Каменная роза Эвервина

Он шёл рядом, не торопясь, и я заметила, что его шаги почти не оставляют следов на снегу, словно сам мир привык к его присутствию, и эта деталь показалась мне пугающей, потому что я оставляла глубокие следы, а значит, была здесь чужой; я спросила, сколько он уже здесь, и он ответил: «Достаточно, чтобы разочароваться в людях и научиться смеяться над их страхами», – и хотя он сказал это легко, я уловила в его голосе горечь, ту самую, которую узнаёшь мгновенно, потому что носишь её в себе; и это странным образом сблизило нас, хоть я и не собиралась признавать этого, ведь между нами по-прежнему оставался его сарказм и моя привычка защищаться смехом.

Мы подошли к двери дома, и её поверхность была покрыта льдом, но внутри просвечивали узоры, похожие на переплетение розовых лепестков и колючек, и я провела пальцами по ним, почувствовав укол, как будто сама дверь предупреждала: входить сюда можно только заплатив болью; я спросила, что это за место, и он ответил: «Это дом памяти, он покажет тебе то, что ты прячешь глубже всего, и если ты не выдержишь, станешь одной из тех статуй», – я замерла, потому что в этот миг мне не хотелось ничего видеть, я была готова убежать обратно, но кольцо холодом обожгло палец, и я поняла: выбора нет, я должна войти, иначе всё останется прежним.

Внутри было темно, лишь слабый свет пробивался сквозь трещины в стенах, и пахло пылью и чем-то ещё – запахом старых книг и застывших слёз, и у меня сжалось горло, потому что этот запах был слишком знаком, он напоминал квартиру моей бабушки, где я пряталась от мира в детстве, листая потрёпанные книги, и в этот миг реальность Москвы и этого мира слились, и я почувствовала, что прошлое всегда догоняет нас, каким бы далёким ни казалось; я сделала шаг вперёд, и пол скрипнул под ногами, а за спиной раздался его голос: «Ну что, готова к экскурсии в собственную голову?», и я ответила: «Только если ты будешь моим гидом, мистер сарказм», – и впервые в его смехе прозвучало не только насмешливое, но и что-то почти тёплое.

Я остановилась посреди зала, где зеркала стояли в круг, и каждое отражало меня разной – в одном я была ребёнком с растрёпанными волосами, в другом – подростком с пустыми глазами, в третьем – женщиной, которая так и не решилась любить, и каждое отражение било по сердцу, потому что в них не было ни капли лжи, только правда, которую я всегда старалась скрыть; я почувствовала, как к горлу подступают слёзы, и в этот момент его ладонь легла мне на плечо, тяжёлая и тёплая, и он тихо сказал: «Не плачь, ещё рано», – и в этих словах не было сарказма, только сдержанное участие, и это оказалось для меня страшнее любого испытания, потому что я вдруг поверила: он может быть не только тенью, но и человеком.

И пока я стояла среди зеркал, чувствуя, как слёзы жгут глаза, я впервые подумала, что, возможно, всё это не наказание, а шанс, и что кольцо не столько забрало меня, сколько подарило возможность вспомнить, что значит хотеть, что значит жить, и эта мысль согрела сильнее любого костра, потому что в ней был зачаток надежды, такой же хрупкий, как ледяные розы на мосту, но всё же настоящий, и я знала: если я сумею удержать его в себе, то, возможно, смогу пройти дальше, даже если впереди ждёт только холод и ещё больше испытаний.

Глава 5. И снова встать

Я сидела на холодном полу зала, где зеркала всё ещё дышали моими отражениями, и чувствовала, как усталость наваливается тяжёлым грузом, словно каждое воспоминание, которое я вынула из этих стеклянных ловушек, приклеилось к плечам, и даже кольцо на пальце казалось тяжелей, чем сумка с ноутбуком, которую я когда-то таскала через весь город, проклиная метро; я опустила голову, уткнулась лбом в колени и думала о том, что странно – я ведь хотела перемен, хотела, чтобы жизнь перестала быть бессмысленным сериалом без конца, и вот они, перемены, с холодом, со страхом, с каменными лицами, и единственное, чего я сейчас хочу, – это горячий чай и мягкий плед, но, разумеется, никто не собирается выдавать мне это утешение.

Мастер Теней стоял у стены, скрестив руки на груди, и его взгляд был полон той раздражающей спокойной уверенности, от которой хотелось бросить в него что-нибудь тяжёлое, только чтобы сбить с лица эту снисходительную ухмылку; он сказал: «Ну что, полюбовалась на собственные страхи? Поздравляю, теперь ты хотя бы знаешь, что не так», и его тон был таким, будто он выдаёт школьную оценку, а не комментирует моё душевное крушение, и я стиснула зубы, стараясь не выдать, что каждое слово ранит, потому что не хотела доставлять ему удовольствия; я поднялась на ноги, опираясь на стену, и почувствовала, что колени дрожат, как будто я пробежала марафон, хотя на самом деле я просто падала внутрь себя.

– Если это твой метод психотерапии, то он, мягко говоря, оставляет желать лучшего, – бросила я, отряхивая с одежды ледяную пыль, и он усмехнулся: – А ты думала, что тебя будут гладить по голове и угощать конфетками? Нет, милая, здесь иначе, здесь мир либо ломает тебя сразу, либо заставляет встать снова и снова, пока ты сама не научишься вставать без посторонней помощи, – и я закатила глаза, потому что этот пафосный тон раздражал до невозможности, хотя в глубине души я знала, что он говорит правду; и в этом была его особая жестокость: он не лгал, он просто говорил то, что я сама боялась произнести вслух.

Мы вышли из дома памяти, и холодный воздух ударил в лицо так резко, что я едва не потеряла равновесие, и снег заскрипел под ногами, словно смеялся над моей неуклюжестью; я споткнулась, чуть не упала, но успела схватиться за перила крыльца, и Мастер, разумеется, не упустил случая язвительно заметить: «Ну вот, ещё чуть-чуть, и у нас прибавилось бы одна прекрасная статуя, позволь угадаю, стояла бы с таким выражением лица, будто собралась кого-то убить», – и я буркнула: «А ты, наверное, был бы счастлив остаться в компании такой статуи, наконец-то собеседник, который не спорит», – и он рассмеялся, и его смех эхом прокатился по пустой улице, и мне пришлось признать, что этот смех звучал почти приятно.

Мы шли по заснеженной улице, и я всё время ловила себя на том, что проверяю, оставляю ли следы, словно это было единственным доказательством того, что я всё ещё человек, а не одна из этих каменных фигур; ветер пробирал до костей, и я прижала к груди ладони, пытаясь согреться, и вспомнила, как зимой в Москве я тоже всегда мёрзла, но тогда это казалось чем-то естественным, привычным, а здесь холод был иным, он был словно живым существом, которое проникало внутрь, искало слабые места и цеплялось за них; я вспомнила вечерние прогулки по городу, когда я шла одна по Тверской, рассматривая витрины, и чувствовала себя лишней даже в толпе, и это ощущение вдруг вернулось с новой силой.

Мастер заметил мой взгляд на следах и сказал: «Следы здесь ничего не значат, ветер всё равно заметёт их через минуту, так что перестань цепляться за иллюзии», – и я резко ответила: «Может, для тебя они ничего не значат, но для меня значат, хотя бы потому, что я вижу, что иду вперёд», – и он ухмыльнулся, словно оценил мой упрямый тон, и сказал: «Ну что ж, держись за свои следы, если они помогают тебе вставать снова», – и в этот раз его слова прозвучали не издевательски, а почти мягко, и я почувствовала, как внутри вспыхнуло крошечное тепло, которое я тут же постаралась заглушить сарказмом, чтобы не дать ему повода подумать, что я начинаю ему доверять.

Мы свернули на узкий переулок, где стены домов срослись так близко, что казалось, они хотят сомкнуться и раздавить нас, и в воздухе пахло льдом и чем-то металлическим, будто сама тьма источала этот запах; я почувствовала тревогу, и спросила: «Ты ведь знаешь, куда мы идём?», – он отозвался: «Я всегда знаю, куда иду, вопрос в том, знаешь ли ты, зачем идёшь за мной», – и эта фраза ударила неожиданно сильно, потому что я не знала, зачем, я могла бы сказать, что из страха, но в глубине души понимала: не только из страха, ещё и потому, что его присутствие, как ни странно, давало ощущение, что я не одна, и это было слишком ценно, чтобы признать вслух.

Мы остановились у очередной площади, и там, посреди снега, возвышался каменный обелиск, покрытый трещинами, и на его поверхности виднелись символы, похожие на розы, но искажённые, словно кто-то попытался изуродовать красоту; я провела пальцами по шершавому камню и ощутила лёгкое покалывание, как будто символы отзывались на моё прикосновение, и Мастер сказал: «Ну вот, смотри, твой драгоценный сувенир оживил древние печати, поздравляю, теперь ты не просто туристка, а часть игры», – и я выдохнула, чувствуя, как страх и возбуждение смешиваются, потому что впервые у меня появилось ощущение, что я могу что-то изменить, что я не просто случайная гостья в этом холодном мире.

Мастер подошёл ближе, и его тень легла на камень, смешавшись с узорами, и я заметила, как он нахмурился, впервые потеряв своё вечное выражение насмешки; он сказал тихо: «Береги себя, потому что дальше будет сложнее, и твой сарказм не спасёт», – и я чуть не спросила, неужели он волнуется, но удержалась, потому что не хотела разрушать эту редкую секунду честности между нами; я просто кивнула, и кольцо снова обожгло палец холодом, напоминая, что оно здесь не просто так, и я подумала, что, может быть, именно в этой боли и заключается способ встать снова, даже если падать придётся ещё много раз.

Я отошла от камня и почувствовала, что ноги подкашиваются, но не позволила себе упасть, хотя хотелось опуститься на снег и закрыть глаза; я заставила себя сделать шаг, потом ещё один, и этот процесс показался невероятно важным, словно каждый шаг был маленькой победой над всем, что пыталось меня сломать, и я услышала, как Мастер рядом произнёс: «Вот так, учись вставать, даже когда проще лежать», – и в его голосе не было насмешки, только констатация, и это неожиданно придало сил; я выпрямилась и пошла вперёд, чувствуя, как сердце бьётся уже не от страха, а от упрямой решимости.

И когда мы снова двинулись по заснеженной дороге, я поймала себя на мысли, что впервые не думаю о том, как бы вернуться домой, а думаю лишь о том, как сделать следующий шаг, и это было новым ощущением, странным и пугающим, но в нём было больше жизни, чем во всех тех годах, что я провела в московских пробках и офисах; я посмотрела на Мастера и вдруг осознала, что его присутствие перестало раздражать так остро, и, возможно, именно в этом и заключалось моё настоящее испытание: научиться вставать не только ради себя, но и ради тех, кто идёт рядом, даже если он скрывается за тенью и колкостями.

Глава 6. Статуя мальчика

Я шла всё дальше по улице, которая казалась бесконечной, и каждый шаг отдавался в теле тупой болью, словно мои мышцы решили объявить забастовку против этого мира, где даже воздух сопротивляется движению, но больше всего мучила не усталость, а тишина, слишком глубокая и слишком равнодушная, в ней не было ни гудков машин, ни шагов прохожих, ни даже далёкого шума телевизора из соседской квартиры, и от этого звона пустоты мне становилось страшнее, чем от ледяного ветра; я вспомнила вечера в Москве, когда раздражала шумная толпа в метро, но теперь я поняла, что этот шум был живым доказательством, что вокруг меня есть люди, и без него мир превращался в огромную декорацию, забытую режиссёром.

Мастер шёл впереди, и его плащ скользил по снегу, оставляя почти невидимый след, и меня бесило, что он двигался так легко, будто этот холодный мир был создан для него, а я плелась позади, цепляясь за каждый вдох, и всё же я не могла позволить себе упасть, потому что знала – он первым скажет что-то вроде «ну вот, а я предупреждал», и мне хотелось доказать, что я не настолько бесполезна, как выгляжу; я ускорила шаг и догнала его, и в этот момент ветер стих, и перед нами открылась площадь, в центре которой стояла фигура мальчика, выточенного из камня, с протянутой рукой, и сердце моё дрогнуло, потому что в его лице было слишком много жизни для бездушной статуи.

Я подошла ближе и заметила, что в его глазах застыла улыбка, не детская радость, а скорее ожидание, будто он собирался что-то сказать, но его остановили на полуслове, и эта недосказанность била по нервам сильнее, чем сама застывшая поза; я протянула руку, чтобы коснуться холодного камня, и почувствовала, как мороз пробрался в ладонь, но не отдёрнула её, потому что внутри вдруг поднялась странная жалость, острая и болезненная, и я вспомнила, как в детстве оставалась одна дома и сидела у окна, смотря на двор, где играли другие дети, и мне казалось, что я тоже превращаюсь в статую – неподвижную, ненужную, невидимую; я отняла руку, потому что сердце сжалось слишком сильно, и в горле застрял ком.

– Зря ты это сделала, – сказал Мастер, и его голос звучал так, будто он знал, что именно я почувствовала, и от этого стало ещё обиднее; я резко обернулась и процедила: «А что, я должна была пройти мимо, будто не заметила?», – он пожал плечами: «Это не твоя боль, не твоя ответственность, и чем больше ты будешь хватать чужое, тем быстрее превратишься в такую же статую», – и я стиснула кулаки, потому что в его словах была та неприятная правда, которую мы обычно прячем за заботой о других, но именно эта правда жгла сильнее всего; я отвернулась, чтобы он не видел, что в глазах блестят слёзы, и проглотила их вместе со злостью, решив, что не позволю ему победить в этом споре.

Мы обошли статую, и я всё равно не могла отделаться от ощущения, что мальчик следит за мной взглядом, и это чувство давило, как если бы тень воспоминания прилипла к коже; я попыталась отшутиться, сказала: «Великолепный парк развлечений у вас, прямо царство Диснея, только без песенок», – и он усмехнулся: «Да, только здесь нет счастливых концов, и никакая фея-крёстная не прилетит с волшебной палочкой», – и его слова прозвучали так буднично, что у меня побежали мурашки по спине, потому что я вдруг представила, как этот мир действительно когда-то был живым, а теперь остался лишь холод и камень, и, может быть, именно поэтому он смеётся так горько.

Мы шли дальше, и снег хрустел под ногами, а в голове снова всплыло лицо мальчика, и я чувствовала, как оно цепляется за мои мысли, как липучка, не давая отойти; я вспомнила случай, когда однажды зимой я видела на улице маленького мальчика, оставленного матерью на лавке, пока она пошла в магазин, и он сидел и смотрел на прохожих с таким видом, будто никто никогда его не заберёт, и в тот момент я не знала, подойти ли к нему или пройти мимо, и эта нерешительность до сих пор жгла меня, потому что я так и не сделала ничего; сейчас, глядя на каменную статую, я чувствовала то же бессилие, и от этого становилось тяжело дышать.

Мастер вдруг остановился и сказал: «Хочешь знать правду? Этот мальчик когда-то был сильнее многих взрослых, он пытался спасти других, и именно поэтому он стал камнем», – я вскинула на него взгляд и спросила, почему он мне это рассказывает, а он пожал плечами: «Чтобы ты знала, что иногда твоя доброта оборачивается проклятием», – и я почувствовала, как злость снова поднимается внутри, и сказала: «Значит, по-твоему, лучше вообще никому не помогать?», – он усмехнулся: «Лучше выбирать, за кого стоит сражаться, потому что иначе ты погибнешь зря», – и эта его холодная логика была ужасна, но часть меня понимала её, и именно это пугало сильнее всего.

Мы прошли мимо домов, чьи стены были покрыты инеем, и я заметила в окнах странные силуэты, будто сами тени жили внутри и наблюдали за нами; я поёжилась и ускорила шаг, но Мастер выглядел спокойным, как будто это было привычно, и я вдруг поняла, что он не просто гид в этом мире, он его часть, и это осознание ударило по мне неожиданной тяжестью; я попыталась отогнать мысль и сказала, что он, должно быть, в прошлом работал экскурсоводом, иначе откуда в нём столько любви к мрачным рассказам, и он фыркнул: «Если бы я водил экскурсии, то только в один конец, без обратного билета», – и я, несмотря на холод, рассмеялась, потому что в этой колкости прозвучала странная ирония, которая на секунду согрела меня.

Мы вышли к маленькой площади, где снег лежал ровным слоем, будто его не трогали веками, и я вдруг остановилась, потому что почувствовала в груди тяжесть, словно этот мир давил на меня всем своим весом, и впервые захотелось упасть на колени и признать, что я не справлюсь, но тут же кольцо обожгло палец, и эта боль словно напомнила: нельзя, вставай, даже если не хочешь, даже если сил нет; я подняла голову и увидела, что Мастер смотрит на меня пристально, и в его глазах не было насмешки, только ожидание, и я подумала, что, возможно, именно так он проверяет – готова ли я ещё раз подняться.

Я сделала шаг вперёд, потом второй, и каждый шаг отдавался в теле огнём, но я шла, и с каждым новым движением холод отступал хотя бы на миг, уступая место упрямству, и в этом упрямстве я вдруг нашла больше тепла, чем во всех одеялах Москвы; я посмотрела на Мастера и сказала: «Я не стану статуей, даже если придётся падать тысячу раз», – и он впервые не улыбнулся, а лишь тихо кивнул, словно услышал не слова, а клятву, и эта его серьёзность была для меня лучшим доказательством, что я иду правильно; мы пошли дальше, и в сердце впервые за долгое время появилось ощущение, что каждый шаг имеет значение.

И когда за спиной осталась статуя мальчика с протянутой рукой, я знала, что его взгляд будет преследовать меня, пока я не найду ответ, ради кого я готова бороться и падать снова, и этот вопрос жёг сильнее, чем холод, но в нём была жизнь, и, может быть, именно она заставляла меня подниматься снова, даже если каждый шаг казался броском против вечности.

Глава 7. Книга без букв

Когда мы свернули за угол, улица вывела нас к зданию, которое выглядело так, словно само время обрушилось на него и замерло в моменте разрушения, стены были исчерчены трещинами, крыша провалилась, и лишь огромные двери из чёрного дерева стояли крепко, будто смеялись над всем остальным, и в воздухе пахло старой бумагой, плесенью и холодом, словно здесь когда-то кипела жизнь, а теперь осталась только память; я провела ладонью по двери и ощутила, что она тёплая, вопреки снегу и морозу, и этот странный контраст заставил меня вздрогнуть, потому что даже дерево в этом мире могло хранить тайны и шептать что-то своё, если прислушаться.

Мастер толкнул дверь, и она скрипнула так протяжно, что эхо покатилось по коридорам, и внутри нас встретил запах, знакомый каждому, кто хоть раз держал в руках старую книгу, – смесь пыли, чернил и чего-то тягучего, похожего на время, которое забыли вымести; я вдохнула глубже, и на секунду мне показалось, что я вернулась в школьную библиотеку, где мы прятались от уроков, сидели между полок и обсуждали, кто в кого влюблён, и это воспоминание было таким ярким, что я чуть не улыбнулась, но тут Мастер, как всегда, нарушил момент: «Ну что, твой рай – среди пыли и обломков?», – и я ответила, что лучше уж пыльные книги, чем пустые улицы с каменными детьми.

Зал был огромным, полки тянулись ввысь, и от них веяло холодом, хотя на них стояли книги, и я не удержалась, чтобы не подойти к ближайшей и не открыть её; страницы оказались пустыми, и это зрелище обожгло сердце, потому что было что-то ужасающе печальное в книге без слов, в пустоте, которая когда-то должна была быть наполнена историями; я перелистнула ещё раз, и снова ничего, и мне вдруг вспомнились мои собственные заметки в блокнотах, которые я рвала и выбрасывала, считая глупыми и ненужными, и сейчас я почувствовала, что этот зал – словно кладбище моих несбывшихся идей, и от этого захотелось зажмуриться, чтобы не видеть этой тишины.

– Здесь хранятся истории тех, кто забыл, зачем жил, – сказал Мастер, облокотившись на полку и наблюдая за мной с ленивым интересом, – они стираются из памяти мира, как твои заметки, как твои маленькие мечты, которые ты сама же уничтожила, – и я резко захлопнула книгу, потому что его слова больно ударили, как всегда, метко и безжалостно; я бросила: «Ты говоришь так, будто знаешь обо мне всё», – он усмехнулся: «А нужно ли знать больше? У каждого человека одна и та же болезнь – они сами себя обнуляют, ещё до того, как мир успеет это сделать», – и его сарказм был не просто колкостью, он звучал как диагноз, и от этого внутри стало пусто и холодно.

Я пошла дальше по залу, книги молчали, и казалось, что если приложить ухо к страницам, можно услышать шёпот, но даже этот шёпот тянул за собой пустоту; я попыталась пошутить, чтобы разогнать мрак, сказала: «Ну что, отличный архив, вот только слова забыли завести», – и он хмыкнул: «Здесь таких, как ты, слишком много было, пришли, посмотрели и ушли, оставив после себя только пустые страницы», – и я почувствовала, что злость снова поднимается, потому что он не давал мне ни малейшего шанса оправдаться, но, может быть, именно это и было его целью – заставить меня бороться не с ним, а с собой, и эта мысль, как ни странно, согрела меня, потому что означала, что я ещё жива.

На одном из столов лежала книга толще остальных, переплёт её был покрыт инеем, и когда я дотронулась, то ощутила, что пальцы прилипают к обложке, но я усилием оторвала руку и открыла её; внутри страницы были не пустыми, но буквы плясали и исчезали, не позволяя их прочесть, словно дразнили, и это сводило с ума, потому что я чувствовала – там есть ответ, но он ускользает, как сон, который забываешь при пробуждении; я взглянула на Мастера, и он сказал тихо: «Эти книги ждут, пока ты вспомнишь собственные слова, и если ты не вспомнишь, они останутся пустыми», – и это прозвучало не как упрёк, а как совет, и от этого в груди кольнуло что-то тёплое.

Я провела пальцами по строкам, и на мгновение буквы вспыхнули ярко, сложились в слова, и я увидела своё имя, написанное так отчётливо, что сердце забилось чаще; в голове мелькнули картинки – я стою в своей квартире с кружкой кофе, я пишу на листке что-то бессвязное, я смеюсь над собственной глупостью, и все эти моменты вдруг показались важными, словно именно они были страницами моей книги, только я сама их вычёркивала, а теперь они вернулись, чтобы напомнить: даже самые маленькие истории имеют значение; я отдёрнула руку, потому что слёзы подступили к глазам, и не хотела, чтобы он это увидел.

– Что, нашла что-то своё? – его голос прозвучал мягче обычного, и я удивилась, потому что впервые в нём не было колкости; я отвернулась и сказала: «Просто очередная пустая строчка», – но он усмехнулся, будто понял больше, чем я признала, и не стал давить, и это неожиданное молчаливое понимание оказалось сильнее любых слов; я почувствовала, как кольцо на пальце согрелось, и это было похоже на слабый отклик мира, который говорил: «Ты ещё здесь, ты ещё не камень», – и в этот миг я поверила, что, возможно, даже в книге без букв можно однажды написать собственную историю, если хватит сил не сжечь её в порыве отчаяния.

Мы вышли из зала, и дверь за нами захлопнулась сама, так громко, что эхо долго гуляло по коридору, и я почувствовала облегчение, словно вырвалась из чьей-то тяжёлой ладони; снег снова ударил в лицо, но он показался теплее, чем пыль пустых страниц, и я впервые вдохнула воздух этого мира с какой-то странной благодарностью, хотя причин для неё не было; я посмотрела на Мастера и сказала: «Знаешь, ты отвратительный гид, но иногда ты говоришь вещи, которые стоит услышать», – он рассмеялся: «Не льсти себе, красавица, я говорю это ради себя, а не ради тебя», – но в его смехе было что-то живое, и это живое согрело сильнее огня.

Мы шли дальше, и на горизонте вырастали новые стены, покрытые инеем, и я понимала, что испытаний будет ещё больше, но теперь шаги давались легче, потому что внутри меня появилось крошечное убеждение: я могу не только падать, но и подниматься, и в этом поднимании есть смысл; я снова посмотрела на кольцо и вспомнила, как в детстве любила писать на полях тетрадей свои нелепые истории, и мне стало вдруг невыносимо важно однажды дописать что-то до конца, пусть даже только для самой себя, и эта мысль согрела так сильно, что я улыбнулась, и он это заметил, но ничего не сказал, потому что, наверное, знал: некоторые слова лучше оставить ненаписанными.

И пока снег кружил вокруг, а холод впивался в кожу, я вдруг поняла, что книга без букв – это не приговор, а шанс, что пустота может ждать заполнения, и, может быть, именно для этого я здесь, чтобы однажды заполнить её своими словами, своим дыханием, своей жизнью; и в этом осознании было столько тихой силы, что я впервые почувствовала: я не зря иду рядом с этим человеком, чьи колкости ранят, но чьё молчание иногда лечит, и это было новым началом, которое я ещё не успела испугаться.

Глава 8. Невыносимый наставник

Мы снова брели по улице, и снег, казалось, не кончался никогда, он ложился на плечи тонким покрывалом, делал шаги тяжёлыми, но в этой монотонности было что-то успокаивающее, потому что я знала: хуже, чем тишина пустых книг, быть не может, и теперь даже вой снежного ветра звучал как живая музыка; я шла рядом с Мастером и ловила себя на мысли, что его фигура в плаще стала частью пейзажа, такой же привычной, как холод и статуи, и это раздражало, потому что я привыкла ненавидеть всё, что давит на меня, а сейчас внутри появлялась странная привычка воспринимать его присутствие как неизбежное, как те самые пробки, из которых я вырвалась, но которые всё равно продолжают сниться.