Когда-нибудь ты вернёшься…

– Очень интересно, каким же образом, – с удивлением посмотрел на сына Степан Иванович.

– Я занимаюсь репетиторством, – пожал плечами Митя.

Софья беспокойно переводила взгляд с мужа на сына. Их постоянные пикировки тревожили и обижали её.

– Ты несправедлив к Мите и, прости, мне кажется, ты его не любишь! – дрожащим от обиды голосом сказала Софья мужу, оставшись с ним наедине.

– Сонюшка, голубчик мой, ты неправа! – Степан Иванович обнял жену. – Но ведь война! Сколько людей гибнет! А в госпитале полно раненых, что едва-едва старше Мити… Помнишь, в газетах писали про «атаку мертвецов»?

Софья со страхом посмотрела на мужа. Степан Иванович походил по комнате, подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу, бросил взгляд на Софью.

– Что, неужели ничего не читала?

Она помотала головой. Степан Иванович снова отвернулся к окну и ровным голосом продолжил. – В госпитале парень умирал. Тяжело умирал, и врачи ничего не могли сделать: одного лёгкого уже не было – кусками кровавыми выплюнул его, а от второго лёгкого почти ничего не осталось. Парню едва сравнялось двадцать лет! – крикнул Степан Иванович – Он был среди защитников крепости Осовец, которые держали её 190 дней, а немцы обстреливали их из «Большой Берты» и сбрасывали бомбы с аэропланов! А потом пустили газ! И из этого зелёного тумана на немцев в штыковую атаку пошли наши солдаты! И немцы в ужасе бежали: на них в полный рост шли полумёртвые окровавленные люди… Вот что такое война.

Степан Иванович замолчал, молчала и Софья. Он вздохнул, сел рядом с женой на диван, обнял её:

– Надо делом заниматься, полезным быть в такое трудное время. Вот и Фёдор на фронте, и вестей от него нет…

– Ты что-то знаешь про Фёдора? Он жив? – заплакала Софья.

– Соня, успокойся, пожалуйста, Я ничего не знаю. Ко мне приходил его отец, сказал, что давно «единой весточки не было». И в списках погибших его нет. Хотя, кто же считает у нас солдат! Это же «единицы» в серых шинелях… Соня, не плачь! Я уверен, что Фёдор найдётся с его-то невероятной живучестью.

Степан Иванович и предположить не мог, что известие о пропаже Фёдора так потрясёт жену. А для неё он не был солдатом – это был мальчик Федька, друг сына, и рос он рядом с Митей. А сейчас его могли убить, взять в плен, искалечить, и душа её не хотела с этим мириться.

Никогда не отличавшаяся большой религиозностью, Софья начала истово молиться, просить Богородицу о спасении. Она подолгу стояла на коленях перед иконами, пытаясь «отмолиться», как говорила нянька, за безбожного Степана Ивановича. И ещё она просила за сына: «Защити!»

Дмитрий между тем жил с отчаянной радостью юности. Заглянув как-то под вечер к Саше «на разговор», он спросил:

– Сашка, ты знаешь, что воздух на морозе какой-то особенный? Чисто и снег хлопьями падает, а не холодно. А сами хлопья мягкие, по лицу гладят. И на земле в каждой снежинке в сумерки луна отражается…

Саша подозрительно взглянула на брата.

– Я всё поняла, Дмитрий Степанович! Ты помирился с этой противной задавакой Бухбиндершей! Ну и хорошо! Ну и замечательно! Ну и гуляйте себе под луной со снежными хлопьями, когда Федя где-то на войне пропал…

Саша вдруг расплакалась от ревности к «противной Бухбиндерше» и от обиды за Федора. Митя растерянно пытался успокоить сестру, говоря, что Федя обязательно найдётся живой и невредимый, а ещё обещал никого не любить больше, чем свою самую милую сестричку.

– Ах, так ты Бухбиндершу всё-таки любишь? – вскинула растрёпанную голову Саша. Слёзы её мгновенно просохли.– Всё, я с тобой в ссоре навек!

– Сашка, – тихо заговорил Митя, – через год, возможно, я тоже уйду на войну. Что-то ей конца-края не видно. Как же ты будешь ждать меня, если мы в ссоре? Саша тревожно посмотрела на брата, обняла его и забормотала: «Мир, мир, мир навсегда!»

Пригладив сестре волосы Митя серьёзно спросил:

– Сашка, я могу тебе доверять? Даже самую страшную тайну? Тогда спрячь этот пакет так, чтобы никто не нашёл. Ведь у вас, у девчонок, полно всяких секреток, а через два дня я его заберу. Спрячешь?

Саша, поражённая такой таинственностью, с готовностью согласилась, спросив с любопытством:

– А что в этом пакете?

Митя помолчал немного, словно раздумывая, стоит ли обсуждать с сестрой подобные серьёзные проблемы, а потом спросил:

– Сашка, посчитай, сколько у нас прислуги? Няню можно не считать – она почти наша бабушка, ещё маму вырастила, всех остальных посчитай!

– Ну… горничная Агаша, потом кухарка Глафира. – Саша удивлённо посмотрела на брата. – А Шамсутдинова считать? Он же тоже давно у нас.

– Шамсутдинова считать – он не только дворник, но ещё конюх. И ты забыла, что наше бельё приходит стирать прачка. Вот видишь, как несправедливо – на нашу семью работает четыре человека. Сашенция, я прошу тебя спрятать запрещённые книжки, в которых написано о том, что наш мир устроен неправильно, плохо, и что надо делать, чтобы все были равны. Поняла?

– Митенька, – зашептала Саша, – я всё поняла, но ведь за это можно на каторгу попасть! Мама говорила, что такие книжки против царя.

– Сестричка моя, – засмеялся Митя, – какая же ты, оказывается, уже большая! Всё будет хорошо! На, прячь. – И Митя протянул сестре свёрток.

***

Серый рассвет пробирался в комнату сквозь плотно задёрнутые шторы, когда Александра Степановна закончила разбирать семейный архив. Остались только письма брата из Действующей армии, его последний фотопортрет, сделанный накануне отправки на фронт и толстая тетрадь в твёрдой обложке – дневник, начатый Сашей Мальцевой в 1914 году. Александра выключила лампу, поставила Митину карточку на столик возле кушетки и легла, укрывшись большой вязаной маминой шалью. В сумеречном свете лицо брата было еле видно, но Александра помнила его до последней чёрточки: светлые смешливые глаза со слегка опущенными внешними веками, крупный красивый рот, короткий прямой нос. Митя забавно и трогательно морщил его, когда смеялся.

…Да-да, вот так весело и безудержно он смеялся августовским днём 1916 года, когда в доме Мальцевых собралась за столом вся их семья, пришёл дядя Наркиз с женой Капитолиной Васильевной, и даже Лора, которая была приглашена на это небольшое семейное торжество. Дядя Наркиз с любопытством оглядел Лору, спросил, не её ли отец меховщик Бухбиндер, и удовлетворённо хмыкнул, когда Лора согласно ответила. Саша же смотрела на «Бухбиндершу» злыми глазами, пока Митя не наступил ей под столом на ногу и прошептал: «Сашка, ты у нас очень разумная!» Саша показала брату язык и кисло улыбнулась. Полгода прошло с памятного вечера, когда Митя приобщил сестру к своей тайне, попросив спрятать запрещённые книжки: никто в доме не должен был знать о них. Саше с тех пор казалось, что она владеет чем-то важным, и её любимый обожаемый брат принадлежит только ей.

Появление у Мальцевых Лоры на правах почти невесты Дмитрия было встречено по-разному. Дядя Наркиз вполне благосклонно отнёсся к возможному в будущем союзу племянника и дочки меховщика: партия могла оказаться выгодной. Софья, внимательно и придирчиво рассматривая наряд гостьи, не нашла в нём ни малейшего изъяна: Лора была прелестна в кремовом шифоновом платье с ниточкой жемчуга на открытой шее. Степан Иванович держался с Лорой суховато-вежливо на протяжении всего обеда, расспрашивал о планах на будущее, изредка улыбался. Увидев Сашино напряжённое лицо, вдруг заговорщицки подмигнул ей, и Саша поняла, что «Бухбиндерша» папе тоже не нравится. Повеселев, она стала гримасничать за спиной у Лоры, пока мама не покачала предостерегающе головой.

Вечером Митя пошёл провожать Лору. Тени деревьев, уже тронутых осенней желтизной, качались на тротуарных плитах. Митя держал девушку за руку, а она казалась лёгкой бабочкой с прозрачными крыльями.

– По-моему, они очень красивая пара, – сказала Софья, глядя им вслед.

– Да и невеста при деньгах, – добродушно добавил дядя Наркиз. – Как ты полагаешь, Степан Иванович?

– Надеюсь, это не скоро случится, – сухо ответил он. – У Дмитрия какие-то планы касательно университета в Перми. Там открывается геологический факультет.

– Эва как! – уважительно покрутил головой дядя. – Ну что же, тогда женитьба и подождать может. Война бы только уж кончалась, ведь сколько народу опять выбито. Как думаешь, Степан Иванович? Чего ждать-то?

– Хотелось бы надеяться на благоприятный поворот после Брусиловского прорыва: отвоевали у немцев всю Буковину и часть Галиции. – Степан Иванович помолчал, усмехнулся. – Только что-то будет на уме у нашего царя-батюшки и его генералов, неизвестно. Японская война всё ещё не забыта! Нет ему прощения за Порт-Артур и Цусиму.

У Степана Ивановича дёрнулась щека, и Софья беспокойно посмотрела на мужа: у него появлялся тик, когда он нервничал. Чтобы перевести разговор, завела граммофон, поставила пластинку с трубящим ангелочком на круглой бумажной наклейке. «Жил-был король когда-то, при нём блоха жила… – раздался шаляпинский бас. – Милей родного брата она ему была».

– Вот-вот, – опять желчно усмехнулся Степан Иванович, – а огромную блоху звали Распутин!

Софья поспешно перевернула пластинку. Все замолчали. «Много песен слыхал я в родной стороне…» – пел Шаляпин.

Мите не суждено было поучиться в Пермском университете. Ближе к зиме 16-го года он ушёл вольноопределяющимся на фронт.

Прощаясь с сыном, Софья не проронила ни слезинки. Степан Иванович покашливал, снимал пенсне, протирал стёкла, снова надевал, смотрел на сына больными глазами. Саша вдруг расплакалась и бросилась брату на шею.

– Не смей плакать, – строго сказала Софья. – Митя вернётся!

– Да-да! Мама, конечно, права – я вернусь… – голос у Мити дрогнул, и он весело продолжил. – А ты, Сашка, обещала ждать меня, смотри же, не обмани! Велосипед мой сбереги, вернусь – тебя научу кататься!

Митя обнял всех троих, поправил свою фуражку с лихо заломленным верхом и побежал к солдатам, начавшим построение. Он оглянулся, помахал рукой и исчез, смешавшись с толпой.

Дома Софья, не снимая пальто и шляпы, прошлась по комнатам, громко стуча каблуками, зашла в Митину комнату, села на стул и застыла. Степан Иванович бесшумно подходил и, не решаясь окликнуть жену, тихо затворял дверь. На безмолвный Сашин вопрос он только покачал головой и прошёл в столовую. Там он сел на диван, Саша примостилась рядом и по давней привычке взяла отца за руку. Так они сидели до темноты, пока вдруг не вошла Софья и спокойно не спросила: «А вы что, решили посумерничать?» Тотчас же в столовой зажёгся свет, Софья велела Агаше подавать на стол и посмотрела на мужа и дочку.

– Митя вернётся! – уверенно сказала она. – Иначе и быть не может! Я знаю, что он вернётся… – В голосе послышались слёзы, и Софья замолчала, села на своё место за столом у самовара. – Ну что же вы, садитесь, – буднично сказала она.

Убирая после ужина посуду, молоденькая горничная Агаша, служившая у Мальцевых два последних года, вдруг неловко обратилась к Софье.

– Софья Викентьевна, я хочу уйти.

– Агаша, куда же ты собралась уходить в такое время? – изумлённо спросила Софья.

– Может, меня Степан Иванович возьмут в госпиталь. Я понятливая, я бы всё-всё делала, что прикажут… – просящее посмотрела на Мальцева Агаша.

Степан Иванович снял пенсне, протер его, посидел немного, прикрыв глаза ладонью, потом посмотрел на Агашу.

– Ну что же, пожалуй. Только трудно тебе будет… Захочешь вернуться к нам, возвращайся…

– Все сразу уходят, – тихо проговорила Софья. – Вот и ты, Агаша, тоже. Не могла подождать немного…

– Так, Софья Викентьевна, вы не сомневайтесь, я буду заглядывать, уборку сделать или ещё там чего… – затараторила Агаша.

– Какая уборка, – печально усмехнулась Софья, – не знаешь ты, на что идёшь. Хватило бы тебе сил…

В доме Мальцевых поселилась тишина, от которой, казалось, закладывало уши. Ждали известий от Мити, а их всё не было. Саша, вернувшись из гимназии, уныло слонялась по комнатам, Софья Викентьевна уходила в госпиталь писать письма, которые ей диктовали раненые. Нянька била поклоны перед иконами у себя в каморке. Однажды появилась Агаша, похудевшая, побледневшая, изменившаяся – повзрослевшая. Софья усадила её в столовой пить чай, нянька сидела с ними, расспрашивала, вздыхала, качала головой, глядя на потрескавшиеся Агашины руки. Софья тоже перевела взгляд на руки и ужаснулась: «Ты же такими руками ничего делать не сможешь!» Агаша застеснялась, спрятала руки под передник. Нянька пошла на кухню за гусиным жиром. Кухарка Глафира сердито гремела кастрюлями, ворчала.

– Ишь, барыня какая! Я вот тоже брошу всё, уйду, варите себе сами!

– Ну, будет! – остановила её нянька, – у девки руки до крови потрескались. Нашла барыню! Побольше жиру клади! Баночку-то самую маленькую, поди, выбрала.

Намазали жиром Агаше руки, баночку дали с собой. «Благодарствуйте!» – смущалась от внимания бывшей хозяйки девушка.

Софья стояла у окна, смотрела, как Агаша, торопясь, бежала по заснеженной дороге.

– Надо ей вещи тёплые собрать, варежки, жакетку какую-нибудь…» – обернулась от окна Софья.

– Вот аккурат к Рождеству и соберём, – согласно покивала головой нянька.

Утро перед Рождеством началось для Саши с ощущения счастья. Спросонья она поначалу забыла и про войну, и про то, что впервые Рождество и Новый, 1917 год, встречать будут без Мити. Ну конечно, Митя дома! Не проснувшись окончательно, Саша вылетела из своей комнаты на лестницу. Вот оно что: Агаша вытирала пыль и тоненьким голоском тянула любимую песню:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьёт платок.

Картина дивная такая,

Но шёлку ей не достаёт…

Песня была очень длинная и жалостная, потому что купец, обещавший девице шелка, обманул её. Митя, когда слышал эту песню, всегда добродушно посмеивался и над Агашей, и над легковерной девицей.

– Доброе утро, Сашенька! – весело посмотрела на девочку Агаша. – А у нас радость: письмо от Дмитрия Степановича пришло!

Саша взвизгнула и понеслась вниз по лестнице, крикнув по пути: «Агашенька, а ты к нам вернулась?

– Нет, – успела ответить Агаша, – меня Степан Иванович до завтрева отпустили…

– Жаль, лучше бы ты совсем пришла! – донеслось уже из столовой.

Письмо лежало в центре стола. Саша нетерпеливо схватила его и прочитала первые строчки: «Дорогие папа и мама, Саша и няня!»

– Здравствуй, мой дорогой братик! – поцеловала письмо Саша и продолжила чтение.

Митя писал о том, что погода стоит отвратительная: «один день холод и снег, а другой – тепло и дождь». А ещё писал про хлеб: «За последнее время давали 1,5 фунта, а теперь, наверное, будут давать только один фунт».

Саша уселась на стул и пригорюнилась, представив себе брата в мокрой шинели, от которой идёт пар, а в кулаке он держит горбушку хлеба. И так ей стало жалко Митю, что она навзрыд расплакалась. В комнату заглянула Софья: «Это что же ты слёзы льёшь, когда всё хорошо! Митя жив и здоров! „Сашенция, – пишет, – ты не забыла, что обещала ждать меня? И передай наилучшие пожелания Шамсутдинову, Агаше и Глафире, а Рыске – сухарик“. Всё, давай письмо, я в госпиталь к папе поехала». Софья сунула письмо в муфту и, простучав каблучками, быстро выбежала на улицу.

***

Уходил февраль 17-го года. От Мити пришло ещё одно письмо с уже знакомым обратным адресом: «Действующая Армия, 513 Холмогорский полк»… Митя писал, что посылку получил, а деньги так и не пришли, «куда они только задевались». А ещё в письме часто повторялись слова «братание» и «дезертиры», и что сражения «позиционные».

Ждали новостей, и однажды их принесла, вернувшаяся с базара Глафира. Она громко поставила кошелку с провизией, сердито громыхнула дверью и появилась на пороге столовой. Мальцевы уже позавтракали, Степан Иванович собирался в госпиталь, Саша в гимназию. Глафира застыла с вытянутой рукой, в которой держала какой-то листок. Степан Иванович подошёл к ней и взял этот листок, быстро пробежав глазами печатные строчки.

– Поздравляю, – Степан Иванович засмеялся, – ура! Царь отрёкся от престола!

Софья ахнула, а Глафира басом зарыдала. «Гром победы раздавайся, веселися, славный росс!» – подхватив Сашу, Степан Иванович закружил по комнате.

– Да чо же, эко место, – запричитала нянька, – да видано ли дело, чтобы помазанник божий – и отрёкся! У стада пастух есть, а тут целое царство – и без царя-батюшки! Да как же мы жить-то будем!

– Прекрасно жить будем, – из передней, надевая пальто и калоши, крикнул Степан Петрович. – Я ушёл!

Стукнула входная дверь, сразу наступила тишина. Все вопросительно посмотрели на Софью, признавая в доме её главенство.

– Неисправимый идеалист, – покачала головой Софья и обратилась к Саше: – а тебе сегодня лучше посидеть дома, спокойнее будет.

Екатеринбург насторожился в ожидании перемен. В газетах сообщалось нечто совершенно несуразное, во что трудно верилось. Что возникло Временное правительство во главе с князем Львовым. Что полицию упразднили и заменили «милицией». Газеты приходили с перебоями; Софья, ранее читавшая их изредка, теперь не пропускала ни одной, просматривая всё, особенно военные сводки. Опять, как в 1905 году, появились сообщения о забастовках и стачках. По городу ходили солдаты, которых называли дезертирами. Магазины пустели, очереди росли. Глафира, возвращаясь с базара, показывала Софье пустую кошёлку, уходила на кухню и ворчала: «Замечательно стали жить! Царь помешал! Хлеба нет, мяса нет, картошки – и той нет! Чо варить-то? Пироги с пшенной кашей, да морковные котлеты, вот и все разносолы!» Софья с беспокойством следила, как тают припасы в холодном чулане, подсчитывая, надолго ли их хватит.

События в Петрограде и Москве между тем нарастали, пугая жителей провинциального Екатеринбурга. Князя Львова заменил какой-то Керенский, арестовали всю царскую семью и увезли в Тобольск. Нянька, никогда не водившая дружбу с Глафирой, вдруг пришла к ней на кухню с маленьким графинчиком наливочки, и они распили её, проклиная непонятное правительство, дезертиров, арестантов, выпущенных на волю, и тех, кто всё это затеял. Особенно досталось Керенскому и новым деньгам «керенкам». Им не доверяли, предпочитая расплачиваться надёжными, как казалось, «николаевскими».

Саша в гимназию не ходила, не особенно грустя об этом. Софья решила, что лучше сдать экзамены экстерном, когда наведут порядок. Некоторых Сашиных одноклассниц родители спешно увозили из Екатеринбурга. Мальцевы подумывали об отъезде в Кыштым, но без Степана Ивановича это казалось невозможным и небезопасным. Проходило лето, а желанный порядок всё не наступал. Каждый день Глафира рассказывала, что кого-то «подчистую» ограбили. «Ещё бы, – поджимала она губы, – городового-то больше нет и квартальных тоже, вот и озоруют!»

В один из последних тёплых дней Мальцевых неожиданно навестила Лора Бухбиндер.

Софья обрадовалась и засуетилась: на столе появилась вазочка с вареньем и картофельные шанешки. «Вот, – улыбнулась Софья, – у нас теперь, как у многих. Зато чай настоящий, из довоенных запасов». Она рассматривала Лору, её простое платье с матросским воротником и белую шапочку, ждала, что Лора скажет. Девушка подняла на неё глаза:

– Софья Викентьевна, я пришла попрощаться. Мы уезжаем.

– И правильно, Лорочка, – кивнула головой Софья, – и мы бы уехали в Кыштым, да Степан Иванович очень занят в госпитале и не может нас проводить…

– Софья Викентьевна, – перебила Лора, – Мы уезжаем за границу… навсегда. Папа сказал, что надо торопиться, пока ещё есть время. Ждать уже нечего.

– Куда же вы собрались, – растерянно посмотрела на Лору Софья, – и как будете добираться?

– Через Сибирь до Владивостока, а там – в Америку…

– Но это чудовищно далеко, – ахнула Софья. – Сколько же вы будете в пути?

– Я не знаю… Папа сказал, что хуже, чем здесь, не будет. Ещё несколько месяцев такой жизни – и начнётся полный развал. Софья Викентьевна, я написала Мите, но ответа уже не дождаться, да и не надо. Едва ли он приедет в Америку. Но если… вдруг… Я дам знать о себе и ему и вам в Екатеринбург. Я не могу не ехать, Софья Викентьевна! – Лора залилась слезами и обняла Софью. Она тоже заплакала, поцеловала девушку и перекрестила её.

У Саши, безмолвно просидевшей во всё время разговора в уголке дивана, защипало в носу. Наконец-то Лора исчезнет, её не будет рядом с братом, но радости Саша не испытывала! Напротив, появились незнакомая ей тоска и тревога.

Лора ушла. Софья, как после проводов Мити на войну, прошлась по дому. Она переставляла стулья, громко хлопала дверями, уронила вазу. Начала собирать осколки и порезала руку. Саша бросилась к аптечке, схватила йод, бинт и осторожно начала обрабатывать порез. Софья поддерживала пораненную руку, глядя, как кровь капает на пол. Саша перехватила её взгляд, заторопилась: «Ничего, мамочка, потерпи, я мигом всё сделаю!» Закончив перевязку, Саша тщательно убрала следы крови на полу, дала матери валерьянки и уложила её в постель. «Ты моя сестра милосердия», – бледно улыбнулась Софья.

Поздним октябрьским вечером Степан Иванович пришёл домой непривычно шумным.

– Сонечка, я был в театре! – из передней крикнул он.

– Ты стал театралом? – холодно удивилась Софья.

– Я был в Новом городском театре…

– И там давали «Жизнь за царя», – всё так же холодно и насмешливо предположила Софья, – или «За Временное правительство»?

– Сонюшка, голубчик мой, там было собрание. Революция, Сонюшка! Временное правительство низложено! Вся власть переходит к Советам рабочих и солдатских депутатов! Они будут добиваться мира! Солдаты пойдут домой…

– Мне кажется, – перебила мужа Софья, – солдаты уже и так бегут. Вон, в городе, куда ни посмотри – дезертиры. На улицах грязь, дворники исчезли, а воровство! Милиция не справляется… В гимназии беспорядки, у Саши год потерян. Ты думаешь, что голод закончится? Да мы все вымрем, покуда всё наладится…

Софья замолчала, молчал и Степан Иванович. Потом тихо спросил:

– Ты предлагаешь уехать, как это сделали Бухбиндеры? Но здесь наш дом, сюда Митя должен вернуться, и разве мы сможем жить, бросив всё это. Мы ведь не только стены покинем, тут наша память останется, наша душа. – Он подошёл к жене, погладил её по волосам, посмотрел в глаза. – Нет, милая моя Сонюшка, я буду работать здесь, я здесь нужен, а ты и дети нужны мне. Вот и всё, и весь сказ, как говорится… А теперь, голубчик, не найдётся ли мне что-нибудь поесть? Маковой росинки с утра не было.

С недавних пор Софья сама управлялась на кухне. Глафира ушла, поклонившись в пояс и пустив на прощание слезу. «Мочи больше нет, Софья Викентьевна! Я бы и дале готовкой занималась, так ведь уже объедаю вас. Припасов-то только-только осталось, а где чо и откуда возьмётся…» Она махнула рукой, ещё раз поклонилась и ушла.

Жизнь в доме Мальцевых превратилась в ожидание. Ждали каких-то новых известий, ждали письма из Действующей Армии от Мити. Топили печку, ждали, когда тепло наполнит комнаты, варили картошку, кашу, кипятили воду в чайнике. За стол садились не есть, а перекусывать.

Долгожданное письмо пришло почти через два месяца после его отправки. Оно было датировано 24 декабря 1917 года. «Что было у вас во время последнего переворота?» – спрашивал Митя. Софья горько усмехнулась, бережно разглаживая письмо на скатерти: «Что у нас после последнего переворота…» Степан Иванович постоянно носит в кармане браунинг после того, как в госпиталь ворвались какие-то люди и всё перевернули в поисках морфия. Ничего не нашли, но врачам удалось уговорить их покинуть госпиталь. После сёстры дружно пили валерьянку и нюхали нашатырь. Прибывшие милиционеры обещали охранять госпиталь, но понятно было, что силы неравные: город наполнили уголовники.

Дядя Наркиз советовал на время всё-таки пробраться в Томск, чтобы переждать беспорядки. « А Митя? Как он найдёт их, когда вернётся? – сжимала виски Софья. – Как жить дальше? Ведь это невозможно! И страшно… на улицу страшно выйти. Господи, ну когда же это всё закончится!» Софья с тревогой поглядывала на часы: время было позднее, а Степан Иванович задерживался. Гнала прочь чёрные мысли, смотрела через оконное стекло на глухую тёмную улицу. Сердце билось часто и тяжело у самого горла. Наступал рассвет, часы в очередной раз отстучали положенное время, отзываясь в голове болью.

Степан Иванович пришёл после полудня. У Софьи уже не осталось сил, ноги не держали. Она села на стул в передней, ожидая, пока муж что-нибудь скажет. А он медленно снимал пальто, разматывал шарф, тяжело наклонившись, стащил калоши. Подошёл к жене, обнял её: «Сонюшка, мужайся…» Он не договорил, потому что Софья страшно вскрикнула, пытаясь освободиться от его рук: «Митя?..» «Нет, нет, что ты, нет! – повернув её лицом к себе, твердил Степан Иванович. – Послушай меня: Наркиза Мефодьича нашли убитым!» Софья ладонью прикрыла рот, не давая вырваться новому крику. Степан Иванович усадил её на диван в столовой, налил воды, придерживал стакан: зубы у Софьи стучали, и вода лилась по подбородку.