Каменная роза Эвервина

И когда мы продолжили путь по заснеженной дороге, я чувствовала, что упрямое сердце ведёт меня дальше, и что каждый шаг теперь не только мой, но и его тоже, и в этой общей дороге было больше жизни, чем во всех моих прежних попытках убежать от самой себя, и впервые за долгое время я не просто шла – я хотела идти.

Глава 12. Слова, которых не было

Мы брели по дороге, и ночь казалась бесконечной, будто кто-то специально удлинил её, чтобы проверить, выдержу ли я темноту, и только редкие искры снега, вспыхивающие в воздухе, напоминали, что мир всё ещё движется, пусть и в своём ледяном ритме; я чувствовала, как каждая секунда давит на меня, и от этого хотелось шутить ещё чаще, чтобы заглушить страх, ведь именно так я делала раньше: на скучных совещаниях бросала саркастические комментарии, чтобы не заснуть окончательно, а теперь этот навык спасал меня от тишины, которая могла превратить меня в одну из тех статуй.

Мастер шагал рядом, и его фигура отбрасывала длинную тень, в которой мне иногда чудилось больше жизни, чем в нём самом, и я вдруг поймала себя на мысли, что начинаю различать оттенки его молчания: иногда оно было насмешливым, иногда – тяжёлым, а сейчас оно казалось странно мягким, как будто он ждал, что я сама скажу что-то важное; я не выдержала и бросила: «Ты всегда так молчалив, или только в компании случайных попаданок?», – он усмехнулся: «С тобой говорить опаснее, чем молчать», – и я фыркнула, хотя сердце дернулось, потому что в его тоне прозвучала искренность, к которой я не была готова.

Мы свернули в переулок, и там стояла каменная стена, исписанная странными символами, похожими на буквы, но складывающимися в узоры, и я провела пальцами по ним, и поверхность отозвалась теплом, будто ждала прикосновения; я спросила, что это значит, и он ответил: «Это слова, которых никто не сказал», – и в его голосе не было ни капли иронии, и это удивило сильнее всего; я вспомнила все недосказанные разговоры с близкими, те моменты, когда хотелось сказать «люблю» или «прости», но я отмалчивалась, и сейчас эта стена стала отражением всех моих молчаний, и сердце сжалось, потому что я знала: если бы могла, я написала бы их прямо здесь.

– А твои слова где? – спросила я, и он посмотрел на меня долгим взглядом, в котором сквозила усталость, и сказал: «Я давно потерял их, и теперь они живут только здесь», – и я поняла, что этот мир хранит не только чужие воспоминания, но и его, и от этого стало странно тяжело; я попыталась пошутить: «Значит, ты тоже умеешь молчать с пользой?», – он усмехнулся, но не отмахнулся, и я ощутила, что мы стоим рядом не как случайные спутники, а как два человека, которые слишком много потеряли слов, и это молчаливое признание оказалось сильнее любой перепалки.

Мы пошли дальше, и в груди жгло ощущение несказанного, словно оно требовало выхода, и я вспомнила, как однажды в метро видела женщину, которая плакала, уткнувшись в телефон, и никто не подошёл к ней, и я тоже не подошла, и потом долго корила себя за это; сейчас это воспоминание накрыло так ярко, что я остановилась и сказала: «Я устала молчать», – он взглянул на меня, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на понимание, хотя тут же он сказал: «Ну что ж, тогда начинай говорить, пока ещё есть кому слушать», – и эта простая фраза оказалась важнее любых советов.

Мы вышли на площадь, где стоял огромный каменный фонтан, пустой и сухой, но его чаши были покрыты трещинами, будто вода когда-то кипела здесь, а потом исчезла; я присела на край и провела ладонью по холодному камню, и почувствовала, что он хранит в себе эхо смеха, голосов, криков – всего, что наполняло его раньше, и мне стало больно от мысли, что всё это исчезло; я сказала: «Кажется, я начинаю понимать твой мир», – он хмыкнул: «Ты только думаешь, что понимаешь, на самом деле ты просто начинаешь слушать», – и я усмехнулась: «Слушать сарказм?», – а он ответил: «Слушать тишину», и эти слова вдруг стали самыми серьёзными из всех, что он когда-либо говорил.

Мы сидели у фонтана дольше, чем нужно, и я ловила себя на том, что хочу задержать этот момент, потому что впервые тишина не давила, а лечила; я посмотрела на него и сказала: «Ты невыносим, но рядом с тобой можно дышать», – он рассмеялся: «Это худший комплимент, что я слышал», – но в его смехе не было злости, и я поняла, что он принял мои слова, как они есть, без масок и без колкостей; я ощутила, как кольцо на пальце снова согрелось, и в этом тепле было обещание, что дорога ещё не закончилась, и что, возможно, я перестаю быть просто попаданкой в чужом мире.

Когда мы поднялись, фонтан за нашей спиной зашептал, и в нём на секунду мелькнула вода, отражающая наши силуэты, и я вздрогнула, потому что впервые увидела нас рядом, и это отражение казалось слишком реальным; он заметил мой взгляд и сказал: «Не верь отражениям, они всегда показывают то, что боишься признать», – я ответила: «А если я не боюсь?», – и он тихо усмехнулся: «Значит, ты всё-таки боишься», – и в этом замкнутом круге слов было больше правды, чем я готова была признать, и сердце забилось быстрее, потому что я понимала: он видит меня глубже, чем я хочу.

Мы двинулись дальше, и снег кружил вокруг, но теперь он не казался враждебным, а скорее мягким, будто мир решил на секунду отдохнуть; я поймала себя на том, что иду ближе к нему, чем раньше, и это пугало больше, чем все каменные чудовища вместе взятые, потому что близость была тем, чего я избегала всю жизнь; я вспомнила, как в Москве держала дистанцию даже с теми, кого называла друзьями, и как всегда находила оправдания, чтобы не подпустить ближе, и сейчас это воспоминание ударило, потому что рядом с ним я больше не могла держать эту стену.

Он заметил мою близость и сказал: «Ты начинаешь привыкать ко мне», – я ответила: «Не льсти себе, я просто ищу тепло», – он рассмеялся: «Я и есть твоё тепло, только ты пока не хочешь это признать», – и его слова прозвучали слишком прямо, и я замолчала, потому что не знала, как парировать, и кольцо на пальце отозвалось жаром, как будто оно само знало, что правда ближе, чем я хочу; я ускорила шаг, чтобы скрыть смущение, но внутри уже знала: он прав, и это осознание жгло сильнее любого холода.

Мы остановились у очередной арки, и он сказал: «Здесь начнётся новое испытание, готова?», – я ответила: «А у меня есть выбор?», – он улыбнулся: «Нет, и в этом весь смысл», – и я почувствовала, что сердце бьётся уже не только от страха, но и от ожидания, потому что впервые дорога перестала быть просто борьбой за выживание, и стала чем-то большим – историей, которую я хочу пройти, и не одна. И когда мы шагнули в арку, я знала: слова, которых не было, уже начали находить своё место, и, может быть, именно здесь, в этом холодном мире, я научусь наконец произносить их вслух, и эта мысль была теплее любого огня.

Глава 13. Дом с окнами в пустоту

Мы вышли из арки, и перед нами раскинулся двор, зажатый между высокими стенами, словно мир решил загнать нас в клетку, чтобы проверить, выдержим ли мы замкнутое пространство; снег здесь лежал ровным слоем, будто его подметали чьи-то невидимые руки, и тишина была такой густой, что любое слово казалось бы криком; я остановилась и посмотрела на окна дома напротив – они были чёрными, без стекла, но в их пустоте угадывалось движение, словно кто-то смотрел изнутри, и сердце ударило так сильно, что я машинально шагнула назад, вспомнив ночи в своей квартире, когда мне казалось, что за занавеской стоит кто-то чужой.

Мастер шёл уверенно, как будто знал дорогу и даже радовался, что я наконец-то перестала язвить, и сказал: «Боишься пустоты?», – я выдавила: «Нет, я просто не люблю, когда на меня таращатся без спроса», – он усмехнулся: «Значит, придётся привыкать, здесь пустота всегда смотрит», – и его слова были такими же холодными, как снег под ногами; я закатила глаза и сказала: «Ты мог бы работать гидом по кошмарам, у тебя дар», – и он ответил: «Я и работаю», – и эта сухая реплика неожиданно рассмешила меня, потому что в ней была правда, и смех оказался спасением от нарастающего ужаса.

Мы подошли ближе, и дверь в дом распахнулась сама, без скрипа, будто нас ждали, и оттуда потянуло сыростью и запахом, похожим на старое дерево, давно забытое во дворе; я поморщилась и сказала: «Ну и ароматы, прямо как у соседки, которая сушила капусту в подъезде», – он хмыкнул: «Тебе повезло, это ещё цветочки», – и я закатила глаза, потому что он явно наслаждался моим раздражением; мы вошли, и внутри стены оказались обитыми зеркалами, в которых отражались только мы двое, никаких теней, никаких призраков, только наши фигуры, и от этого стало не легче, потому что я впервые увидела, как сильно мы похожи – два человека, которые держатся за сарказм, чтобы не провалиться.

Я остановилась перед зеркалом и долго смотрела на себя: волосы растрёпаны, лицо уставшее, глаза – чужие, и я вспомнила, как когда-то в примерочной магазина стояла так же и думала, что ни одна вещь не сделает меня красивее, если внутри пустота; сейчас это чувство вернулось, только сильнее, и я спросила его: «Зачем нам эти отражения?», – он пожал плечами: «Чтобы ты перестала врать себе», – и эта простота резанула сильнее, чем любые издёвки; я отвернулась, потому что не хотела, чтобы он видел, как в груди поднимается горькая волна, и кольцо на пальце снова ожгло, будто подтверждало его слова.

Мы двинулись дальше по коридору, и я заметила, что в каждом зеркале он выглядит чуть иначе – где-то старше, где-то моложе, где-то с глазами, полными боли, и я поняла, что мир показывает мне его прошлое, и это было страшнее всего, потому что я вдруг увидела в нём не только насмешливого наставника, но и человека, который тоже когда-то падал и вставал; я сказала: «Ты прячешься не хуже меня», – и он усмехнулся: «Разница лишь в том, что я умею делать это красиво», – и я не удержалась от смеха, потому что даже в правде он умудрялся упаковать колкость, и этот смех сбросил часть тяжести с моих плеч.

Мы вышли в зал, где посреди стоял стол, накрытый белой скатертью, и на нём лежала книга, но когда я открыла её, страницы оказались зеркальными, и я увидела себя, но не настоящую, а ту, какой могла бы стать: усталую женщину с пустыми глазами; я захлопнула книгу, сердце колотилось, и я сказала: «Я не хочу видеть это», – он тихо ответил: «Тогда не становись этим», – и впервые его слова прозвучали не как насмешка, а как совет, и это было страшнее любого монстра, потому что я знала: он прав.

Я села на край стола, обняла себя за плечи и сказала: «Ты невыносим, но иногда именно твои слова заставляют меня вставать», – он хмыкнул: «Это потому, что я говорю то, что ты сама себе боишься признать», – и я фыркнула: «Гордиться тут нечем», – он усмехнулся: «А я и не горжусь, я просто существую», – и в этой простоте было столько горечи, что мне захотелось коснуться его руки, но я сжала пальцы в кулаки, потому что знала: ещё слишком рано для тепла, и всё же внутри зародилось что-то похожее на желание разделить его тишину.

Мы поднялись и пошли дальше, и я чувствовала, как стены дома сужаются, а воздух становится тяжелее, но теперь это не давило так сильно, потому что рядом был он, и, как ни парадоксально, его сарказм стал для меня опорой; я вспомнила, как в школе я дружила с девочкой, которая всегда язвила, и именно её колкости спасали меня от насмешек других, и сейчас Мастер стал напоминать её – раздражающий, но необходимый, как соль в еде, без которой вкус становится пустым.

Мы вышли во двор, и дом за нашей спиной закрыл двери сам, будто запер нас снаружи, и я вздохнула с облегчением, потому что этот лабиринт зеркал вытащил слишком много; он посмотрел на меня и сказал: «Ты начинаешь видеть не только страхи, но и себя», – я ответила: «А ты начинаешь видеть во мне больше, чем просто случайную туристку», – он усмехнулся: «Не спеши, я всё ещё могу передумать», – и мы оба рассмеялись, и этот смех прозвучал теплее, чем хотелось, и сердце отозвалось слишком живо.

Мы пошли дальше, и снег снова ложился на плечи, и я чувствовала, что в груди остаётся не пустота, а что-то другое, похожее на слабый огонь; я сказала: «Ты всё равно не признаешь, что мы похожи», – он ответил: «Похожесть – это проклятие, а не подарок», – и я улыбнулась: «Иногда проклятия становятся спасением», – он посмотрел на меня и не ответил, и в его молчании я услышала больше, чем в любых словах, и это молчание согрело сильнее, чем огонь костра. И когда мы отошли от дома, окна которого всё ещё смотрели на нас своей пустотой, я знала: этот мир вытаскивает наружу не только мой страх, но и его, и, может быть, именно в этом и заключается дорога – в том, чтобы идти рядом и учиться видеть друг друга, даже если сначала хочется только спорить и колоть словами, потому что за каждой колкостью прячется то, что мы боимся назвать.

И впервые за всё время я поймала себя на том, что жду следующего шага не только ради выживания, но и ради того, чтобы услышать его голос снова, даже если в нём будет сарказм, потому что теперь я знала: за этим сарказмом скрывается человек, и это знание согревало сильнее, чем любые костры.

Глава 14. Огонь под снегом

Мы шли долго, и дорога вытягивалась в белую полосу, словно кто-то нарочно стер все ориентиры, чтобы мы заплутали в этой пустоте, и только редкие деревья торчали из сугробов, как черные обугленные пальцы, застывшие в молитве; я смотрела на эти силуэты и думала, что они похожи на меня в московских буднях, когда я сидела в офисе и тянула руку за словом, за возможностью, но каждый раз оставалась пустой, и теперь эта пустота материализовалась вокруг, давила на плечи, заставляла шаги казаться тяжелее, чем сами ноги; я вдохнула морозный воздух, и он обжег горло, как слишком горячий чай, только наоборот, и я невольно усмехнулась, потому что этот мир любил шутить со мной именно так – переворачивать всё с ног на голову.

Мастер шел впереди, и я заметила, что он оставляет за собой не следы, а скорее тени, тонкие, зыбкие, исчезающие почти сразу, но всё же остающиеся в памяти глаз; я догнала его и сказала: «Ты похож на призрак, и, честно говоря, это даже к лицу твоему характеру», – он усмехнулся, не оборачиваясь: «А ты похожа на ребёнка, который играет во взрослую, хотя споткнется на первом камне», – и я закатила глаза так, что если бы это было соревнование, то медаль давно висела бы на моей шее; мы шли плечом к плечу, и этот обмен колкостями был не столько ссорой, сколько странным способом согреться, потому что в тишине мы бы замерзли быстрее.

Впереди показался костёр, маленький и робкий, словно кто-то разжег его наспех и ушел, оставив угли доживать последние минуты; я подошла ближе и присела, протянув руки, и почувствовала тепло, которое пробралось в пальцы, и это ощущение оказалось таким знакомым, что я вспомнила все зимние вечера у батареи в своей квартире, когда я сидела с кружкой дешевого чая и убеждала себя, что это тоже ритуал, что это маленькое счастье, достойное сохранения; сейчас этот костер стал тем же самым, только в бескрайней пустыне, и я улыбнулась, потому что иногда огонь под снегом был единственным доказательством, что мир еще не окончательно умер.

– Ну вот, наконец-то ты улыбаешься, – сказал он, и я посмотрела на него с подозрением: «Ты ведешь статистику?», – он усмехнулся: «Я веду хронику твоего выживания», – и я фыркнула, потому что звучало это так, словно он сам назначил себя летописцем моего кошмара; я бросила: «Не думаю, что кто-то захочет читать этот роман», – он ухмыльнулся: «Ошибаешься, трагедии всегда лучше продаются, чем комедии», – и мы оба рассмеялись, и в этом смехе было больше жизни, чем в сотне костров, потому что именно он позволял забыть, что вокруг только камень и холод.

Я подняла взгляд на небо, и там мелькнула звезда, яркая, резкая, и сердце дрогнуло, потому что я вспомнила, как в детстве загадывала желания на падающие звёзды и всегда просила одно и то же: чтобы меня кто-то видел, чтобы кто-то слышал; здесь, в этом мире, желание оказалось тем же самым, только я боялась признаться в этом даже себе; я сказала: «Наверное, ты не веришь в звёзды», – он ответил: «Я верю только в то, что держу в руках», – и я улыбнулась: «Значит, у тебя слишком маленький мир», – и он посмотрел на меня так, словно хотел возразить, но передумал, и в этом молчании я услышала больше, чем в его словах.

Мы двинулись дальше, и костёр остался позади, но тепло не исчезло, оно будто впиталось в кожу, и я поймала себя на том, что впервые за долгое время иду не только ради того, чтобы не стать камнем, но и ради того, чтобы увидеть, куда приведет эта дорога; я вспомнила все свои бесконечные маршруты по Москве – метро, офис, магазин, квартира, и осознала, что тогда я шла ради выживания, а сейчас ради жизни, и эта разница была пугающе огромной; я сказала ему: «Ты ведь тоже идешь ради кого-то, не только ради себя», – он усмехнулся: «Ты слишком любишь задавать вопросы, на которые лучше не знать ответа», – и я поняла, что он прав, но всё равно не пожалела.

Мы подошли к развилке, и дорога расходилась на три направления: одно уходило в туман, второе – в темный лес, третье – к горам, и я замерла, потому что выбор выглядел слишком символичным, и сказала: «Ну и что теперь?», – он посмотрел на меня и ответил: «Теперь выбираешь ты», – и в этот момент сердце ухнуло вниз, потому что всю жизнь я избегала решений, предпочитая плыть по течению, и теперь мир выставил меня на сцену без сценария; я рассмеялась нервно и сказала: «Прекрасно, я вечно выбираю неправильное», – он хмыкнул: «Неправильных дорог не бывает, бывают только те, которые ты не прошла», – и в этой фразе было больше смысла, чем во всех мотивационных книгах, которые я когда-либо открывала.

Я выбрала путь к горам, и снег стал гуще, ветер резал лицо, но в этом холоде было что-то бодрящее, словно мир подначивал меня: «Слабо пройти дальше?», – и я отвечала ему каждым шагом: «Не слабо»; он шёл рядом и сказал: «Ты удивительно упряма», – я усмехнулась: «Спасибо, это всё, что у меня есть», – и он кивнул, и в его взгляде мелькнуло уважение, которое он тут же спрятал за привычной маской насмешки, но я всё равно заметила, и сердце дрогнуло, потому что впервые мне показалось, что мы не просто спорим, а идём рядом, и это «рядом» оказалось теплее всех костров.

Мы добрались до подножия горы, и камни под ногами скрипели, как зубы, а снег осыпался с уступов, и я сказала: «Ты уверен, что это безопасно?», – он рассмеялся: «Здесь нет безопасного, есть только – жив или камень», – и я фыркнула: «Отличный выбор, прямо как в жизни: работа или выгорание», – и мы оба рассмеялись, и этот смех разогнал холод, пусть всего на миг; я вспомнила все свои офисные разговоры о том, что нет правильных решений, и поняла, что именно здесь, среди снега и гор, я впервые ощутила, что решение – это не приговор, а возможность, и от этой мысли стало теплее.

Мы поднялись выше, и ветер рвал волосы, и я чувствовала, как каждая мышца болит, но вместе с этой болью приходила странная радость, потому что я знала: иду не зря, и он идёт рядом, и в этом было больше смысла, чем во всех моих прежних маршрутах; я посмотрела на него и сказала: «Ты ведь понимаешь, что твой сарказм иногда спасает мне жизнь?», – он усмехнулся: «Тогда считай меня твоим самым невыносимым ангелом», – и я рассмеялась, хотя внутри что-то дрогнуло, потому что это было слишком близко к правде, и я не знала, хочу ли я в неё верить.

Мы остановились на уступе, и перед нами раскинулся весь белый мир, без конца и края, и я вдруг почувствовала, что этот холодный простор принадлежит нам, и что мы оба здесь не случайно; я сказала: «Знаешь, если бы не ты, я бы уже сдалась», – он ответил тихо: «А если бы не ты, я бы уже замолчал навсегда», – и эти слова были такими честными, что я не смогла их отшутить, я просто посмотрела на него и увидела человека, который прятался за тенью, и впервые захотела остаться в этой дороге дольше, чем на один шаг.

И когда мы двинулись дальше по склону, я знала: огонь под снегом был не только в кострах, но и в нас, и этот огонь нельзя было погасить, потому что именно он держал нас на ногах, и я впервые за долгое время поверила, что, может быть, впереди есть не только холод и страх, но и что-то большее, чем выживание.

Глава 15. Тени под кожей

Гора встретила нас резким ветром, который вгрызался в лицо так, будто хотел содрать кожу, и каждый шаг давался с трудом, потому что снег слепил глаза и превращал дорогу в белое ничто, лишённое направления; я шла, уткнувшись взглядом в собственные сапоги, и думала, что этот мир очень похож на мою жизнь до того, как кольцо вырвало меня отсюда: бесконечное движение вперёд без чёткого понимания, куда и зачем, только шаги, шаги, шаги, и никакого света в конце; я засмеялась тихо, хотя это скорее был нервный смешок, и сказала: «Знаешь, в Москве это называлось карьерой, а здесь называется пыткой», – и он хмыкнул, даже не оборачиваясь, потому что понял меня слишком хорошо.

Мы остановились у скалы, где ветер стих, и я присела на камень, чувствуя, как тело гудит от усталости, и в голове всплыло воспоминание о моих бесконечных походах по лестнице в офисе, когда лифт снова ломался, и я считала ступени, как считают удары сердца, чтобы хоть как-то занять голову; здесь ступеней не было, но каждая мысль была шагом, и я понимала, что мои силы не в ногах, а в упрямстве, в той самой привычке тащить всё до конца, даже если это глупо; он посмотрел на меня и сказал: «Ты начинаешь понимать цену дороги», – и я усмехнулась: «Ага, отличная сделка: платишь собой и получаешь пустоту», – он ответил: «Нет, платишь страхом и получаешь жизнь».

Я подняла взгляд и увидела впереди тёмный проход, ведущий внутрь горы, и сердце дрогнуло, потому что тьма всегда была моим самым большим страхом, даже в детстве: я не могла заснуть без ночника и всегда оставляла дверь приоткрытой; сейчас этот страх встал во весь рост, и я сказала: «Ты серьёзно? Мы туда?», – он усмехнулся: «А ты думала, будет уютный курорт?», – и я закатила глаза: «Знаешь, у тебя талант разрушать надежды ещё до того, как они появились», – он фыркнул: «Зато честно», – и я пошла вперёд, потому что понимала: если остановлюсь сейчас, то никогда не сделаю шаг в темноту своей собственной жизни.

Проход оказался узким, и камни скребли по плечам, и мне казалось, что я сжимаюсь вместе с этой щелью, что весь мир хочет втолкнуть меня обратно внутрь себя, чтобы проверить, хватит ли места моему страху; я чувствовала, как кольцо на пальце нагревается, будто само понимает, что мне нужно что-то, кроме паники, и я шагала, сжимая кулаки так сильно, что ногти впивались в ладони; он шёл рядом, и в темноте его голос звучал громче, чем нужно: «Не бойся, здесь только тени», – я ответила: «Да, спасибо, утешил, если я стану камнем, напиши хотя бы на надгробии, что я погибла от твоего сарказма», – он рассмеялся, и в этом смехе было столько жизни, что темнота на миг отступила.

Когда мы вышли в зал, я ахнула: стены светились мягким светом, будто в них застряли тысячи светлячков, и от этого зрелища внутри стало тепло, словно я вернулась в детство, когда мама зажигала гирлянду на Новый год, и вся комната преображалась; я сказала: «Знаешь, я почти готова простить тебе все твои колкости только за то, что ты привёл меня сюда», – он усмехнулся: «Не торопись, впереди ещё много поводов меня возненавидеть», – и я улыбнулась, потому что за этими словами скрывалось что-то другое – забота, которую он не хотел называть.

Посреди зала бил фонтан, но вместо воды из него поднимались искры, и они обжигали кожу лёгким теплом, не болью, а скорее напоминанием, что я жива; я протянула ладонь и почувствовала, как искра коснулась меня, и сердце забилось быстрее, потому что внутри поднялось странное чувство, похожее на желание заплакать и рассмеяться одновременно; он подошёл ближе и сказал: «Эти искры – это то, что осталось от тех, кто не стал камнем», – и я вздрогнула, потому что это значило: каждый огонёк – это чья-то борьба, чья-то победа, и в груди зажглось пламя, которое я не могла погасить.

Я обернулась к нему и сказала: «Ты ведь тоже хранишь здесь свою искру», – он посмотрел на меня так, будто хотел отшутиться, но не смог, и тихо ответил: «Да», – и это «да» прозвучало громче, чем весь его сарказм за время нашего пути; я хотела спросить больше, но остановила себя, потому что знала: если он захочет, он сам расскажет, а если нет – значит, время ещё не пришло; я улыбнулась и сказала: «Ладно, буду считать, что ты на секунду стал человеком», – он фыркнул: «Всего лишь на секунду, не обольщайся», – но в его глазах горел огонь, который выдавал его сильнее любых слов.

Мы сели у фонтана, и я поймала себя на том, что мне впервые спокойно рядом с ним, без желания спорить или язвить, просто спокойно; я сказала: «Ты невыносим, но рядом с тобой легче дышать», – он усмехнулся: «Ты повторяешься», – я улыбнулась: «Значит, это правда», – и он замолчал, но не отвернулся, и в этом молчании было больше тепла, чем в любом костре; я почувствовала, что в груди поднимается странное чувство, которое я боялась назвать, потому что оно могло изменить всё, но оно было, и я знала, что уже не смогу от него отказаться.