Когда-нибудь ты вернёшься…

– Его увели из дома, сказали, что ведут в чрезвычайку. Капитолина прибежала в госпиталь сама не своя, сказала, что не только увели, но и прихватили по пути всё, что было ценного. Умоляла узнать, что с ним… – Степан Иванович передохнул, налил воды себе. – Сонюшка, я встретил Фёдора! Он только-только с фронта, помогал мне искать. Вот и нашли…

До Софьи не сразу дошло сказанное мужем. Она сидела на диване, закрыв глаза и сжав зубами краешек шали. Потом встрепенулась: «Что ты сказал? Фёдор вернулся? Жив…» Потом опять заплакала: «Бедный дядя Наркиз! Да так любого из нас могут убить ни за что. Надо, надо было уезжать, не тянуть, вот и дядя советовал…»

После похорон тётка Капитолина в одночасье уехала к каким-то своим родственникам, чтобы не оставаться в доме, заполненном чужими вселившимися людьми. Всё, что ещё оставалось, мигом растащили по комнатам новые жильцы. Она отказалась от предложения Софьи и Степана Ивановича жить у них: «Нет уж, Соня, ты как хочешь, а вдругорядь этот ужас пережить не хочу. И не дай Бог вам такого же…» Шамсутдинов проводил её до поезда, помог втиснуться в вагон, погрозив увесистой палкой какому-то мешочнику. Больше Мальцевы её не видели и известий от неё не получали…

Совершенно неожиданно оцепенелое существование Софьи разрушила Глафира, прибежавшая к Мальцевым. Громогласная, румяная, блестя глазами, она пересказывала городские новости: «Всё, Софья Викентьевна, у мешочников можно выменять: и муку, и сало, и мёд! На вещи, на мануфактуру, на скатерти, простыни! У вас же этого добра полно, так не помирать же! Вы мне дайте чего-нето, я обменяю, а за труды сочтёмся». Софья оживилась, для начала набрала небольшой узел, расставаясь без сожаления со своими кружевными сорочками, с полотенцами, украшенными вышивкой перевитью, скатертями. Всё это было ценно в другой жизни, а теперь поможет избавиться от навязчивых мыслей о надвигающемся голоде. Вновь Глафира пришла с целым сидором продуктов. Что и сколько она оставила себе «за труды», Софья не спрашивала. Обладая здравым и практичным умом, она понимала, что Глафира, занимаясь обменом, вовсе не благодетельствует бывших хозяев. К тому же эта пронырливая, молодая ещё бабёнка умудрялась оказаться везде, где происходило что-либо достойное внимания.

Однажды она прибежала в неурочное время и, торжественно поставив на стол бутыль постного масла, выпалила:

– Царя привезли и царицу, и несчастную красавицу-царевну!

И глаза её и рот от такого события сложились буквой «о».

– Ты ничего не путаешь, Глафира? – изумилась Софья.

Саша тоже заглянула на кухню, привлечённая шумом. Нянька ахала, Софья, понимая, что вымысла в рассказах Глафиры всегда было достаточно, слушала недоверчиво. А та, нисколько не обижаясь, с жаром принялась рассказывать, как народ окружил царя и едва не побил его.

– Всё, Софья Викентьевна, давайте, что припасли, да я побегла! – торопилась Глафира разносить такую новость дальше.

Писем от Мити всё не было. Заглянувший однажды ненадолго Фёдор успокаивал: «Почта работает плохо. Вы ждите, Софья Викентьевна, Митя вернётся». Софья с надеждой слушала Фёдора, разглядывала его, привыкая к новому, что в нём появилось. Мальчика, мечтавшего быть художником-камнерезом как Денисов-Уральский, больше не было. Молодой человек в кожаной куртке поверх линялой гимнастёрки смотрел твёрдо, говорил уверенно, и в его словах была сила.

– Значит, ты сейчас порядок в городе наводишь и ты с большевиками. И долго ли вы будете этот порядок наводить?

– Мы его наведём, – ответил Софье Фёдор.

– Ну что же, дорогой мой мальчик, помогай вам Бог в ваших делах. Хотелось бы поскорее… – голос её дрогнул, – а Митя вернётся, я тебе верю.

Жизнь обитателей зажиточных домов, к которым относились и Мальцевы, продолжала оставаться тревожной. По ночам с криком «Реквизиция!» в двери и калитки ломились какие-то люди, если им не открывали, устраивали стрельбу, забирали ценности, хорошо, не убивали. Показывали при этом какие-то бумажки, называя их «мандат», а кто они были на самом деле, представители властей или грабители, никто не знал. Дом Мальцевых пока обходили стороной, но берданка Шамсутдинова и браунинг Степана Ивановича всегда держались наготове. Однажды чуть не увели прямо со двора лошадь Рыску, не мобилизованную на войну по старости. «У, шайтан!» – закричал Шамсутдинов, бросаясь вслед за грабителем с берданкой. Он выстрелил несколько раз, похоже, попал, но не стал догонять убегавшего. Лошадь бросили, и она стояла, опустив голову, и мелко дрожала. Шамсутдинов увёл её в конюшню, накрепко закрыв ворота и калитку на все запоры.

Привезли остальных детей царя – трёх дочерей и царевича Алексея, слуг и врача Боткина. Новость эта мгновенно стала известной в городе. «Так Николашке и надо, пусть-ка посидит вместе со своей немкой! И не кормить их», – собираясь группами на улицах, кричали одни. Другие жалели дочерей и несчастного больного мальчика, но говорить громко боялись. Ходили слухи, что царскую семью попытаются отбить, поэтому такой высокий забор, за которым почти не виден дом инженера Ипатьева, и такая охрана.

Ходили совсем уже страшные слухи, что на работящий, основательный Екатеринбург надвигается война, что недалеко с лютой ненавистью люди стреляют друг в друга. И непонятно было, кто враг, а кто свой. Об этом Софья спросила у забежавшего к Мальцевым Фёдора.

– Я попрощаться, – сразу же сказал он. – Мы выступаем через час. Софья Викентьевна, я хочу сказать, что Дмитрий мне больше чем друг, он мне как брат, и я верю, что он жив!

– А куда же вы идёте? – растерялась Софья.

– Война, Софья Викентьевна. Взбунтовались чешские дивизии, которые двигались на восток с украинского фронта. Они захватили Челябинск и вместе с белыми идут на Екатеринбург.

– Но ведь белые – тоже русские! – Софья сжала виски. – И вы, что же, вы будете в них стрелять? Вы против немцев рядом воевали, а теперь друг друга убивать…

– Они враги, и они будут стрелять в нас, а мы в них, – резко и жёстко сказал Фёдор. – Прощайте, Софья Викентьевна, и ты, Сашенька, прощай. Может, свидимся когда-нибудь, не поминайте лихом!

«Храни тебя Господь… – на прощание перекрестила Фёдора Софья. И тут же мелькнул страшный вопрос, от которого она похолодела. – А если… нет… Но вдруг Митя с белыми? Да как же это? Они будут воевать друг против друга?»

Софья метнулась в спальню, взяла из шкатулки последнее Митино письмо, написанное 24 декабря 1917 года. « Где же это? А, вот: – «…а если только власть большевиков рухнет, то рухнет и мир…» Софья обессилено опустилась на стул, держа письмо в руке. « А если Митя с большевиками? Что же тогда… ведь оба племянника тётки Капитолины Васильевны после кадетского корпуса – с белыми. А кто убил дядю Наркиза, если не красные? Или красные не помешали убить? И кто виноват, кто затеял этот чудовищный ужас? Кто вернёт прежнюю мирную жизнь, белые или красные? Они будут воевать друг с другом, и никакого мира не будет… Всё, это конец».

У кого бы она могла спросить, кто бы смог объяснить, что происходит, и чем всё закончится. Разговоры с мужем стали короткими и ограничивались сухими вопросами и такими же сухими ответами. Софья вспомнила, что свёкор Иван Алексеевич называл её купчихой, и заплакала от обиды. И ещё горше заплакала, вспомнив давнюю, такую важную для себя запись в своём дневнике, перечитанную накануне: «Что такое труд женщины – бег белки в колесе: сегодня создал, завтра уничтожил, послезавтра снова создавай. А особенно это заметно при плохой прислуге, когда даже мытьё чашек не минует моих рук…» Какими нелепыми и мелкими оказались все её заботы! Всё вокруг рушится, всё летит в тартарары, и как сохранить семью и нежность, которой всё меньше достаётся сил, особенно сейчас, когда душа изболелась за Митю. Бросилась к иконам, прошептала: «Помяни, Господи, всех скорбящих в разлуке…»

25 июля 1918 года в Екатеринбург, оставленный красными, без единого выстрела вошли чехословацкие части. Появились незнакомые флаги и напечатанные листовки, из которых горожане узнали, что «…город занят сегодня авангардом чехословацких войск. Вся власть в городе, до особого распоряжения, принадлежит Военному Штабу… Предлагаю всем гражданам немедленно приступить к своим обычным занятиям. Порядок и спокойствие в городе будут обеспечены в полной мере. Самочинные обыски и аресты будут пресекаться самым решительным образом. Комендант города Сабельников».

Почти тотчас же стала известна страшная тайна дома Ипатьева, о которой по городу ходили слухи все последние дни. Вездесущая Глафира, появившись у Мальцевых, рассказывала жуткие подробности гибели царской семьи. Софья недоверчиво слушала, а Глафира крестилась: «Её-бо, не вру, Софья Викентьевна, всё так и было! А главный душегуб у них – Юровский!» Она оглянулась, опять перекрестилась и всхлипнула: «Бедные невинные деточки…»

– Какая жестокость! Какая неслыханная жестокость! – говорила Софья вечером Степану Ивановичу. – Дочери царя были едва старше Саши, а наследник – совсем ребёнок. Что же это за нелюди, которые стреляли в детей, а потом добивали и видели смертный ужас в их глазах!

Софья куталась в шаль, её бил озноб, она никак не могла унять его. Достала из папиросницы папироску, попыталась закурить, закашлялась, бросила её в пепельницу. Степан Иванович ходил по комнате, потом сел на диван рядом с женой, взял её руки в свои – они были ледяные.

– Успокойся, Сонюшка, – как прежде мягко сказал он. – Все революции начинались с крови, вспомни историю. Я не оправдываю большевиков, но…

– Что «но»? – крикнула Софья. – А доктор Боткин? Он-то чем не угодил революции и кому помешал? Нет, ты как хочешь, ни понять, ни оправдать их я не могу! Для них – что мой дядя Наркиз, что царь, всё едино. Суд скорый и бесправный! И попомни моё слово – это только начало. Ну и… всё.

Софья резко повернулась и вышла из комнаты, столкнувшись в дверях с Сашей. «Девочка моя, – обняла за плечи дочку, – что же за время вам выпало, и как вы жить будете?»

С приходом белых порядок и спокойствие были «обеспечены в полной мере», как и обещал комендант города Сабельников. Улицы очистились от грязи и мусора, прекратились грабежи, «чрезвычайка» сменилась «контрразведкой», где шла своя жизнь, которую городские обыватели старались не замечать. Новый Городской театр готовился к открытию сезона, о чём сообщала газета «Уральская жизнь», вновь заработала гимназия, и Саша надеялась сдать экзамены экстерном за пропущенный год. Знакомые поздравляли Софью с возвращением порядка и с участием спрашивали, не вернулся ли Дмитрий. «Мой сын на фронте, где же ему быть, если война с немцами ещё не кончена», – сухо отвечала Софья на расспросы. Дома, когда не было Саши, она бродила по комнатам, кутаясь в шаль даже в жару. Бормотала: «Когда же, когда же это всё кончится…» Кончится бесконечная боль от ожидания известий, от телеграмм, напечатанных в газетах, которые она прочитывала в первую очередь: «Наше преследование красных продолжается…» «Противник пытался наступать по всему фронту, но был отбит нашими частями, которые перешли в решительную контратаку…» «Красные ведут наступление на деревню Ширяево…»

«Где же ты, сынок? Против кого воюешь?» – шептала Софья, перечитывая в который раз Митины письма. Она не позволяла себе даже на короткий миг усомниться в том, что сын жив. Страшно стало, когда увидела, как в контрразведку вели арестованных. Она долго смотрела вслед, всё казалось, что один из них похож на Митю. «Ведь что наделали, всю Россию взбаламутили!» – негодующий голос заставил Софью очнуться. «Да-да», – прошептала она, едва взглянув на благообразного обладателя голоса. «Сударыня, вам нездоровится?» – участливо поддержал её под руку всё тот же прохожий. «Нет-нет, благодарю», – улыбнулась Софья, высвобождая руку. Быстро перебежав улицу, поймала извозчика и только тогда немного отдышалась. Ехала, закрыв глаза, думая, что вот так же, как тех арестованных, могут вести где-нибудь её сына, и так же сзади будет подталкивать его в спину ружьём конвоир, неважно, белый или красный.

Дома она застала Степана Ивановича. Ещё из передней, заглянув в столовую, Софья увидела мужа, сидящим в какой-то странной позе: голова неудобно откинута на спинку стула, а рука свисает почти до пола. «Степан!» – бросилась к нему Софья. Степан Иванович открыл глаза, попробовал сесть прямо, рукой вцепился в скатерть на столе, потянул её на себя. «Сонюшка, – разлепил он бескровные губы, – отца и мамы больше нет… Вот письмо прислали с оказией из Кыштыма… Они погибли, Сонюшка!» Софья ахнула, прижала, баюкая, его голову к своей груди. Потом осторожно взяла со стола скомканный листок бумаги, расправила его и с трудом – слёзы застилали глаза – прочитала.

«Глубокоуважаемый Степан Иванович и супруга Ваша Софья Викентьевна!

С душевной скорбью сообщаем о страшном горе. Нет больше дорогого нашего Ивана Алексеевича и супруги его Полины Васильевны. Как началась битва за наш городок, и кто в кого стрелял, только бои жестокие были. Так вот и получилось, что домик родительский Ваш и оказался в самой гуще. Они, дорогие наши, выбежать-то не успели, всё сгорело дотла. А косточки ихние мы потом собрали и в одной могилке похоронили.

С этим прощаемся. Храни Вас Господь и всё Ваше дорогое семейство.

Друзья Вашего покойного батюшки Кузовкины. Кыштым, 1918г.»

Вернувшаяся из гимназии Саша застала маму и няньку с заплаканными глазами. «Что-то случилось?» – встревожилась она. Нянька всхлипнула и засеменила в свою комнату. Софья внимательно посмотрела на Сашу, обняла её и тихо сказала: «Сашенька, горе у нас большое… Ты уже взрослая совсем, перетерпи его. Бабушки и дедушки больше нет. Они погибли…»

***

Даже теперь, почти через полвека, Александра помнила, как горько она проплакала весь вечер, закрывшись в Митиной комнате. С усталым недоумением повторяла про себя: «Почему же надо было, чтобы погибли бабушка и дедушка, они-то не воевали… Русские стреляли в русских и убили бабушку и дедушку…»

Наступившее утро окончательно высветлило комнату и тот особый беспорядок, который бывает, когда её готовятся покинуть навсегда. Александра подошла к зеркалу, печально усмехнулась: «Проходит жизнь!» Села за стол и открыла толстую тетрадь в твёрдой обложке – свой дневник.

На первой странице было тщательно выведено и украшено затейливыми виньетками слово «Дневник» и пониже – «Жизнеописание Саши Мальцевой, начатое в 1914году». Этим же годом датируется запись, сделанная старательными округлыми буквами: «Началось лето, начались каникулы, и оттого много радости. Хотя «И ску…, и гру…, и некому ру…» Пока всё. Июнь 1914года». Дальше страница была пустой. Прошло четыре года, прежде чем Саша Мальцева решила продолжить своё « жизнеописание». Это случилось после получения известия о гибели бабушки и дедушки.

Александра Степановна откинулась на спинку стула, прикрыла глаза, провела ладонью по тетради…

…Тем вечером она сидела за Митиным столом и разглядывала знакомые с детства предметы: лампу под зелёным стеклянным колпаком, письменный прибор с забавными чугунными фигурками медвежат, ручки с чистыми перьями, заточенные карандаши и чернильное пятно на зелёном сукне стола, похожее на голову собаки. Потом обмакнула ручку в чернильницу – она оказалась пустой, чернила высохли. Нашла в столе пузырёк с чернилами, капнула в чернильницу. Вздохнув, открыла тетрадь в твёрдой обложке, прочитала забытые строчки, перевернула страницу и написала: «11декабря 1918г.»

Дневник Саши Мальцевой

«11 декабря 1918г. Какой смешной и маленькой я была, когда решила, что мне «И ску…, и гру…, и некому ру…» В свои десять лет я и знать не могла о печалях и невзгодах, живя вполне благополучно. Всё изменилось в один миг, но окончательно я повзрослела на много-много лет сегодня, когда оплакала своих дорогих бабушку и дедушку, убитых непонятно кем и непонятно за что.

От Мити вот уже целый год нет никаких известий. Мы все думаем, что он не может дать хоть как-то знать о себе из-за плохой работы почты, но после второго переворота наша многострадальная Россия поделилась на «красную» и «белую», что мне совершенно непонятно. Немцы заняли земли Украины и Крыма. Когда-то, очень давно, ещё до войны, папа обещал, что мы поедем к морю, которого я никогда не видела, и я не знаю, случится ли это когда-нибудь. Но всё-таки самое моё горячее желание накануне Рождества – мир и покой, и возвращение дорогого братика. Бог, которому так горячо молится няня Маня, видимо забыл о нас, как говорит мамочка».

«22 января 1919года. В нашем доме, в прежнее время таком добром и уютном, накрепко поселились тоска и тревога. Мой замечательный, умный, самый лучший папа уехал, и Бог знает, когда мы увидимся. В доме остались мы, женщины, – мама, няня Маня и я. Шамсутдинов по-прежнему живёт в сторожке и понемногу занимается извозом, заставляя работать Рыску, чтобы добывать ей сено. Очень жалко её, но другого выхода нет, иначе придётся…. Даже думать об этом не хочу.

А папа уехал на тиф, который подбирается всё ближе. Плохо с лекарствами, потому что доставлять их невозможно: говорят, железная дорога забита вагонами, а паровозов нет, и топлива для них тоже нет.

Мама сказала, что папа уехал, чтобы работой излечиться от горя, но я думаю, было бы странно, если бы папа отказался ехать: он всегда говорил о долге врача».

Дальше была вклеена пожелтевшая вырезка из газеты с обращением:

«Врачам, Фельдшерам, Сёстрам милосердия и сиделкам, желающим работать на эпидемии сыпного тифа и возвратного тифа в городе и уезде. Городское Медико-Санитарное Бюро (угол Дубровинской и Покровского пр. д. 2/44) предлагает подать прошения. Заведующий Бюро».

«А ещё в город прибывают « войска славной 7-ой дивизии Уральских Горных Стрелков» под командованием генерала князя Голицына. Звучит красиво, как в романе, а на самом деле – уставшие от войны и морозов люди. И среди них, наверное, есть раненые. Временная Городская Комиссия по встрече и чествованию приглашает граждан города объединиться, чтобы устроить им тёплую радушную встречу. А потом отправить на войну! Какое лицемерие! Или я ничего не понимаю!!!»

«28 января 1919года. Известий по-прежнему нет никаких ни от Мити, ни от папы. Хотя папа предупреждал, чтобы мы от него ничего не ждали, и были твёрдо уверены, что с ним ничего не случится.

Мамочка изо всех сил старается поддерживать привычный в нашей семье порядок, чтобы я не чувствовала себя несчастной и обделенной. Вероятно, поэтому совершенно внезапно она решила, что мы, непременно, должны посетить Новый Городской театр, где обосновалась Драма дирекции Вяхирева и Комиссаржевского. Будут давать «Осенние скрипки» в 4-х действиях И. Сургучева. Давным-давно, так, что будто прошло сто лет, мы ходили туда всей семьёй и смотрели балет «Коппелия» на музыку композитора Делиба. Мама собиралась в тот день дольше обычного, и приходил парикмахер, чтобы сделать ей причёску. Я в новом нарядном платье с перламутровыми пуговичками сидела у зеркала в маминой спальне и смотрела, как мама взяла пуховку на длинной костяной ручке, аккуратно сдула с неё лишнюю пудру и обмахнула ею своё лицо. Она была очень красивой, и папа с Митей, терпеливо ожидающие нас, при виде мамы щёлкнули каблуками и склонились в поклоне. А мама засмеялась, а потом огорчилась, что папа так и не заказал себе фрак, и опять пришлось брать напрокат.

Ах, какое это было счастливое и невозможно далёкое время!»

«5 февраля 1919 года. Как много событий произошло за такое короткое время! Мы были в театре! И опять сидели в ложе, хотя мне кажется, что в партере гораздо удобнее. Не могу сказать, что меня очень захватило происходящее на сцене, поэтому чаще я смотрела в зал. Нарядной публики было гораздо меньше, чем людей в военной форме и сестёр милосердия в белых косынках и белых передниках. В антракте в ложу зашёл молодой человек, кажется, поручик. Он извинился и занял свободное место. Он немного старше Мити и совсем не похож на него, но я прикрывала глаза, оставляя маленькую щёлочку, и представляла себе, что это мой брат.

После спектакля мы долго не могли уехать. И вдруг, надо же такому случиться, этот самый поручик поймал для нас извозчика!»

«9 февраля 1919 года. Известий от папы и Мити нет, как нет. А в городе полно беженцев. Их сразу можно угадать: в такой холод они одеты совершенно не по погоде, слишком легко и часто заметно с чужого плеча. И они всё время что-то ищут – комнату внаём, пусть самую захудалую, каких-то знакомых, дальних родственников, сообщений в газетах о тех местах, откуда им пришлось бежать.

Мама, несмотря на постоянное тревожное ожидание, которое она скрывает от меня, опять полна кипучей деятельности. Она работает в Комитете по делам беженцев: собирает вещи, продукты, устраивает на жильё. В нашем доме тоже появились беженцы, которых привела мама. Молодая женщина с измученными глазами и прелестная семилетняя девочка, укутанная в какие-то шали и байковое одеяло. Они бежали из Саратова и порядком настрадались в пути. А женщина, её зовут Лариса Константиновна, ещё простужена и сильно истощена. Я освободила для них свою комнату и перебралась в Митину. Лариса Константиновна шепотом благодарила за всё, и было видно, как ей неловко. После того, как они вымылись и переоделись в приготовленную мамой одежду, за обедом бедная Лариса Константиновна рассказала свою историю. Её муж погиб в первый же год войны, и она с дочерью Анютой осталась почти без средств. Работала в кинематографе тапёром, бегала по ученикам, обучая их игре на фортепиано. Но вскоре и этой работы не стало, а потом началось их бегство от войны, голода и тифа. Недавно я прочитала, что беженцев сравнивают с сухими листьями: буря оторвала их от дерева и несёт неведомо куда, и удастся ли зацепиться…»

«1 марта 1919 г. Начинается весна и вместе с ней ожидание перемен. Мама и Л.К. заняты работой с беженцами, а малышка Анюта постоянно крутится возле меня, но она совершенно необременительна и очень самостоятельна. Я читаю ей свои детские книжки, хотя она сама это делает довольно бегло. А ещё мы гуляем в хорошую погоду вдоль улицы. Мама достала из какого-то шкафа мою детскую белую шубку из лебяжьего пуха, сбереженную почему-то от загребущих Глафириных рук, и Анюта, как маленькая боярышня вышагивает рядом со мной на прогулке. Даже няня Маня с появлением этой девочки оживилась. Недавно слышала, как она пела ей знакомую колыбельную: «У речки над водичкой построен теремок, в нём курочка-сестричка и братец – петушок…»

«17 мая 1919г. Произошли два события, которые я считаю удивительными и прекрасными, несмотря на досадную неприятность в виде подвёрнутой ноги. Оступилась на каком-то камушке и вскрикнула от резкой боли в щиколотке. Совершенно беспомощная застыла, как цапля, на одной ноге, вцепившись в оказавшееся рядом дерево. Стояла я так недолго: проходивший мимо поручик бросился мне на помощь. Я его сразу узнала: театр, ложа, и я прищуриваю глаза, представляя себе, что это – Митя. А он меня не узнал, неужели я так изменилась? Уже подъезжая к нашему дому на извозчике, он внимательно взглянул на меня и рассмеялся: «А я всё пытаюсь вспомнить, откуда мне знакома эта неразговорчивая девица?» Потом он помог мне выбраться из коляски и почти на руках занёс в дом, чем страшно напугал всех моментально собравшихся в передней женщин: маму, Л.К., Анюту и няню Маню, которая появилась на шум. Меня усадили на диван в столовой, сняли ботинок, стянули ногу «восьмёркой» из бинта, приложили лёд и только тогда оставили в покое, чтобы обратить внимание на моего спасителя. Мама тоже его узнала, и наконец-то вся почтеннейшая публика была представлена друг другу. Его зовут Владимир Станкевич. Мама пригласила навещать нас, и он дал слово непременно быть с визитом.

Второе событие произошло на следующий день: доставили известие от папы! Он жив, и это главное, хотя и не совсем здоров. Но жив, жив, жив, какое счастье! За ним надо приехать на какую-то станцию, потому что он ещё очень слаб, и мама пытается придумать, как бы это половчее сделать. Но всё устроилось самым неожиданным образом. Пришёл, как было обещано нам, Станкевич. Мы его ждали к чаю, и откуда-то появилось варенье, оставленное с лучших времён, кондитерские пирожки и эклеры. Станкевич же принёс круглую бонбоньерку с конфетами, и больше всех этой бонбоньерке обрадовалась Анюта. За столом говорили обо всём, но разговор неизбежно возвращался к войне, эпидемиям, раненым и беженцам, которых становится всё больше. Мама не выдержала и поделилась своей тревогой со Станкевичем. Она хотела ехать сама вместе с Шамсутдиновым за папой, но Станкевич её отговорил, предложив себя в помощь. Он настоящий ангел-хранитель! Решено было, что он вместе с Шамсутдиновым, не мешкая, отправится за папой, как только будут улажены какие-то формальности.

«25 мая 1919г. Папа дома! Бледный, очень исхудавший после перенесённого тифа, о чём маме не сообщали, когда говорили, что папа был болен. И можно только догадываться, с какими трудностями столкнулись Станкевич с Шамсутдиновым, но по их приезду предосторожности были беспрецедентны. Достаточно того, что вся папина одежда была сожжена в летней печке во дворе. Одежда прочих участников этих событий, как и сами участники, тоже была подвергнута определённым мерам.