Хранители Севера

«Мадам Лакруа пришла бы в неописуемый ужас», – пронеслось в голове обрывком ясной мысли. Её неизменно строгая наставница терпеть не могла подобных эмоциональных сцен. «Принцесса должна владеть собой. Королевская кровь не терпит публичной слабости», – безжалостно твердила она. И сейчас, даже в этот страшный миг, Доротея почти физически ощущала её осуждающий взгляд. Но мадам Лакруа, стоявшая в тени у стены, на сей раз не сделала ни единого замечания. Отойдя в сторону, пожилая женщина опустила голову. Её руки, затянутые в чёрные кружевные перчатки, скрестились у груди в немом, отчаянном жесте. Губы беззвучно шевелились, обращаясь к тем богам, которые, возможно, ещё не окончательно отвернулись от их дома.

– Отец мой… – голос принцессы сорвался на высокой, истеричной ноте. – Я не знаю, как жить без вас…

Она прижала его тяжёлую, безвольную ладонь к своей мокрой от слёз щеке, чувствуя под пальцами знакомую шершавость кожи, ещё хранившую остатки тепла. Живот сжало так, словно в него вонзили и провернули десятки ледяных кинжалов. Мысли путались, разбегались, цеплялись за обрывки воспоминаний: его громовый, заразительный смех, его твёрдые, надёжные объятия, его спокойный, глубокий голос, читавший ей в детстве сказки. Ещё никогда – никогда! – она не видела отца таким болезненно бледным, таким исхудавшим и беззащитным.

Лицо короля Люциуса Д’Альбона осунулось, кожа натянулась на скулах так, что казалась прозрачным пергаментом. Под глазами залегли глубокие, синевато-лиловые тени, отчего его взгляд, когда-то полный безраздельной власти и огня, стал тяжёлым, потухшим, но всё ещё цепким. Его некогда густые, пшеничного оттенка волосы, которые он всегда с королевской аккуратностью зачёсывал назад, теперь редкими, влажными прядями лежали на подушке. Тяжёлое, расшитое золотом одеяло сползло набок, обнажая дряблую, исхудавшую шею и резко очерченные ключицы. В мерцающем, тусклом свете ламп можно было разглядеть, как медленно, с мучительной натугой, под тонкой кожей на виске пульсирует жилка.

Крупные, горячие слёзы одна за другой падали на дорогой шёлк её платья, оставляя тёмные, бесформенные пятна. Она не обращала на это никакого внимания. В голове крутились, путались и накладывались друг на друга обрывки детских молитв, ставшие сейчас судорожными и отчаянными: «Пожалуйста, не забирайте его. Ещё немного. Всего лишь немного времени…» Принцесса умоляла, взывала к судьбе, к богам, ко всем силам мира, моля о милости, о спасении жизни своего любимого отца.

– Моё дитя… – его голос был хриплым шёпотом, едва различимым в тишине комнаты. Но в глубине потускневших, угасающих глаз ещё теплилась упрямая, не желающая сдаваться искра жизни. – Я всегда буду с тобой. Мы с Равенной… присмотрим за вами… я обещаю…

– Я прие… хала (глухой всхлип), как смо…гла (ещё один прерывистый, захлёбывающийся вздох), – слова тонули в рыданиях, превращаясь в неразборчивый, полный отчаяния поток звуков. – Почему вы не сообщили, что стало хуже?! – её голос внезапно сорвался, став резким, пронзительным, полным боли и немого обвинения. – Я бы бросила всё, я бы примчалась сюда раньше, намного раньше…

Она сжала его руку так сильно, что её собственные пальцы побелели от напряжения. Но он уже почти не чувствовал боли, его ладонь была холодной и тяжёлой. Доротея не пыталась остановить слёзы, они текли ручьями, смывая последние следы румянца, оставляя кожу красной, раздражённой и беззащитной. Плечи вздрагивали в такт рыданиям, и каждый её всхлип отзывался сжимающей болью в груди у всех, кто находился в комнате. Даже стражники у дверей, привыкшие к смерти, стояли, сжав кулаки, не в силах вынести эти звуки, наполненные таким отчаянием, что воздух вокруг казался густым и тяжёлым.

Люциус медленно, с невероятным усилием прикрыл веки. Даже этот приглушённый, сквозь шторы, свет причинял ему невыносимую боль, будто тонкие, раскалённые иглы впивались прямо в зрачки.

– Ты должна хорошо учиться… а не беспокоиться обо мне, дитя…

В уголках его бледных губ дрогнула знакомая, родная морщинка – та самая, что появлялась всякий раз, когда он улыбался ей в детстве, пряча за спиной конфету или маленький, завёрнутый в бумагу сюрприз. Улыбка далась ему невероятно трудно, губы лишь едва дрогнули, словно даже это простое, крошечное движение отнимало последние крохи сил. Доротея заметила это, и её сердце сжалось в комок боли. Она прижала его холодную ладонь к своему горячему, влажному лбу.

«Нет. Нет, ещё рано. Дайте мне хотя бы ещё один день. Один час. Одну минуту…»

– А ты, Адриан… – её голос внезапно изменился, в нём появилась сталь, боль и горький, невысказанный годами укор. Она резко, почти яростно развернулась к брату, и её пальцы с такой силой впились в складки платья, что ткань затрещала.

– Почему не сообщил мне?!

Глаза, ещё минуту назад залитые горем, теперь горели холодным, почти ненавидящим блеском. Юноша, всё это время стоявший в стороне, понуро опустил голову, не в силах выдержать этот взгляд. Его собственные пальцы непроизвольно сжались в кулаки, на ладонях остались кровавые полумесяцы от впившихся ногтей.

– Если бы я приехала раньше, я бы смогла провести с ним больше времени! – последние слова сорвались с её губ в надрыве, голос снова предательски дрогнул, выдав всю глубину её непоправимой, пронзающей боли.

Адриан сжал губы так сильно, что в уголках рта выступила тонкая капелька крови, медная на вкус. Он знал – никакие оправдания сейчас не смягчат её боль, не залатают эту зияющую рану.

– Мне запретили, – ответил он совсем тихо, но его хриплый, сорванный голос эхом разнёсся по гулкой спальне. Сжимая кулаки до хруста в костяшках, он чувствовал, как предательская, жгучая влага подступает к глазам, застилая взгляд.

Ощущая, как смерть всё крепче сжимает горло ледяными, неумолимыми пальцами, Люциус с невероятным трудом перевёл взгляд на сына. На своего мальчика. На свою главную гордость и надежду. В его глазах, где уже колыхались мутные волны небытия, вспыхнула последняя, яркая искра ясного сознания.

– Я жалею лишь об одном… – каждое слово давалось ему с мучительным усилием, вырываясь хриплым, прерывистым шёпотом, но он продолжал, словно торопился выговорить то, что годами лежало камнем на сердце. – Что так мало времени проводил с вами, своими детьми… Не смог дать вам той любви, что вы заслужили…

Юноша судорожно, со свистом втянул воздух, словно кто-то невидимый со всей силы ударил его кулаком прямо в солнечное сплетение. Он бросился было вперёд, чтобы схватить отцовскую руку, крикнуть, что всё не так, что он всегда гордился им, что его любовь была не в словах, а в каждом его поступке, в самой возможности называть его отцом, но вместо этого горло сдавило стальное кольцо. Внутри всё кричало, рвалось наружу, а из груди вырвался лишь короткий, рваный, беззвучный выдох.

– Молю богов… чтобы они защитили тебя в этой битве… мой мальчик.

Адриан опустил голову, чувствуя, как слова отца ложатся на его плечи тяжестью, превосходящей любую, самую прочную броню. Он понимал с леденящей ясностью: речь шла не о битве, где звенит сталь и грохочут щиты. Нет. Эта война уже давно кипела за стенами дворца – тихая, вязкая, ядовитая, где удары метят не в тело, а в честь и репутацию, где предательство дышит в затылок, прикрываясь льстивой улыбкой за длинным пиршественным столом. Это была битва за трон. За имя. За право носить их кровь. И он был обязан выстоять, ведь цена поражения в ней – не просто смерть, а гибель всего, что любил и защищал его отец.

– Сын мой… подойди ближе…

В королевских покоях воцарилась такая абсолютная тишина, что даже пламя в камине, казалось, замерло, затаив трепет. Тяжёлый, коллективный вздох пробежал по рядам замерших придворных. Никто не смел пошевельнуться, боясь пропустить последнее, предсмертное слово своего короля. Кто-то сжал в руках шелковый платок, кто-то затаил слёзы под опущенными веками.

Юноша медленно поднял голову и взглянул на отца долгим, полным неизбывной печали взглядом. Всего один шаг, и он услышит то, что должно стать для него клятвой, заветом, путеводной звездой до самой его собственной смерти. Его сапоги глухо, отчётливо стукнули по полированному мрамору. Ещё шаг. Казалось, что вперёд его двигала не своя воля, а неведомая сила, толкающая к этому ложу, к этим последним словам, от которых перехватывало дыхание и холодела кровь. Он опустился на колени рядом с сестрой, ощутив холод камня даже сквозь ткань штанов. Манжеты его камзола дрогнули от слабой, неконтролируемой дрожи в пальцах. Рука на миг сама потянулась к рукояти меча, по старой привычке ища опору в холодном, верном металле. Но сегодня даже его клинок, не раз спасавший жизнь, не мог дать ни капли утешения. Взгляд скользнул по затейливой, древней мозаике пола – может, в этих витиеватых узорах был спрятан ответ? Может, где-то здесь таилась подсказка, как пережить неминуемое? Как пережить то, что вот-вот должно случиться и навсегда изменить его мир?

Внутри него бушевал ураган. Острый, едкий гнев шипел на него самого – за молчание там, где нужно было говорить, за каждый день, проведённый вдали, за все несказанные слова. Холодный, липкий страх тугими кольцами обвивал грудь – страх не оправдать, не справиться, подвести его последнюю веру. А где-то в самой глубине, под всей этой бурей, металась упрямая, детская надежда: если не поднять головы, если не встретить этот взгляд – может, всё это рассеется, как дурной сон, который можно стереть первыми лучами утреннего солнца?

– Адриан…

Голос отца был едва слышен, тише шороха занавесок у окна, но для юноши эти два слога прозвучали оглушительно. Сжимая похолодевшими пальцами край парчового одеяла, глаза Адриана упрямо цеплялись за побелевшие, исхудавшие кисти отца, лишь бы не встретиться с ним взглядом. Внутри всё кричало в немом ужасе: «Нет! Ещё не сейчас! Ещё рано! Я не готов… Какой из меня правитель?» Он бы отдал всё, чтобы убежать из этого душного, наполненного смертью покоя, вырваться в ночной сад, вдохнуть полной грудью прохладу, притвориться снова просто юным принцем, а не наследником, на чьи плечи вот-вот рухнет вся тяжесть короны. Но отец позвал снова – чуть громче, вкладывая в зов остаток сил:

– Посмотри на меня, сын мой.

Пальцы Адриана вцепились в собственные колени с такой силой, что суставы побелели. Медленно, преодолевая невероятное сопротивление каждой клетки своего тела, он поднял голову, и в этот миг почувствовал, как по его щеке скатилась предательская, обжигающая слеза. Она оставила на его обычно бесстрастном, вышколенном лице горячий, позорный след, словно прожгла дыру в той маске, которую он так тщательно выстраивал все эти дни. Под ней он был всё ещё тем мальчишкой. Мальчишкой, который в глубине души молил, чтобы отец жил вечно.

Их взгляды наконец встретились. Лицо отца, когда-то грозное, властное и полное жизни, теперь было осунувшимся, с сеточкой мелких морщин у потускневших, но всё ещё пронзительных глаз.

– Ты справишься, – прошептал Люциус, и в его тихом, но абсолютно непоколебимом голосе прозвучала такая безоговорочная уверенность, будто он уже видел грядущее и знал его исход. – Я вижу в тебе силу.

Сердце юноши сжалось в комок ледяного ужаса. Как? Как он может говорить о силе, когда страх сковывал его грудь стальными обручами, не давая вдохнуть? Когда каждый удар пульса нашептывал: «Ты не готов, ты не справишься, ты – слаб.»

– Отец… я… не… – горло пересохло, стало чужим, а слова, те самые, что он тысячу раз повторял про себя, растворились в спёртом воздухе, не в силах родиться.

Король с невероятным усилием вытянул бледную руку. Его холодная ладонь коснулась щеки сына, и в этом последнем прикосновении была заключена вся невысказанная нежность, все те тёплые слова, что он не успел сказать за долгие годы.

– Я не оставлю тебя, – губы его дрогнули в слабой, почти неуловимой, но бесконечно тёплой улыбке. – Я всегда буду рядом. В каждом твоём решении, в каждом выборе. И когда придёт день, ты поймёшь, что это не я, а ты сам сделал себя правителем.

В глазах Адриана предательски, против его воли, зажглись слёзы – горячие, давящие, унизительные. Но он не дал им пролиться, сжал веки, вобрал их обратно, вглубь. Не сейчас. Не перед отцом. Он должен быть сильным. Ради него, ради Доротеи. Ради всех этих замерших в ожидании людей, которые всё ещё с надеждой смотрели на него. Но в самой глубине души, там, куда не достать ни словом, ни силой воли, шевелилось нечто мелкое, чёрное и ядовитое – червь сомнения, нашептывающий: «Ты не справишься. Ты не достоин. Ты всего лишь бледная тень великого короля.»

«Готов ли я?» – этот вопрос пронзил его сознание, как отточенный клинок, вонзающийся в самое незащищённое место.

Он поднял взгляд и снова встретился с глазами отца. С глазами, в которых до самого конца горела бесконечная, безоговорочная вера. Та самая вера, что превращает мальчиков в мужчин, а принцев – в королей. Та, что не требует слов и не нуждается в доказательствах. Та, что просто есть, и одного её существования достаточно. И тогда в его груди, под грудой страхов и сомнений, вспыхнуло нечто. Сначала – слабый, робкий огонёк, похожий на первую звёздочку в наступающих сумерках. Но с каждым ударом сердца, с каждым вдохом, вбирающим запах лекарств, он становился ярче, увереннее. Жар, сперва едва тёплый, начал медленно, но неуклонно разливаться по телу, растекаться по венам, наполняя мышцы, грудь, самое дыхание. Это было не просто мужество – это был зов. Глубокий, как корни древних дубов, древний, как сама земля Бермона, по которой ступали его предки. Страх попятился, отступил, будто дикий зверь, ослеплённый внезапным светом. Нерешительность растворилась, уступая место странной, кристальной ясности.

Он готов.

Готов не просто надеть корону, но и нести её тяжесть. Готов принять не власть как привилегию, а власть как долг. И в этой готовности, рождённой из последней веры умирающего отца, и началось его настоящее, суровое царствование.

Когда, если не сейчас?

Он обязан. Ради всех, ради светлой памяти матери, ради отца, который верил в него даже тогда, когда он сам в себе сомневался. Ради каждого подданного, который однажды назовёт его королём. Его плечи сами собой расправились, спина выпрямилась, сбрасывая невидимый груз. Он сделал глубокий вдох, и впервые за долгие недели тревоги и страха воздух не показался ему спёртым и тяжёлым. Настало его время. Пора принять на себя бремя ответственности за судьбу всего Королевства.

– Я не подведу вас, – твёрдо и ясно произнёс он, и в его голосе не осталось и тени прежней неуверенности.

Люциус слабо, едва заметно улыбнулся. Его рука, будто лишённая костей, медленно опустилась на парчовое покрывало.

– Я знаю, – просто сказал он, и в этих двух словах заключалось всё – прощение, благословение и та самая бесконечная вера, что сильнее любой клятвы.

В его потухающем взгляде появилось странное, неземное спокойствие, будто он уже видел то, что лежит за гранью, и это зрелище не пугало его. Теперь он был почти готов уйти, но перед этим оставалось ещё одно, самое важное и нерешённое дело. Он собрался с силами, чтобы заговорить, но вместо слов с его губ сорвался лишь хриплый, болезненный вздох. И в этот миг из темноты у стены раздался резкий, недовольный голос:

– Не стоит!

У окна, в тени массивного гобелена с вытканным золотым львом, неприметно стоял мужчина. На первый взгляд он казался расслабленным, даже отстранённым: он опёрся плечом о холодную каменную кладку, словно просто наблюдал за пейзажем за стеклом, но белые, словно выбеленные костяшки его сцепленных на груди рук выдавали истину: внутри этого человека кипела сдерживаемая ярость.

Геральд.

Сводный брат короля. Мужчина лет сорока, среднего роста, с ухоженным, аристократическим лицом, чётким подбородком и едва тронутой сединой висков, придававшей ему вид мудрого советника. На нём был дорогой, тёмно-синий, почти чёрный камзол, искусно расшитый золотой нитью вдоль швов и манжет. Безупречный крой, тончайшая шерсть – всё кричало о статусе и изощрённом тщеславии. Одежда была скроена так, чтобы мастерски скрывать начинающуюся полноту, но ни одна, даже самая дорогая ткань, не могла спрятать ледяной пронизывающий холод его глаз. Острое презрение застыло на его лице, будто вторая кожа. Его карие глаза, когда-то, давным-давно, бывшие мягкими и добрыми, теперь были жёсткими, как булыжник, и холодными, как горное озеро. В них не осталось и тени от того добродушного юноши, каким он был двадцать лет назад.

– Зачем ворошить прошлое? – произнёс Геральд, и его голос звучал ровно, почти лениво, но каждая фраза была отмерена, как яд. – Мы научились жить с этим решением. Королевство стабильно, оно процветает. Без них!

Он выдохнул последние два слова с особой, сконцентрированной ненавистью, будто выплёвывая сквозь стиснутые зубы нечто горькое и отравленное. Воздух в пространстве между ними мгновенно сгустился, стал тяжёлым и зловещим.

– Нет!

Люциус резко, с неожиданной силой приподнялся на локтях, его исхудавшие руки мелко дрожали. Он хотел продолжить, но вместо слов из груди вырвался надсадный, раздирающий кашель, сотрясший его тело.

– Осторожно, отец! – Доротея вскрикнула, успев подхватить его за плечи, чтобы он не рухнул обратно. Она помогла ему удержаться на подушках, пока его тело билось в беспомощных спазмах.

Когда приступ наконец отступил, мужчина с трудом вытер тыльной стороной ладони свои губы, и на бледной коже остался алый, зловещий след. Он едва заметно откинулся на подушки, набирая воздух в опалённые лёгкие, и его голос, когда он заговорил снова, прозвучал твёрдо, почти как в былые, полные силы дни:

– Я уже принял решение, и оно будет исполнено.

Он посмотрел прямо в глаза брату, и в его взгляде не было ни страха, ни сомнений.

– Не забывай, Геральд. Пока я ещё король.

Давящее молчание накрыло комнату. Даже ветер за окном, казалось, замер, не смея нарушить эту напряжённую неподвижность. Король медленно перевёл взгляд на Адриана. В его глазах смешались физическая агония и непоколебимая решимость.

– Сын мой… (ещё один приглушённый кашель) …скоро моё время истечёт, – с невыразимой тяжестью на сердце произнёс он, видя, как мучаются его дети, – но прежде, чем я уйду… ты должен исполнить мою последнюю волю.

В углу комнаты Геральд резко выпрямился во весь рост. Его щёки залились густым багрянцем, губы скривились в безобразной гримасе ярости, а глаза сузились до щелочек, как у тигра, готовящегося к прыжку. Он сделал резкий шаг вперёд. На его пальце ослепительно блеснул массивный перстень с гербом Бермона, когда он сжал кулак с такой силой, что фаланги побелели от напряжения.

– Люциус, одумайся! – его голос прозвучал грубо, хрипло, он был полон неконтролируемой ярости. – Ты разрушишь всё, что мы с тобой строили! Всё, ради чего мы проливали кровь!

Принцесса Доротея не выдержала этого нового накала страстей. Её пронзительные, полные отчаяния всхлипы вновь заполнили королевские покои, болезненно контрастируя с гробовой тишиной, воцарившейся после крика Геральда. Её тонкие, изящные пальцы вцепились в покрывало, а сердце разрывалось на части от непереносимой боли. Она уже потеряла мать, а теперь… теряла и отца.

Люциус закрыл глаза на мгновение, тяжело, с хрипом вздохнул, затем, собрав остатки сил, заговорил снова:

– Ты знаешь… что северное королевство Атрея давно отделилось от нас… – каждое слово давалось ему с мучительным усилием, будто грудь сжимал раскалённый стальной обруч. – Мы… называли их варварами, демонами, прекратили всякие связи. Но…

Он вновь перевёл взгляд на Геральда. Глаза брата метали молнии чистейшей ненависти. В них пылала ярость, копившаяся и лелеемая долгие годы. Это был взгляд человека, чьи хитросплетённые планы рушатся в одночасье, чьё влияние утекает, как вода сквозь пальцы. Взгляд же Люциуса был иным. Мутный от боли, наполненный до краёв смертельной усталостью, но в его глубине всё ещё теплилось одно-единственное чувство – сожаление. Он смотрел на своего сводного брата не как на врага или соперника, а как на человека, с которым когда-то делил детство, которому доверял, которому дарил надежду. Но между ними навеки встала корона, она разделила их, и теперь он видел это с такой ясностью, какой не было никогда. Он сожалел. Сожалел о том, что не смог остаться для него хорошим братом.

– В этом есть и наша вина, Адриан…

Он замолчал, чтобы перевести дух, понимая, что слова, которые он готовится произнести, тяжелее любого меча.

– Мне всегда хотелось знать… истинную причину нашего конфликта, – проговорил он, с невероятным трудом подняв ослабевшую руку, пытаясь дотянуться до чего-то важного и невидимого. – В этом есть и наша вина… вина нашего рода, моего отца… твоего деда, Рейнхарда Д’Альбона.

Его слова прозвучали как тяжёлое, горькое признание, откладывавшееся слишком долго и стоившее, как он теперь понимал, множества потерянных жизней и искалеченных судеб.

– Он был неправ. Пришло время… искупить вину. Мы несем ответственность не только за свои поступки, но и за ошибки тех, кто был до нас. Ты… должен исправить то, чего я не успел…

Геральд не выдержал. Маска холодного спокойствия треснула, обнажив бурлящую под ней ярость.

– Ты действительно в этом уверен, брат?! – Его голос сорвался на оглушительный крик. Светлые, всегда безупречно уложенные волосы слегка выбились из причёски, а брови, обычно подчёркивающие аристократические черты, сдвинулись в гневной складке. – Наш отец был прав, когда разорвал договор с этими демонами!

Он шагнул вперёд, и подошвы его дорогих сапог глухо, угрожающе стукнули по полированному каменному полу.

– Ты сам видел, какие потери мы несём из-за их набегов! Ты сам знаешь! Они не просто сидят в своих горах. Они в тайне наращивают силу. И поверь мне – они не собираются делиться ею с нами. Они угроза не только нашему королевству, но и всему континенту!

Его пальцы сжались в белые от напряжения кулаки, и массивный золотой перстень с фамильным гербом сверкнул ослепительным светом.

– Пусть сгниют в своих ледяных пустошах, как жалкие крысы! Без провизии, без надежды. А мы… – Геральд сделал паузу, и в его глазах вспыхнуло нечто тёмное, гораздо большее, чем просто гнев. Это была первобытная жажда власти, всепоглощающее желание подчинения, которое годами копилось под маской лояльности и братской любви. – А мы… мы вернём своё. То, что по праву принадлежало нашему роду: наши земли, нашу силу, наше господство!

Адриан наблюдал за ним, не отрывая взгляда, и впервые за многие годы увидел в глазах дяди настоящую, неприкрытую ярость. Не ту театральную браваду, что он демонстрировал во время советов, не надменную холодность, а самую что ни на есть настоящую, слепую ненависть. И это пламя, казалось, пожирало его изнутри, искажая знакомые черты.

«Он действительно их ненавидит. До самого основания своей души.»

Люциус с болезненным стоном прикрыл глаза, не в силах больше выносить это зрелище.

– Они не варвары, Геральд… – выдохнул он, и в его шёпоте слышалась такая бездонная усталость, такая горечь, будто каждое слово рвало его изнутри. – Они такие же люди, как мы.

Он с усилием открыл веки.

– Как ты можешь говорить такое?..

Его взгляд, потускневший от боли, но всё ещё невероятно острый, впился в лицо брата. В этом взгляде было всё: горькое неверие, тяжёлое разочарование, и страшное, окончательное понимание того, что человек, которого он когда-то считал семьёй, на самом деле был чужим, разделённым с ним пропастью.

– Человеческая жизнь важнее любой силы, любой власти. Мы… мы первые нарушили договор, и только нам нести за это ответственность. – Голос его внезапно стал твёрдым, обнажая последние остатки королевской воли. – Моё решение не подлежит обсуждению.

– Так нельзя! – выкрикнул Геральд, сделав яростный полшага вперёд, но…

– Вон! – прорезал воздух хриплый, но властный крик короля, после которого он тут же согнулся пополам, закашлявшись в исступлённом, надрывном приступе.

Геральд застыл на месте. Его лицо исказилось от ярости, которую он уже не мог и не пытался скрыть. Губы дёргались, сжавшись в тонкую, белую ниточку, зубы скрежетали с отвратительным звуком. В уголках рта залегли глубокие, безобразные складки. На его виске яростно пульсировала вздувшаяся жила. Всё его тело дрожало, цепенея от унижения. От того, что его, Геральда Д’Альбона, выставляют вон, как какого-то слугу, на глазах у всей свиты. Его грудь тяжело вздымалась под дорогим камзолом. Вышитый золотыми нитями герб рода на его груди вдруг показался ему чужим, насмешливым, будто издевался над ним.

В королевских покоях воцарилась напряжённая, звенящая тишина. Слуги, стоящие вдоль стен, замерли, инстинктивно втянув головы в плечи, стараясь стать невидимками. Один из юных пажей, подросток с остриженной чёлкой и слишком большими, испуганными глазами, невольно отшатнулся назад. Его пятка задела край роскошного ковра. Он испуганно метнул взгляд в сторону мужчины: лишь бы не оказаться у него на пути в этот момент.