скачать книгу бесплатно
– Григорий Григорьевич Суворов.
– Гришка Суворов? Да, какой он Григорьевич! Мы же ровесники! Просто Григорий! Он ваш сын? – воодушевился Янис. – Он на октябрьские праздники к приходил. Мы с ним в сорок пятом познакомились. Вместе с фронта одним поездом возвращались. Отличный парень…, – он вдруг осекся, глядя на счастливое лицо Ямпольского.
– Да, да, – едва слышно повторял Ямпольский.
– Но он же говорил, что у него нет отца. Его же убили или расстреляли даже. Еще в гражданскую. Ему мать незадолго до смерти рассказала.
– Так бывает, – глаза Ямпольского светились. – Вот так бывает, – не находя подходящих слов, проговорил Ямпольский.
– Ну, чудеса! А вы значит…
– Я не знал о его существовании.
– Ну, чудеса и только! – покачивая головой, снова произнес Пульпе.
– А где…, а как же…
– Я расскажу. Но, давай не сейчас, – угадав вопросы Яниса, проговорил Сергей.
– Вот Гришка обрадуется! Эх, мне бы такое чудо!
– Тоже безотцовщина?
– Да. Расстреляли отца.
– Сожалею, – искренне произнес Ямпольский.
– Да чего уж теперь. Это я так. Я же его и не помню совсем. Он-то вряд ли воскреснет, – задумчиво произнес Янис.
– Всякое бывает. А он чем занимался?
В этот момент в помещение вошел Иван Иванович и двое мужчин средних лет. Форма одежды на них не давала усомниться в их принадлежности к авиации.
– Вот, товарищи, знакомьтесь! – Иван Иванович сделал паузу. – Заместитель командира экспериментального полета капитан Рогов и пилот старший лейтенант Васнецов.
– Пульпе, майор Пульпе, – поочередно пожимая руки, представился Янис. – А кто командир полета? Или без командира полетим? – Янис повернулся к Сахарову.
– Ямпольский Сергей Сергеевич, – произнес Иван Иванович и указал на стоявшего чуть сзади поляка. – Ваш командир и начальник.
Услышав свою фамилию, Сергей Сергеевич смутился, но тут же взял себя в руки. В конце концов, если так нужно для дела, пусть так и будет. Главное, чтобы потом, когда все закончится, с Григорием встретиться.
– Здравствуйте, – произнес он и пожал руки летчикам.
– Ну, вот и хорошо. Дальше уже без меня. По возвращении буду встречать.
Иван Иванович чуть наклонил голову вперед, отточенным движением четко повернулся, тем самым подтверждая свою причастность к воинской службе, и вышел на улицу. Отъехав пару сотен метров, он остановил машину и, заглушив мотор, откинулся на спинку сиденья. Стало светать. Со стороны взлетной полосы послышался шум работающего авиационного мотора. Постепенно звук усиливался и наконец, на фоне светлеющего утреннего неба показался характерный силуэт АН-2. Покачивая своими спаренными крыльями, самолет пробежался по полосе и остановился. Затем резко на месте развернувшись, ускорился и спустя мгновенье оторвался от земли.
Иван Иванович завел двигатель, еще раз взглянул на удаляющийся в небе самолет и поехал в управление.
Часть третья
Июль 1953 года
Начало лета в Ачеме выдалось дождливое и холодное. Весна, вроде бы обнадежила: солнце быстро отогрело замерзшую за зиму землю, и уже к середине мая погода стояла по-летнему теплой. Однако к концу месяца погодный праздник закончился. Солнце, скрывшись однажды вечером за горизонтом, со следующим рассветом обратно не появилось. Небо заволокло серой стальной пеленой, которая закрыла небесное светило от деревенских взоров на многие недели. С приходом лета вдобавок ко всему заморосил мелкий противный дождь, и от майского тепла не осталось и следа.
Так прошел июнь. И только в первый день июля вместе с рассветом солнце появилось снова. И не просто засветило, а пригрело деревню так, что к обеду ачемяне наконец-то поверили, что на дворе уже июль. Лишь жидкие, словно застывшие в росте березовые листочки напоминали о неприветливом начале лета. Народ вспомнил об отложенных сезонных делах и забавах. Соскучившиеся по теплой водице ребятишки с самого утра обсуждали места скорого купания. Старики подоставали из сундуков и развесили по заборам шерстяные вещи на просушку, а на бельевых веревках и жердях затрепыхалось выстиранное накануне белье.
Но теплое счастье продолжалось недолго. С обеда непогода, словно огромным злым языком слизнула с небосвода жаркое светило, оставив на его месте тяжелую свинцовую тучу. Привычная за последние дни унылая погода вернулась на землю. А к вечеру небо уже полностью заволокло тучами, и подул холодный северный ветер. Июнь снова вернулся в деревню.
Однако Ивану Емельяновичу Ларионову вместе с его немногочисленным семейством погодные катаклизмы не омрачили приподнятого настроения. За радостными домашними хлопотами они и не заметили, что к вечеру воскресенья от лета не осталось и следа. Никто из них не обращал внимания на вернувшееся похолодание, и все еще расхаживали по двору в легких летних нарядах. Да и до погоды ли им было, если вместе с долгожданными лучами солнца с военной службы пришел старший сын. Младший Витька дома был уже почти год, хотя и ушел в армию позднее. А вот Толька вернулся лишь сегодня, потому как после срочной по просьбе начальства отслужил еще полтора года на сверхсрочной.
– Толька с бани придет, и будем садиться, – хлопотала рядом с принесенным во двор столом Евдокия Гавриловна. – Витька, тебе обезделья[26 - Нечего делать (местное)]. Сбегай-ка за Граней. Скажи, чтобы обязательно пришла вместе с матерью. Пусть с нами посидит. Толеньке приятно будет. И помело[27 - Веник из сосновых веток для русской печи (местное)] отнеси. Батько даве[28 - Недавно (местное)] им сделал.
– Ой, мать! Да, нужна она нашему Тольке, как телеге пятое колесо, – попытался отговориться Витька, покуривая на крыльце. – Он в город уедет и там на городской жениться. Я-то уж знаю. Ему рыжие и длинные не нравятся. Худая, одно косье[29 - Кости (местное)]. Тем более с конопушками на носу.
– Какая она рыжая? Волосы, как солома. У кого еще краше будут? А худоба ей к лицу. Красавица, одним словом. Понимал бы чего. И не перечь матери. Тебя не спросили, – прикрикнула на сына мать. – Я Клавдию позвала. Пусть и дочка с ней придет. Соседи все-таки. А Клава нянчилась с Толенькой. Как она его маленького любила, – мечтательно проговорила Евдокия Гавриловна.
– Она и со мной нянчилась, а ты чего-то ее с Граней не позвала, когда я вернулся, – Витька выпустил клуб дыма, загасил о землю окурок и там же его и оставил.
– Так ты будто не знаешь, почему?
– Да, помню, помню. По Семену Петровичу поминки были, – вставая со ступеньки, произнес Витька.
– Ну, а чего тогда разговор заводишь. Семен, как с войны вернулся, все болел, все болел, – вздохнула мать.
– Ладно, схожу, – проговорил Витька, глядя на потушенный окурок. – Может, в доме посидим? Не май месяц, – усмехнулся Витька своей шутке.
– Да, кабы, май, то не хуже было. Отец придет, тогда и решим. Если скажет в избу идти, то пойдем. Не проводили тогда толком Толеньку, так хоть встретим по-человечески, – ответила Евдокия Гавриловна, расстилая на столе скатерть.
– Будто барина ждете али господа бога. Прости мою душу грешную, – вступила в разговор показавшаяся на крыльце Евдокия Антоновна. – Испотачили[30 - Избаловали (местное)] парня. Робить не хочет, вот в город и норовит.
– Да, ладно, мама. Толя так решил. Чего ему у нас жизнь гробить. В городе человеком станет. Ты, мама, рано не ложись. Посиди с нами.
– А чего тебе, бабуля, не все ли равно. Тебе же спокойнее. Я вот, – Витька почесал затылок. – Я вот, подумаю, да тоже в Архангельск рвану.
Бабка взглянула поверх очков на внука и с сожалением вздохнула.
– Из-за тебя забыла, зачем шла, – она в нерешительности остановилась. – В изголовье[31 - Место для головы на постели (местное)] высоко – спать неловко.
– Так возьми подушку другую. Слава Богу, этого добра у нас достаточно, – проговорила Евдокия Гавриловна.
– Возьму. А в городе будто ждут тебя, Витька, с распростертыми объятиями. Или кто посулил[32 - Обещал (местное)] чего? Кому ты там нужен. Там масло по двадцать пять рублей, да молоко больше двух. Где ты такие деньжищи возьмешь? Поголодаешь и вернешься.
– Ты еще про водку вспомни. Она тридцать, – прыснул Витька.
– А что водка не надот? В городе вина где взять? Опять же в магазин идти надот.
– Так работать же будет, – отозвалась Евдокия Гавриловна. – Я не в том смысле, чтобы водку покупать, а на продукты и одежду какую.
– Одежду, – не унималась бабка. – А жить где?
– А чего жить? – оживился Витька. – Тетка Шурка же на первое время приютит. А там, говорят, со временем квартиры хорошие дают.
– Дадут. Жди. Работать он будет, – ворчала бабка. – Свои порты от грязи отшоркать[33 - Оттереть, очистить (местное)] не может. Упетался[34 - Перетрудился, устал (местное)] бедный. Серой[35 - Живицей, смолой (местное)] крыльцо вымазал, все никак не счистить. Мух имать[36 - Ловить (местное)] – вот твое любимое занятие… Работать он будет.
Витька понял всю бесперспективность обсуждения своего будущего с бабкой и повернулся к матери.
– Я к Сорокину схожу, – он дотронулся до плеча матери. – Обещал помочь косы поточить. И Толька просил его тоже к нам позвать.
– Сначала к Третьяковым.
– Хорошо, сначала к Граньке, – согласился Витька.
– Ты мою газету взял? – не унималась Евдокия Антоновна.
– Баба Дуня! А баб? Ты подумай, зачем она мне, – отозвался Витька.
Бабка перевела взгляд на невестку.
– Я не видела, мама.
– А куды она могла деться? Витька, ты, поди, сжег!
– Зачем мне? Что, кроме твоей газеты жечь нечего? – воскликнул Витька. – Ты все время ее теряешь. А читать-то толком не научилась…
– Витя, не нужно так говорить, – твердо оборвала сына Евдокия Гавриловна. – Я поищу ее, мама. Тольку накормлю и посмотрю, – попыталась она успокоить свекровь.
В семье все знали, почему Евдокия Антоновна так дорожила этим номером газеты «Правда». Именно в нем были напечатаны стихи Берггольц[37 - «Обливается сердце кровью…» О. Берггольц. 13.03.1953 г., «Правда», СССР] на смерть Сталина, которого старушка очень любила. Она хоть и была малограмотной, но стихи так запали ей в душу, что баба Дуня даже выучила наизусть первые четыре строки. Газету еще весной принес от колхозного председателя Иван Емельянович и за пару вечеров прочитал вслух жене с матерью. После этого Евдокия Антоновна забрала газету себе и хранила за своими иконами.
– Ох, тих ти, – вздохнула бабка. – Вот нынче лето. Июнь в шапках проходили. Июль пролетит, а потом снова шапки надевать.
– Ты чего, мам? Так оно у нас на севере почти всегда короткое, – удивилась Евдокия Гавриловна.
– Жизнь у нас, Евдокия, как июль. Пролетит, и не заметишь.
– Ой, мам! Ну, не нагоняй тоску. Дел еще столько. Ты в погреб сходи за рыбой. Снизу только не бери, там мятая. Сверху положи.
– Схожу, чего не сходить, – ответила бабка Дуня и пошла в дом.
Толька давно так не парился. Нет, в армии баня была. И не плохая. Но тут другое дело. Дома, одно слово. Он и родился в бане. И брат Витька тоже. Да и большинство из ачемян тоже там начали свой жизненный путь. В бане по-черному атмосфера почти стерильная и где в деревне, как не в ней бабам рожать. И парная в ней ни с какой другой не сравнится. Тут и запах особый и жар такой бывает, что иной и в нее зайти не может.
Правда, в этот раз все было чуть иначе, потому как топили ее накануне, когда все мылись. Не ждали, что Толька приедет. А сегодня он лишь подтопил и просушил помещение. Но все равно жар от камней был хороший, настоящий. Толька и за веником свежим сбегал в лес. И вот теперь, сидя на полке, хвостал им себя с остервенением. Жаль, что по спине пройтись некому. Потому и веник сложил подлиннее, чтобы сам лопатки прохлопать смог. Любил он париться. Витьку, младшего брата, на полок не затащишь. А вот ему тут была благодать. Особенно, когда с жару в прохладную речную водицу окунуться можно было.
Вот и сейчас, положив веник на лавку, он вышел в предбанник, натянул трусы и поспешил к Нижней Тойге. Мелкие прибрежные камни болезненно врезались в ступни, и он пошел аккуратно, смешно ковыляя и размахивая по сторонам руками. От бани до реки было метров двадцать. Толька дошел до воды, чуть согнулся и неуклюже плюхнулся на прибрежную мель. Перевернувшись на спину, раскинул руки по сторонам и прикрыл глаза. Жаль, солнца не было: любил он понежиться, щурясь от его яркого света. Но и без него лежать в чистой Нижней Тойге было много приятнее, чем купаться в бетонном бассейне полковой бани в Вюнсдорфе[38 - Город в 40 км к югу от Берлина].
Служба Тольке нравилось. Вернее, он не испытывал особых неудобств от армейских будней. Порядок и дисциплина ему были по душе. А уж служить в Германии, где еще совсем недавно капитулировал фашизм, было для него предметом особой гордости. Потому и дослужился до старшины довольно быстро. В Минимально возможные для этого сроки. И на сверхсрочную остался не только по просьбе командира, но и от желания продлить такое свое положение.
Единственным не столько сложным, а скорее неудобным для себя периодом он считал время, проведенное в самом начале службы. В учебке почему-то, несмотря на хорошее питание, постоянно хотелось есть. Отчего-то портянки в сапогах все время сбивались, и ноги постоянно были в мозолях. Не сразу привык Толька и к тому, что его непосредственным командиром был военнослужащий, который был младше его возрасту. Поначалу он не понимал, зачем будущему механику-водителю, а именно этому военному ремеслу он обучался, нужны ежедневные занятия на плацу. Сама строевая подготовка вопросов у него не вызывала. Только вот зачем этим заниматься по четыре часа в сутки, Ларионов, честно говоря, недоумевал. Как не понимал, почему за любую провинность его отправляли в наряд по кухне. Картошку чистить он умел. Да и сам процесс нравился. К тому же при кухне всегда можно разжиться каким-то дополнительным пропитанием. Были у Тольки и другие вопросы и сложности, но постепенно все вошло в привычку и встало на свои места. К концу курса молодого бойца из круглолицего лоснящегося деревенского паренька он превратился в стройного дисциплинированного солдата.
– Дядя, ты с войны вернулся? – детский голосок заставил его открыть глаза.
Толька, не поднимая головы, посмотрел глазами по сторонам и увидел на берегу девчушку лет шести с желтыми волосами в легком выцветшем платье. На месте ей стоялось с трудом. Она, то переминалась с ноги на ногу, то поднималась на цыпочки или ковыряла ногой прибрежный песок, одновременно пытаясь накрутить подол платья на палец. Девочка с нескрываемым любопытством разглядывала лежащего в воде парня, и увиденное зрелище ее явно заинтересовало.
– Почему ты так решила? – удивился Ларионов.
– А ты утром по деревне шел в военной форме, – бойко ответила та. – И след от пули как у дядьки Прохора, – она отпустила подол и указала пальцем на Толькин живот.
– То вилами. Еще в детстве. Случайно на сенокосе задели, – он прижал подбородок к груди и покосился на едва заметный шрам. – Я просто в армии служил.
– М-м, – разочарованно протянула девочка и присела на корточки. – Как дядька Сережка, значит. Он в самой Германии служил. Среди немцев, – последние слова она произнесла почти шепотом.
– Случайно не Сорокин?
– Ага, – обрадовалась девчушка. – А ты как угадал? – изумилась она.
– Случайно, – слукавил Толька.
Так уж получилось, но со своим приятелем они служили в одной части. Сорокина, правда, призвали позднее, через полгода после Ларионова, а демобилизовался он наоборот, много раньше своего деревенского друга.
– Это хорошо, что ты не с войны. Или еще откуда-нибудь, – вздохнула желтоволосая.
– Наверное. А ты, видимо, рано встаешь, раз меня утром видела.
– Ага, рано. Дел много, – серьезно ответила девчушка.
– Понятно. А чья ты будешь, красавица?
– Мамкина.
– А мамка кто? Как мамку зовут?
– По-разному.
– Это как, по-разному?
– Я мамкой зову, Нинка с Фиской тоже. Подружки мамкины ее Нюркой кличут. Колька няней. Тетка Мария, Аннушкой все звала, пока не уехала.
– А папка?
– Папки нету.
– Понятно, – протянул Толька.
Банный жар прошел, и вода уже не казалась такой ласковой и приятной. Он присел.
– Ты не замерзнешь? – поинтересовался он.
– Не. Я привыкшая.
