С утра до вечера

Это его и озадачивало и огорчало. Но фактически его рассматривали бывшие товарищи по борьбе, как врага, подозрительно на него поглядывали, ожидая, может быть, от него враждебных действий.

Койранскому было неприятно, больно, что он не с народом, и в то же время было такое чувство, будто его народ выбросил на свалку, не считает его своим.

Но он оставался спокойным, перестал появляться в Совете и, хотя оставался председателем полкового комитета, стал безразличным к полковым делам, а Совет уже не интересовался полковым комитетом и никакой связм с ним не имел. Теперь Койранский стал нетерпеливо дожидаться демобилизации.

12. Всеобщее пьянство

Но демобилизация задерживалась. Теперь уже советская власть задерживала роспуск солдат по домам, очевидно, опасаясь распустить твловые части раньше фронтовых, а фронта открывать было нельзя, так как мир с немцами заключен еще не был.

Но солдатская масса опять забурлила, искала случая, к чему бы придраться, чтобы показать свою силу.

И случай нашелся.

В Саранске был спиртоводочный завод. В то время он не работал, но на его складах и в семи цистернах емкостью каждая по десять тысяч ведер, было огромное количество водки и спирта-сырца.

Охрану завода несли части гарнизона. С середины ноября (по старому стилю) караулу от 234 полка удалось проникнуть на склад и вынести оттуда несколько котелков водки.

Караул напился пьяным и принес водку в казармы.

Ход был найден, и скоро в полках началось повальное пьянство. Водка появилась и в городе, и скоро весь город запил.

Завод был открыт теперь для всех желающих, водка и выносилась, и вывозилась, так как из деревень приезжали крестьяне и вместе с землеками солдатами нагружали полные телеги ящиками с водкой.

Склады были опустошены в течении одной недели, и тогда жаждующие пить и наживаться обрушились на цистерны со спиртом.

К каждой металлической цистерне вели металлические же лестницы, по которым взбирались наиболее сильные и решительные, и на высоте до десяти метров черпали спирт кто чем: кружками, бадьями, кувшинами и даже бочонками, открыв крышки цистерн. При этом люди стояли на всех ступеньках лестниц, друг за другом, стягивали один другого, многие падали сверху на каменный пол и разбивались, другие в драке пускали в ход ножи, а стоявшие упорно на верхней ступеньке не выдерживали натиска снизу, и свалившись в цистерны, захлебывались спиртом и погибали. Это не останавливало безумной тяги к спирту.

Поезда, приходившие в Саранск, были битком набиты охотниками за спиртом, из других городов, куда дошла весть о возможности получить бесплатно драгоценную влагу, запрещенную с 1914 года.

Пустые поезда уходили из Саранска, так как редко кто покидал источник богатства и наслаждения.

В полках все было пьяно: и солдаты, и большинство офицеров, беспартийные и большевики.

Самые необходимые караулы несли офицеры, не прельстившиеся пьянством и десятка два солдат.

Разогнать тысячные толпы около завода или с завода, не было никакой возможности: не было в Саранске такой трезвой силы.

По просьбе начальника гарнизона из Ардатова был прислан отряд в 250 штыков, с тремя пулеметами «Максим», при офицерах и с санитарной частью. Отряд прибыл ночью и был расквартирован в пустой казарме 101-го полка. Начальник гарнизона и начальник тройки, образованной уездной властью для прекращения всеобщего пьянства, под утро вызвали Койранского и еще несколько надежных офицеров и поручили им связаться с прибывшим отрядом и провести его к заводу, составив предварительно план действий.

В шесть часов Койранский с товарищами прибыли к отряду, но каково же было их удивление! Отряд уже напился, шла гульба, благо каждый солдат и офицер получил на три дня сухой паек, представлявший хорошую закуску для такого случая.

Командир отряда был трезв и плакал от досады. В комнате, где расположились офицеры, все были пьяны.

На койке, прислонившись к стене, сидела сестра милосердия. Косынка ее валялась на полу, волосы были растрепаны, она что-то бормотала, прислонив голову на грудь с красным крестом.

Лицо ее показалось Койранскому знакомым. Он подошел к ней, поднял ее голову и внимательно посмотрел в глаза. Они были мутными, но искра сознания оживила их. Она внятно произнесла:

«То пан Койранский, коханий Койранский! Поментам, пан, потенг и як пан целовал».

Сомнений быть не могло. Это была Бронислава Витольдовна Коссаковская. Ее пьяный лепет опять стал малопонятным. Она как будто кого-то ругала, на кого-то жаловалась. И беспрестанно выкрикивала:

«Идь до дьябла!»

И вдруг опять пролепетала:

«Муй коханый Койранский, идь до мне, цалуй, кохам те!»

Хорошо, что никто не понимал и не слушал: все были пьяны.

И вдруг она запела сальную польскую песенку, которую еще в Варшаве слышал Койранский.

Он поднял с пола и положилвозле нее косынку и вышел из комнаты, позвал других своих офицеров и отправился в штаб тройки доложить о происшедшем.

Днем на заседании тройки было решено подослать ночью на завод группу слесарей из Рузаевского депо. Они должны были припаять к цистернам трубки против сделанных отверстий, чтобы спустить спирт в протекавшую поблизости речку Инсарку.

Ночью слесари проникли на завод и приступили к работе. На заводе все были в опъянении.

Однако, кто-то сообщил солдатам, и большая толпа их явилась на завод с винтовками, разогнала рабочих, некоторых избила и уничтожила их работу. А сделанные в цистернах отверстия были использованы для набора спирта без лестниц.

Ничего, казалось, сделать было нельзя. Но выход был найден.

Шатаясь часто по заводу для наблюдения, что там делается, Койранский заметил между цистернами на полу люки, плотно закрытые металлическими крышками. На них просто не обратили внимания пьяницы из-за большого слоя грязи, нанесенного тысячными толпами. А то бы люки были, конечно, использованы и могли бы стать источником несчастий.

Койранский понял, что люки можно использовать иначе: можно через них поджечь спирт. А взрывы и пожар выгонят, наконец, жадные рты, и пьянство кончится.

Посоветововшись с офицерами, Койранский предложил свой способ начальнику гарнизона – полковнику Максалитинову. Тот, подумав, согласился.

Но кто возьмется за выполнение этого плана? Дело опасное и для того, кто будет пожигать, и для города.

Вызвали на совещание инженера-взрывника. Он успокоил: взрыв будет не очень сильный, так как газы уже почти вышли и цистерны стояли открытыми 10 дней. А пожар можно локализовать.

Поджечь вызвались Койранский и один молодой офицер, прапорщик Власов.

Когда было получено согласие тройки и было условлено о полной секретности предприятия, Койранский с Власовым и тремя надежными солдатами в три часа ночи пришли на завод.

Трезвых там не было, так как вокруг завода расположился табор почти из четырехсот телег, на которых спали те, кто что-нибудь понимал. Солдаты спали в казармах. Они знали, что могут спать спокойно: спирту им хватит.

На заводе, на лестницах было человек 40 спекулянтов, которые хоть и были опьянены спиртными газами, и полными бочки спиртом, пока на заводе было мало. Да на полу, невдалеке от цистерн валялось человек двадцать пьяных крестьян и горожан.

Койранский и его товарищи открыли все шесть люков. На это ушло больше часа. А потом незаметно бросили сперва только в два люка по зажженой коробке спичек.

Огонь мгновенно осветил здание, в котором мерцали лишь несколько принесенных фонарей.

Спекулянты, завидя огонь, быстро ретировались, а пьяных и спящих выгнать было невозможно. Некоторых выталкивали на двор, но они опять возвращались.

Не дождавшись, пока все уйдут, офицеры подожгли остальные люки.

Взрывы последовали один за другим через 5–8 минут. Они, действительно, были несильны. Как потом выяснилось, стекла полопались в зданиях только отстоявших в непосредственной близости от завода.

Когда люди пришли в себя, завод уже пылал огромным костром.

Спирт разлился по всему заводу, благодаря отверстиям, проделанными в цистернах, и это усилило и ускорило развитие пожара.

Паника началась в таборе, окружавшем завод. Здесь началась давка, ругань, драка, кого-то придавили, кого-то ушибли.

Но все 400 подвод отъехали от завода, горящего факелом, и тронулись по дорогам из города.

Вооруженные офицеры останавливали на дорогах, за городом, подводы и разбивали посуду со спиртом.

Пожар прекратил всеобщее пьянство. Он продолжался трое суток. Но долго еще земля, пропитанная спиртом, во дворе и около завода, горела слабым синим огоньком, а пьяницы гасили огонь и лизали на земле драгоценную для них влагу.

Когда спирта не стало, солдатам нечего было делать в городе. Они почти все время жили в деревнях, дома, приходя в полк за сахаром, за хлебом и за другим, что представляло ценность.

А тайна поджога так и не была раскрыта. Общее мнение решило, что пожар произошел по неосторожности, так как на заводе, не стесняясь, курили и бросали на пол окурки.

Ардатовский отряд во время пожара выехал из Саранска, растеряв треть своего состава.

13. Демобилизация

В дни после пожара спиртоводочного завода много офицеров, видя, что солдаты расходятся по домам, уехали в фиктивный отпуск и больше не возращались в полк. Одни из них были самочинно приняты в воинские части в других городах, – другие вообще дезертировали. В это время уехали Розанов, друг Койранского, Орлов и полковник Масалитинов. Из них вернулся только Орлов с женой – ездил жениться. Они стали часто бывать у Койранского, вместе с его семьей проводили эти тревожные и непонятные дни.

Фактически власти в полках не было, не было и полкового комитета. Склады обмундирования и снаряжения были пусты, стали жертвой солдатской жадности. Только продовольственные склады охранялись солдатами от рахищения, чтобы подольше и всем в равной степени пользоваться их благами.

Наконец в марте 1918 года был получен приказ по округу о всеобщей демобилизации и ликвидации войсковых частей старой армии.

Для этой цели в полках назначалась комиссия из командиров полков, председателей полковых комитетов, завхозов, казначеев и командиров нестроевых рот.

Демобилизация этих лиц могла состояться только после ликвидации полков. Так, Койранский еще задерживался на военной службе на неопределенное время.

Сама демобилизация была очень простым делом, особенно солдат, препровождавшихся при одном документе с приложенным к нему списком в военные комиссариаты, созданные вместо ликвидированных управлений воинского начальника.

Демобилизация в десятидневный срок была закончена. Но ликвидация имущества полка очень затянулась.

Для удобства Койранский переехал на жительство в район расположения полка, заняв пустовавшую офицерскую квартиру в три комнаты, из которых одна не занималась вовсе, была закрыта.

Естественно, члены комиссии за время вынужденного сиденья в полку, пока составлялись разные описи, да проверялись в натуре, как-то поневоле сблизились. Центром стала квартира Койранского, где собирались все, кроме командира, поиграть в преферанс, где гостеприимная хозяйка угощала гостей чаем и нехитрым приложением к нему.

Особенно тяготеть к Койранскому стали завхоз Аскоченский с женой, маленькой, очень красивой брюнеткой, и казначей Рязанов. Он, старый холостяк, лет сорока, явно ухаживал за женой завхоза, и на этой почве между Аскоченским и Рязановым часто происходили стычки.

Однажды вечером за преферансом между ревнивым мужем и ухажером началась обычная стычка.

Койранский попросил гостей прекратить ссору. И, когда гости не унялись, хозяин бросил карты и объявил, что игра консена, а он с семъей отправляетсяя спать.

Ругавшиеся мужчины запротестовали, требовали возобновления игры, а Рязанов вынул из кобуры револьвер и стал угрожать им Койранскому. Когда и это не помогло, он выстрелил в него. По счастью, пуля только слегка оцарапала щеку Койранского и задела ногу жены завхоза. Стрелявший сам бросил оружие и ушел домой, а живший в этом же корпусе, бывший главный врач полка Березин, сделал перевязку и успокоил всех, указав на ничтожность ранений.

Но об этой стрельбе каким-то образом стало известно городским властям, в частности председателю Чрезвычайной комиссии. Рязанов был арестован и отправлен в Казань, предварительно сдав председателю ликвидационной комиссии денежный ящик и все финансовые документы. Это еще более затянуло ликвидацию полка, так как казначей в то же время являлся квартирмейстером, и в его ведении находились все казармы полка, подсобные постройки и офицерские здания, а также вещевые склады.

Жизнь в городе вошла в обычную колею, стала спокойной, без инциндентов. Продовольственное положение города также не ухудшилось, т. к. эра военного коммунизма еще не развернулась, торговали магазины, процветали базары. Цены только незначительно поднялись.

А из писем Марусиных ребят откровенно выглядывал голод.

Чтобы поддержать их, за зиму и весну им было отправлено несколько посылок с пшеничной и ржаной мукой, а в середине мая дети сами приехали в Саранск, все четверо мальчиков.

Как они рассказали, отец решил отправить их в хлебородную сторону, чтобы спасти от болезней и голодной смерти.

Тогда же в Саранске появились отпущенные с фронта офицеры Виндавского полка, до войны стоявшего в Саранске. В частности, появились Тухачевский и Пилиневич, из которых один стал красным полководцем, а второй – старшим командиром Красной Армии.

В июне стало известно о движении на Пензу взбунтовавшегося чехословацкого корпуса, который с боя овладевал городами и селами, захватывал продовольствие и оружие.

Саранский уездный военный комиссариат стал формировать красноармейский отряд для помощи Пензе и Рузаевке. В этот отряд вступили Тухачевский и Пилиневич.

В то же время было приказано местной военной властью ускорить ликвидацию имущества полков. И к 1-му июля 1918 года ликвидация была закончена.

Койранский получил документы об увольнении с военной службы и начал поиски гражданской работы.

14. Тюрьма

Юрист по образованию, Койранский, естественно, склонялся к тому, чтобы заняться юридической работой. Но ему дали понять, что, поскольку он бывший офицер, эту работу ему доверять нельзя.

В то время формировалась Пензенская Продовольственная Коллегия и ее местные органы. В Саранске Уездную Продовольственную Коллегию формировал Каплин, бывший секретарь полкового комитета, а теперь большевик, член Совета Рабочих Депутатов.

К нему-то и обратился Койранский. Каплин предложил ему должность заведующего Статистическим подотделом, так как из местных людей никто не знал статистики и ее практического применения.

Койранский согласился, ибо другой работы не было, а семья теперь была большая, надо было кормить, нужен был заработок.

К тому же, 31-го июля семья Койранского еще увеличилась: у него родился сын.

Работа Койранскому нравилась. Подъотдел статистики был укомплектован до прихода Койранского. Он состоял почти исключительно из молодых девушек и был только один мужчина, бывший офицер Сокольский, студент, сын местного священика.

Работать было интересно среди такого букета интеллигенции. Секретарем Койранского была студентка из Москвы, Елючарева. Она старалась увлечь Койранского, безбожно с ним кокетничала. Но Койранский оставался равнодушным.

После эсеровского покушения в Москве на В. И. Ленина, начались аресты в Саранске. Арестовывали бывших помещиков, жандармов, эсеров, меньшевиков.

24-го августа были арестованы почти все бывшие офицеры. Остались на свободе лишь те из них, кто служил военспецами в Военном Комиссариате. В полдень этого дня в помещение Продовольственной Коллегии явились вооруженные люди, собрали служащих здесь бывших офицеров и отвели в городскую тюрьму. В числе арестованных был и Койранский.

При этом, никто не объяснил, за что и по какому праву люди брошены в тюрьму.

Койранский знал, что офицеры рассматриваются, как враги советской власти, что о законности в такое время говорить нечего, и потому покорился общей участи, без всяких пртестов.

Только через несколько дней кто-то подбросил в тюрьиу пензенскую газету, из которой арестованные офицеры узнали, что повальные аресты – это красный террор, ответ на белый террор контрреволюции.

«Содержать, как заложников, и расстрелять при возхобновлении белого террора», гласил приказ Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.

Тюрьма была наполнена до отказа. В камерах было по 40–50 человек, вместо 10. Здесь были разные люди: и те, кто действительно враждебно относился к новой власти, и безразличные, и сочувствующие ей.

Здесь были бывшие люди-помещики, чиновники, почти исключительно мелкие, подозреваемые в принадлежности к контрреволюционным партиям и состоявшие в них. Здесь были понимавшие свое положение и причины нахождения в тюрьме, и не понимавшие, наивно думавшие, что их в чем-то оклеветали. Здесь были воры-карманники и рецидивисты, убийцы и другие преступники. Но преобладали бывшие офицеры.

В камере, где сидел Койранский, из 42 заключенных – офицеров было только трое, остальные заключенные приходились на полицию, жандармов и уголовников.

В первые дни все камеры были закрыты круглые сутки и у дверей стояли часовые. На прогулку не выводили, свиданий не разрешали и передач не принимали, хотя кормили очень скудно: фунт хлеба, пустая баланда на обед и три кружки кипятка на день.

Однако, Койранский не унывал. Он и умом, и сердцем понимал, что обязательно разберутся, и все невиновные не пострадают. Он сохранял бодрость и подбадривал других.

Через неделю его бодрость пропала: начались ночные расстрелы арестованных, производившиеся, обычно, с 11 часов ночи и продолжавшиеся до рассвета.

Всю ночь вооруженные люди ходили по коридорам тюрьмы, ища по камерам тех, кто был намечен жертвой на данную ночь. При этом, тюремная администрация не знала точно, кто в какой камере заключен, и поиски сопровождались беспрерывными открываниями то одной камеры, то другой, то сразу нескольких камер.

Каждый заключенный, ожидая смерти, всякий раз, когда подходили к камере, думал: «Это – за мной!»

Ночи стали сплошным ужасом. Одни всю ночь дрожали, как в лихорадке, даже слышался дробный стук зубов, другие стенали и молились так громко, что не было возможности сосредоточиться в себе, третьи бились в нервном припадке.

Нервное напряжение было настолько сильным, что «параша» не закрывалась всю ночь, а некоторые испражнялись, не дождавшись своей очереди у «параши».

Через волчок, в двери, заключенные видели, как выведенным из камер тут же, за дверями, скручивали назад и связывали руки, потом уводили их вниз во двор тюрьмы, а еще через пять минут раздавались выстрелы, гулко отдававшиеся в камерах и в сердцах заключенных.

После первой партии приходили за второй, за третьей, и так до рассвета.

Расстреливали больше полицейских и жандармов, а также уголовников, но попадали и офицеры.

Койранский первые ночи расстрелов переживал так, как будто все для него уже кончилось, нервы давали себя знать: он плакал тихо, забившись в угол камеры, плакал о детях, о несправедливой судьбе, о глупой, бесславной смерти. Он не жалел своей жизни: она в то время не очень для него была дорога.

Перед одной из таких ночей он сочинил отчаянное стихотворение, последнее, как он думал, в жизни, и написал его на разломанной коробке от папирос. Огрызок карандаша каким-то чудом сохранился за подкладкой френча и уцелел при обыске во время ареста.

Это стихотворение, кажется, будет помнится Койранскому всю жизнь:

Тюрьма не знает снисхожденья,Она ко всем одним лицом:И к негодяям, ждущим мщенья,И к тем, кто не был подлецом. Для всех одна у ней баланда,Для всех один привычный крик,Все – только арестантов банда,Для них один у ней язык. Что ждет меня в тюрьме? Не знаю,Не знаю, петля или расстрел?Пусть так! Но тяжко, умирая,Не ведать за собой крамольных дел. Служил народу я, служил я честно,Пред ним вины не знаю за собой,А революции топор за что-то неизвестноКарает контру честной головой. Мне жаль детей, детей моих невинных,Грозит им гибель, как и мне!В какую из ночей, тяжелых, длинных,Глаза свои закрою в вечном сне?

Это стихотворение было отобрано надзирателем через несколько дней, очевидно, кто-нибудь из заключенных шепнул ему, что офицер пишет.

Через три ночи какое-то спокойствие нашло на Койранского, скорее бесчувственность: жизнь окончилась, теперь все безразлично, только бы скорее! Детей лишь ему было до боли жаль: маленькие несмышленыши, чем они виноваты, что их отца царская власть заставила быть офицером?

Так продолжалось 10 ночей. Особенно была тяжела ночь на 14 сентября (по старому стилю). В эту ночь шесть раз приходили в камеру за арестованными, и было расстрелено полкамеры.

После этой памятной ночи расстрелы прекратились. Надзиратели тюрьмы уверяли, что больше расстрелов не будет. Но оставшиеся в живых заключенные разве могли им верить?

Еще через три дня камеры на день стали открывать, дав возможность ходить по всей тюрьме.

Внутренние часовые были сняты, арестованных стали выводить на прогулки, по полчаса дважды в день.

Во время одной из прогулок к Койранскому неожиданно подошла Ключарева, бывшая у него секретарем. Она передала ему, что в семье его все благополучно, жену устроили на работу в Военном Комиссариате, что о ней заботятся.

«Кто заботится? Откуда вы знаете? Вы ведь такая же заключенная, как и я!» – недоумевал Койранский.

«Нет, я – не заключенная. Я пришла, чтобы успокоить вас и еще некоторых. О вашей семье заботится СССР».

И тут же она отошла от него.

Долго Койранский ломал голову над расшифровкой этого «СССР», но так и не разгадал.

Прошел месяц заключения. Разрешили принимать передачи. Койранский еженедельно стал получать от Маруси хлеб, котлеты, белье, а также записки, ободряющие, очень хорошие.

В одной из них мелко-мелко среди строк письма было написано: «Не доверяйся СССР».

Что бы это могло значить? И забота этого загадочного СССР о ней, и предупреждение такое же загадочное?

Спустя несколько дней после этого предупреждения, один из надзирателей отозвал Койранского в угол двора и, передав ему записку, предложил прочитать и отдать записку ему обратно, написав на ней «да», или «нет».

В записке от имени СССР предлагалось Койранскому устроить его побег из тюрьмы и из Саранска.

«Кто это СССР?» – спросил Койранский надзирателя.

«Это – офицерская патриотическая организация, офицерский союз спасения родины. Ей нужны такие офицеры, как в Вас знает председатель саранского союза. Это – Орлов, вы тоже его знаете. Решайтесь! Я вас вывезу завтра на водовозке», говорил надзиратель.

«Как же вы не боитесь? Я могу вас всех выдать. Записку я вам не отдам. Передайте, что я не продаюсь. Пусть Орлов скорее удирает из Саранска, пока я не сообщил в Чека!»

С этими словами Койранский быстро ушел в камеру.

Но он никому не сообщил ни об СССР, ни об его предложении: он понимал, что этим он подписал бы себе смертный приговор и мог бы навлечь всякие беды на семью.

На другой день он отдал записку надзирателю и попросил передать, что из-за семьи он не может покинуть Саранск, а выдавать он, конечно, не собирается.

На этом связь Койранского с пресловутым «СССР» оборвалась.

В конце октября Койранскому дали, наконец, свидание с женой, по ее просьбе, адресованной председателю ЧК.

Свидание было длительным, более получаса, во дворе тюрьмы.

Оно осветило всю ситуацию отношений с СССР, члены которого работали в качестве военных специалистов в Военном Комиссариате. Их провал был неминуем, т. к. в ЧК было о них уже известно. Марусю об этом предупредил один из членов этой организации, выдавший своих товарищей ЧК.

В начале ноября Койранский и все бывшие офицеры были освобождены из тюрьмы. Перед освобождением, Койранский имел короткую беседу с председателем саранской ЧК, Дэлем. Дель спросил Койранского: «Как вы относитесь к советской власти? Не собираетесь бежать на Дон вместе с Орловым и другими из СССР?»

«Я – не враг Советской власти и в СССР не состою. Но если меня будут ни за что сажать в тюрьму и подвергать ужасам, пережитым уже мною, я не ручаюсь, что не стану в ряды врагов», не задумываясь ответил Койранский.

Дель сначала усмехнулся, а потом совершенно серъезно сказал:

«Вам доверят военную защиту Советской власти от внутренней и внешней контрреволюции. Облечем вас полным доверием – сделаем командиром. Это – честь для любого гражданина Советской республики. Вот вам моя рука. Забудьте все, что было. О вас мы знаем больше, чем вы думаете. До свиданья!»

Койранский пошел домой, размышляя о слышанном. Он не знал, верить или не верить?

15. Опять военная служба

Тюрьма сказалась на здоровье Койранского, на его нервной системе, породив какую-то постоянную боязнь, вроде мании преследования.