, они всего лишь духи, которые будут пытаться тебя запугать. Но бояться нельзя. Потому что страх и неуверенность могут сделать тебя слабой. А чтобы помогать людям, ты должна быть сильной. Может быть, тебе не нужно помогать всем, но придет время, и ты увидишь, зачем Бог тебе это дал. Иногда ради одного важного для Бога дела тебе нужно будет все это терпеть. А в остальном живи как все дети. Играй, бегай, общайся. Главное, не убегай и не прячься. Ты научишься различать запах лжи, зависти, непрощения, милосердия и доброты. Ты увидишь, как выглядят гордость и упрямство. Увидишь, как светятся настоящая любовь и привязанность, как ярко может гореть надежда, и как затухает и снова возгорается вера. Это не страшно, это даже интересно. И ты, дочь моя, это поймешь.
Мы вышли с мамой на улицу. Я ощутила, как все вокруг поменялось. Я больше не боялась. Теперь я смотрела не вниз, как обычно, а вперед. Сентябрьский ветер-смутьян с ликованием расхаживал по улицам городка, разрывая мои волосы, раздувая мамину юбку, делая ее похожую на церковный колокол. Машины как оголтелые проносились мимо нас. Я растопырила пальцы, пытаясь поймать в ладошки пригоршню покусывающего ветра. В первый раз самообладание наполняло меня на улице среди незнакомых людей, которые проходили мимо, кто неуклюже, кто грациозно, а кто грациозно-неуклюже.
Я усилием воли посмотрела на идущую навстречу незнакомку в строгом костюме. Приблизившись к ней, я на долю секунды увидела, как на ее милом личике появились разбухшие почки, с которых выкатился наружу зеленый гной. Я не отвела в панике взгляд и увидела, что через секунду все встало на свои места. Снова это была красивая женщина со строгой челкой и тонкими выщипанными бровями. А вот мужчина, который спешит перейти дорогу в неположенном месте. Вокруг него наэлектризованная сухая аура. Он нервничает. Совсем близко от нас пролетел велосипедист, от которого повеяло сочной травой и колотым миндалем. То здесь, то там мелькали затаенные недостатки и достоинства незнакомых мне прохожих. Осознание того, что это могу видеть только я, давали мне понимание свой уникальности в этом мире, прогоняя всякий страх и полузабытый кошмар, который меня все это время преследовал. Сейчас, когда я это вспоминаю, то осознаю, насколько комичной была тогда ситуация. Но будучи ребенком, я думала, что все так и должно было складываться.
Мы вернулись с мамой домой, она покормила меня завтраком, предоставила мне белую рубашку и сторгую юбочку. Она и словом со мной не обмолвилась о том, что говорил нам священник в исповедальне. Только моя мама, наверное, умеет так ловко прятать свои эмоции и делать вид, что ничего не произошло. Я поцеловала маму в щечку и пообещала ей, что драться больше не буду.
Зайдя в класс, первое, что увидела, это то, что снова на том же месте и той же парте сидит этот пухляш Мартин. Вся моя радость быстро испарилась. Значит, он решил не отступать? Что ж, я тоже не сдамся. Это мое место, и я буду его отвоевывать. В классе еще никого не было, так как я вышла из дома пораньше. А этот Мартин значит специально пришел раньше, чтобы занять это место. Я осмотрелась. Вокруг столько пустых парт, а он занял именно эту, именно мою парту. Я гневно бросила на него взгляд. Он даже не посмотрел на меня. Вальяжно цокая туфельками, я прошла за парту, с грохотом бросила свой портфель и начала демонстративно громко раскладывать свои тетради, карандаши, ручки, палочки. Вообще возьму и все достану из портфеля, пусть знает, что я на своей парте буду делать то, что захочу. Я все разложила как на канцелярском прилавке, заняв большую часть парты. Он все это время делал вид, что ему плевать, но я видела, как он психует на меня. А когда я нечаянно задела его локоть коробкой из-под пластилина, тогда он наконец-то взбесился.
– Убери свое барахло! – крикнул он на меня.
И откуда этот пухляш знает такие хорошие бранные слова. Мне нужно потренироваться и тоже поискать ругательные слова, чтобы не блекнуть рядом с ним. Но вслух я высокомерно ответила:
– Куда хочу туда и буду ставить свои вещи. Не твое дело. Это моя парта.
– Ставь ее на свою строну, – возмутился он, толкая пухлым локтем мои тетради.
Я схватила тетради и начала отряхивать, показывая, что он коснулся их своими не умытыми руками.
– Не трогай мои вещи! – теряя самообладание вскричала я.
– Тогда не ставь свой мусор на мою строну.
Мусор? Барахло? Да как он вообще разговаривает? Я так разозлилась. Как же мне его обозвать побольнее?
– А ты вообще пухляш! – вовсе горло прокричала я.
