Когда-нибудь ты вернёшься…

Когда-нибудь ты вернёшься…

Ольга Викторовна Голицына

Иллюстратор Наталья Леонидовна Голицына

© Ольга Викторовна Голицына, 2025

© Наталья Леонидовна Голицына, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0067-2883-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

М А Л Ь Ц Е В Ы

Часть первая

Глава первая

Рас-стояние: вёрсты, мили…

Нас рас-ставили, рас-садили…

………………………….

По двум разным концам земли.

М. Цветаева

– …Венчались мы после Пасхи, на Красную горку. День был тёплый-тёплый, мы вышли из церкви на крыльцо, и колокола запели! А птиц налетело! Свиристели тоненько, нежно так подпевали колокольному звону…

Шелестел голос старой женщины в полутёмной комнате, освещенной слабой лампочкой под оранжевым колпачком. Лицо её, утонувшее в подушках, было еле заметно, и тело, за долгую жизнь ставшее бесплотным, обозначилось на постели маленьким бугорком. Она прикрыла глаза, и вновь оказалась в невозвратном времени, когда восемнадцатилетней недавней гимназисткой Сонечкой венчалась с молодым врачом Степаном Ивановичем Мальцевым.

– На мне было платье из белого муслина на розовом атласном чехле со вставками из ирландских кружев и с цветами флёрдоранжа на поясе, – продолжала неспешно бормотать Софья Викентьевна, – а Степан Иванович, папа твой, очень походил на молодого Чехова: тоже носил бородку и пенсне с голубыми стёклами…

Уходила, угасала Софья Викентьевна, а потому цеплялась за жизнь, пытаясь рассказать всё, что сохранилось в памяти, своей дочери Сашеньке, Александре Степановне.

Вновь ей привиделся Екатеринбург весной 1896 года, венчание, и припомнился случайно услышанный шепоток за спиной: «Что же дядюшка племянницу-то за голодранца выдаёт, из своих, из купеческих, видно, жениха не нашлось…» «Так ведь сирота она, а жених врач. Говорят, положительный человек, её приданое не промотает».

– Сашенька, ты слышишь меня? – прошелестел опять голос Софьи Викентьевны. – Я очень любила твоего папу, моего Степана Ивановича. А счастья мирного мало нам выпало… Всё войны, войны… Началась война с японцами – Степан Иванович уехал в Маньчжурию. Мите было тогда всего шесть лет, а я тебя носила, и родилась ты до срока… – Собралась с силами, зашептала. – А с четырнадцатого года все муки адские на нас обрушились – и война, и переворот, и ещё война, страшнее которой быть не может… И Митенька… И отъезд наш…

Александра погладила мать по руке, показалось, что заснула она. Но сон ушёл от Софьи, да и нужна ли ей эта лёгкая дремота, когда вот-вот настигнет вечный покой. «Страшно вокруг, и ветер на сопках рыдает…» Что это, где-то поют? Или послышалось… Показалось, что чья-то тень мелькнула на стене и пропала. Она попыталась подняться в подушках, упала бессильно.

Тихо заплакала Софья Викентьевна, вспомнила своего сына, ушедшего вольноопределяющимся на германскую войну. Сгинул Митя, последняя весточка была декабрём 17-го года.

– Сашенька, – позвала Софья Викентьевна дочку, – почитай мне, пожалуйста, Митины письма…

Александра вздохнула, поправила матери подушку и достала из шкатулки письма, протёртые на сгибах, с выцветшими чернилами.

«Здравствуйте, дорогие папа, мама, Саша и няня! – начала читать письмо Александра. – Я, слава Богу, жив и здоров. Всё ещё стоим на отдыхе, на позицию пойдём не воевать, а заключать перемирие. Совет народных комиссаров разрешил солдатам вести переговоры с немцами, а если власть большевиков рухнет, то рухнет и мир. Немцы или наши, а наступать кто-нибудь да будет. Что было у вас во время последнего переворота? Из газет ничего не понятно.

В роте у нас теперь вместо 290 солдат, как когда-то было, осталось всего 50, и попробуй защищать четырёхвёрстную позицию, при этом почти совершенно нет окопов, только одна проволока, и резервы стоят вёрст за 15. Терпения у солдат немного осталось, скоро лопнет оно, плюнут на всё и пойдут кто куда.

Ездили на собрание в Военно-Революционный комитет. Пришла телефонограмма, что немцы не соглашаются на условия мира. Говорят, будто Ленин и Троцкий уже приехали в Брест-Литовск. Что-то будет? Чем-то кончится? Утром слышна была стрельба из пулемёта, а когда наши вышли на братание, немцы сказали, что обучали молодых. «С вами-то у нас скоро будет мир, а с вашими союзниками нам придётся ещё воевать».

Прощайте.

Канун Рождества. Крепко целую вас всех. Ваш Дмитрий.

24 декабря 1917 года.

Действующая Армия, 513 Холмогорский полк, 6 рота, …взвод».

– Действующая Армия, Холмогорский полк… – повторила вслед за Александрой мать. – Куда же он делся, этот полк? Раскидало всех по свету… Раскидало – разнесло, как перекати-поле… Сашенька, ты слышишь меня? Возвращайся домой!

Она ещё глубже ушла в подушки, руки, лежавшие поверх одеяла, начали беспокойно двигаться. Прошептала: «Я слышу, Степан! Где-то поют… «На сопках Маньчжурии»… «Забыть до сих пор мы не можем войны, и льются горючие слёзы»…

Александра поднесла к её губам чашку и не удержала, расплескала воду. Села на пол у кровати и заплакала: мать лежала вытянувшись во весь свой небольшой рост, спокойная и умиротворённая.

Похоронили Софью Викентьевну на русском кладбище рядом с могилой её мужа Степана Ивановича Мальцева. Всё… Осталась Александра совсем одна, и надо, надо успеть уехать, как заклинала мать в последней просьбе. С тревогой и надеждой ожидала из консульства визу на выезд и ответ на свой запрос по поиску возможных родственников, живущих в России. Разбирала письма, газетные вырезки, какие-то документы, кое-что сжигала в печи. Осторожно достала из ящика папку с фотографиями, бережно хранимую мамой все годы. Разглядывала знакомые, полузабытые и родные лица на снимках, наклеенных на жёсткие картонные прямоугольники с оттиском в нижней части картонки: «Н. Тереховъ и Сынъ. Екатеринбургъ». Александра перевернула картонку, прочитала адрес ателье: «Екатеринбургъ, Театральная ул., №21, соб. домъ». Сердце защемило: вспомнила другой собственный дом, данный маме в приданое…

Дом был двухэтажный с кирпичным первым этажом и деревянным вторым, с башенкой на углу, украшенной прорезным железным кружевом. Мамин дядя Наркиз Мефодьевич не поскупился: подарил выезд – коляску с резвой лошадкой Рыской, за которой ухаживал дворник Шамсутдинов, перешедший от дяди, как и нянька Маня, растившая в своё время маму. В доме прошло детство, помнились вкусные запахи куличей на Пасху, ёлка на Рождество… Няня Маня моет ей руки и приговаривает: « Митя – неслух, и что в конюшне колготится, так он ещё и сестру таскает за собой! Всё-таки докторовы дети! И нечего с Шамсутдиновым у лошади пачкаться!» Александра улыбнулась: нянька ревновала к дворнику и постоянно ворчала и жаловалась маме, что дети «водят дружбу с этим нехристем Шамсутдиновым». Мама с укором смотрела на папу, а папа смеялся и говорил, что детки-то у них не голубых кровей. Мама страдальчески поднимала глаза вверх и поджимала губы, Митя продолжал бегать на конюшню к своей любимице лошади Рыске и водил с собой Сашу. Там лошадка шумно вздыхала, фыркала, косилась на Сашу и осторожно бархатными губами брала с её ладошки сахар, кусок хлеба или морковку. «Сашенька, где ты, дитятко? Опять этот шельмец увёл тебя! Пожалуюсь маме!» – напрасно звала детей нянька. От Мити всегда было много шума и проказ. Он с грохотом бегал вверх по лестнице, вниз скатывался, оседлав перила. Рисовал чёрным карандашом усы на лице у любимой куклы и раскрашивал картинки в книжках, доказывая, что зеленое солнце и красная трава гораздо красивее. В гимназии он учился неожиданно хорошо и легко при его непоседливом нраве. У него появились друзья не только среди гимназистов. «Нашёл себе ровню! – выговаривала ворчливо нянька. – Ай да друг-приятель, нечего сказать. Ты всё-таки докторов сын, а он кто!» «Друг-приятель» Федька был сыном фабричного рабочего, запросто приходить в гости к «докторову сыну» робел, потому слонялся под окнами дома и вызывал Митю на улицу свистом. Так продолжалось, пока мама однажды не вышла на его переливчатые призывы сама и строго сказала, что «достаточно позвонить в дверь, как делают воспитанные люди, а не устраивать шум на всю улицу». С тех пор Федька приходил к Мите как «воспитанный человек». Нянька ворчала, но каждый раз совала Федьке кусок пирога; мама вздыхала, опасаясь «дурного влияния», папа только усмехался, не видя в дружбе мальчишек ничего страшного.

– Как ты думаешь, – спрашивала с опаской мама у папы, кивая на дверь Митиной комнаты, – о чём они могут говорить?

Папа отрывался от газеты и серьёзно советовал маме:

– А вы, голубушка Софья Викентьевна, дверь-то приоткройте, да и послушайте, забудьте, что это неприлично!

Мама вспыхивала и энергично принималась за какие-нибудь дела. Но долго быть в неведении Софья Викентьевна не могла. Она подходила к двери и тоном, не допускающим возражений, звала мальчиков пить чай. Федька отказывался, ссылался на занятость и убегал. Нянька насмешливо говорила, что это «повадка у него такая – повеличаться надо!»

На Рождество, в канун Нового 1914 года, Федька пришёл к Мите непривычно торжественный: стриженый и начищенный. Они о чём-то пошептались в комнате у Мити и на приглашение Софьи Викентьевны вышли к столу. Федька неловко поклонился и протянул ей бумажный свёрточек: «Это подарок… Я сам сделал». Мама растерянно оглянулась на папу и взяла свёрток: в нём оказалась выточенная из гранита птичка.

– Это ты сам? – недоверчиво переспросила она.

Федька покраснел и кивнул головой.

– А это Саше… – Федька покраснел ещё больше, даже испарина выступила на лбу, – рыбка… тоже сам.

Крошечная рыбка из красноватого камня оказалась на ладони у Саши.

– Этот камень орлец, ну или родонит называется – пояснил Федька, – а птичка из гранита…

Софья Викентьевна разглядывала маленькие каменные фигурки.

– Фёдор, – мама впервые так назвала Федьку, – да ты настоящий мастер! И когда же ты научился этому… – мама хотела сказать «ремеслу», но запнулась – такому искусству?

– Так я же, Софья Викентьевна, уже год работаю на гранильной фабрике, как мой отец. Он меня поначалу-то и учил… Только до мастера мне ещё далёко! Много учиться надо.

Митя с гордостью посмотрел на друга и торжественно заявил:

– Между прочим, Фёдор хорошо рисует и когда-нибудь добьётся славы Денисова-Уральского1!

– Нуте-ка, – заинтересованно проговорил Степан Иванович, – дайте и мне внимательно рассмотреть творения! – Он снял пенсне и поднёс каменные фигурки поближе к глазам. – А что, Софья Викентьевна, может и удостоимся чести быть приглашёнными на выставку Фёдора, как когда-то побывали у Денисова-Уральского!

Мите послышалась насмешка в голосе отца, и он запальчиво проговорил:

– Денисов-Уральский тоже из рабочей семьи, а стал известным художником-камнерезом!

– Ты, Фёдор, молодец! – с уважением сказал Степан Иванович. – Но хочется также узнать, чем наш сын Дмитрий планирует заниматься после окончания гимназии?

– А я бы хотел быть горным инженером! Или находить руду и всякие минералы и самоцветы для художника- камнереза Фёдора Данилова! – весело крикнул Митя.

***

Александра прислушалась к тишине и непривычной пустоте комнаты, где умерла мать, выпрямила затекшую спину и начала быстро выдвигать ящики стола. «Господи, да где же они? Ведь были в такой маленькой коробочке…» На пол полетели какие-то бумаги, выкройки и вот она – та самая коробочка, обтянутая потёртым шёлком, а в ней, бережно завёрнутые в вату, миниатюрные фигурки: рыбка из родонита и гранитная птичка. Александра подержала в ладонях рыбку, погладила её и снова положила в коробочку. «Орлец или родонит» – проговорила она вслух и обернулась, словно кто-то мог её услышать. Пожалела, что не сохранилась островерхая «уральская горка» – соединённые в пирамидку с маленьким гротом в основании разные самоцветные камушки. «Сашенька, смотри – это агат, словно мороз на тёмном стекле картины оставил, а это сердолик – в нём солнце спряталось, а это малахит – весенние листочки. А этот камень зовётся гематит, а по-нашему – кровавик. Название страшное, а камушек красивый…» – неспешно рассказывал Федька. «Сашка, – звал Митя, – посиди, тебя Фёдор рисовать будет!» Софья Викентьевна разглядывала Федькины рисунки, старательные, ученические, и даже ревнивым материнским взглядом она отмечала, насколько этот мальчишка-гранильщик целеустремлённее её сына. «Молодец!» – одобрительно отзывался о Федьке Степан Иванович и вопросительно поглядывал на Митю.

…«Где же ты, братик, и где твой друг – приятель Федька? Довелось ли вам пожить или давно вас нет на земле?» Александра неудержимо расплакалась, что случилось впервые после смерти матери. «Сколько потерь, сколько невосполнимых потерь! Проклятая война! С неё начались все беды, с войны, которую никто не ожидал…» Александра всхлипнула, привычно поправила растрепавшиеся волосы и продолжила свою работу: надо было собрать всё, что могло пригодиться в новой жизни…

…Лето 14-го года пришло, как всегда для Саши, с весёлыми заботами. Удачно закончились весенние испытания в гимназии, впереди была поездка на поезде до Кыштыма, большой сад вокруг дома, пруд с карасями и бабушка с дедушкой! В ожидании путешествия Саша завела дневник и на первой странице, подражая старшим девочкам, записала: «И ску…, и гру…, и некому ру…», что значило: « И скучно, и грустно, и некому руку…» Потом дневник был заброшен: наконец-то был уложен дорожный сундук, Шамсутдинов запряг Рыску и отвёз всю семью на вокзал.

Дедушка и бабушка Мальцевы, папины родители, показались Саше совсем старенькими. Дедушка Иван Алексеевич, бывший когда-то полковым лекарем, стал седым и немножко сгорбленным. А бабушка Полина – «хлопотунья», как говаривал дед, шариком каталась по всему дому, наводя безупречный порядок. Вечерний чай она устраивала на большом крыльце. Стол застилали льняной скатертью, вышитой розами, приносили большой самовар, красивые чашки, мёд в расписной глиняной мисочке и множество всяких крендельков и шанег. Иногда приходили дедушкины друзья, о которых бабушка говорила, что они Георгиевские кавалеры. Их усаживали за стол, и они сначала пили чай, наливая его в блюдца, а напившись, ставили на них чашки вверх дном. Поговорив о всяких разностях с дедушкой и папой Степаном Ивановичем, вспоминали войну. Потом кто-нибудь тихо запевал: «Страшно вокруг, лишь ветер на сопках рыдает…»

Утром приносили газету «Уральский Край», и дедушка читал её вслух за завтраком, несмотря на бабушкино ворчание. «Вот, извольте видеть!» – однажды воскликнул он и передал газету папе. «В Сараево убит австрийский эрцгерцог», – прочитал он и отложил газету. – Как бы из-за этого эрц-герцога чего не вышло…»

…Известие о войне ворвалось бедой в маленький Кыштым. Утром дедушка Иван Алексеевич, как обычно, открыл свежую газету и прочитал последнее сообщение о вступлении России в войну. «Вот и откликнулось на выстрел в эрцгерцога…» – тихо сказал дедушка. Все потрясённо молчали, и тут не выдержала няня Маня, упала на колени перед иконами: «Матерь Божия, Заступница наша! Да чо же, эко место, опять наших мужиков убивать будут! Защити! Ведь ни за что пойдут на проклятущую войну из-за ихнего эрца-герцуха». Мама побледнела и вместо чашки чуть не пролила кипяток из самовара себе на руки. Папа взял эту чашку, покрутил её и сказал: «Так… Дождались, опять бойня пошла». Саша с испугом смотрела на растерянную маму, на папу, пристально разглядывающего чашку, которую он привёз из Маньчжурии. Саша очень любила эту чашку: на ней были изображены китаец и китаянка. Они шли под зонтиками по берегу реки, а вдали плыла лодочка с парусом. У китайца была длинная коса и юбка, совсем как у китаянки, что очень удивляло Сашу. Папа молча смотрел на китайцев и барабанил пальцами по столу. Молчание, повисшее в комнате, нарушил Митя: «Мы этих немцев в бараний рог скрутим!» И вдруг папа, ни разу не повысивший голос на детей, крикнул: «Замолчи, дурак!» На следующий день уезжали в Екатеринбург, не ведая тогда, что всё меняется круто и навсегда.

А в Екатеринбурге отправка на фронт шла полным ходом. На железнодорожной станции говорились речи, солдат называли «нашими доблестными защитниками Отечества». Вразнобой звучала музыка, пели песни, слов было не разобрать, такой стоял шум. Голосили женщины, плакали дети. Выйдя из вагона Мальцевы, оглохнув, пробирались вдоль путей мимо всего этого тревожного столпотворения. Нянька семенила, крепко держась за Митину руку, крестясь и оглядываясь. Внезапно рядом с ними отчётливо пропели: «…Все провожают их вослед, солдат уж нет, солдат уж нет…» Софья вздрогнула, обняла за плечи Митю и Сашу, прижав их к себе. «Что, мадамочка, – насмешливо прокричал идущий мимо парень, – своего-то сыночка на войну не дашь отправить!» Духовой оркестр заиграл тревожный марш, солдаты поспешили к вагонам. Софья ничего не видела от слёз, заливавших ей лицо. Степан Иванович вытирал ей глаза своим платком и приговаривал: «Голубчик мой, Сонюшка, успокойся!» Потом тихо сказал, обращаясь скорее к сыну: «А впереди-то нас ждут, похоже, трудные испытания…»

Далёкую войну в газетах торжественно называли «театром военных действий», но однажды в Екатеринбург прибыл санитарный поезд оттуда, где кровожадная бойня оставила убитых в чужой земле, выкинув изувеченных людей залечивать раны. Война ожидала их возвращения… Шёл дождь, и санитары с носилками бегом сновали от вагонов к повозкам- фурманкам и обратно, мелькали белые с красными крестами косынки сестёр милосердия, и эта суета сопровождалась стонами. К раненым бросались пришедшие загодя женщины, совали им в руки или клали на носилки баранки, хлеб в чистой тряпочке, ягоды в лукошке, кисеты с табаком. Они всматривались в лица в надежде увидеть кого-нибудь из своих, и перекрестив, плача отходили. Софья тоже была среди женщин, встречавших поезд, и она тоже положила на носилки пакет с пирогом и папиросами «Ира». Внезапно в небе громыхнуло, и дождь полил ещё сильнее. Женщины бросились помогать сёстрам и санитарам. Софья подхватила молоденького солдатика, почти мальчика, с забинтованной головой. Глаза у него тоже были перебинтованы, и он беспомощно стоял, раскинув руки, пока Софья не повела его, бормоча какие-то ласковые слова.

Измученная всем увиденным Софья шла домой, не замечая непросохших луж. Ночью лёжа без сна, она вспоминала раненых, которых увозили с вокзала в госпиталь, окровавленные бинты и боль, много боли на их лицах, часто совсем молодых. Она гнала эти видения, включала лампочку у кровати, пыталась читать, а потом снова лежала, вглядываясь в темноту. Думала о сыне: не защитить и не закрыть собой от грядущей опасности. Софью стали мучить бесконечные бессонницы. Степан Иванович поил её бромом, нянька советовала искать защиты у Богородицы: «Степан Иванович твой – безбожник, вот и отмолись за него!»

На Митин семнадцатый день рождения Софьин дядя Наркиз Мефодьевич сделал своему внучатому племяннику замечательный подарок – велосипед марки «Россия». «Опять пришлось воевать, но наша Россия неодолима! И ты, случится, не подведи. А на этой машине, имя которой „Россия“, будь впереди!» – сказал дядя.

Федька пришёл на следующий день и, увидев велосипед, превратился в обыкновенного мальчишку. До темноты они колесили по двору, падали, азартно кричали друг на друга, пока не научились сносно держаться в седле. По очереди доехали до проулка, где Федька передал велосипед Мите. «Всё, дальше не едем! Не надо, чтобы нас видели».

– Но почему? – удивился Митя.

– Ты что, совсем бестолковый? Тут народ живёт не шибко богатый, да и в солдаты забрали у многих, а ты с такой машиной… Ну, бывай!

Федька сунул руки в карманы, повернулся к Мите спиной и, насвистывая, пошёл по переулку.

После этого разговора тень опустилась на их дружбу. Митя учился в старших классах гимназии. В свободное время он по-прежнему забегал к отцу в госпиталь, но самой сильной страстью стал велосипед и Общество велосипедистов, в которое Митя вступил. Участвовал в гонках, проводимых на городском велотреке, а когда на ипподроме устроили благотворительные соревнования, он нёсся на своей «России» мимо трибун, и вслед ему кричали: «Ми-тя! Ми-тя!»

Митина нежданная популярность коснулась и Сашу. В гимназии к ней подошла гимназистка из старшего класса Лора Бухбиндер: «Ты Саша Мальцева, да? Дмитрий Мальцев твой брат?» Саша покосилась на одноклассниц, онемевших от удивления, и гордо кивнула головой. Лора перекинула роскошную косу со спины на грудь, поправила кудряшки у себя на висках и небрежно спросила: «Хочешь, я буду заниматься с тобой немецким?» Саша опять кивнула головой, но уже растерянно – сама Бухбиндер предлагала свою помощь! Лора, приехавшая из Берлина, где жила несколько лет с родителями, стрекотала на немецком лучше, чем их преподаватель гимназии. Говорят, он слушает её, как музыку, закрыв глаза. «У вас есть телефон? – продолжала расспрашивать Лора. – Ну, вот и прекрасно! Я буду тебе телефонировать и смогу приходить прямо к вам».

Занятия немецким закончились очень быстро – как только Митя был представлен Лоре. Фёдор больше не навещал, но однажды, это случилось поздней осенью 15-го года, когда Митя и Лора неторопливо шли по вечерней улице, Фёдор оказался на их пути.

– Здравствуй, Федька! – растерянно произнёс Митя и покосился на Лору.

– Здорово, коли не шутишь! – насмешливо ответил Фёдор и тоже посмотрел на Лору.

– Ах, да! – спохватился Митя. – Лора, это мой друг… детства… Фёдор Данилов. Фёдор – это Лора Бухбиндер. Фёдор всё так же насмешливо поклонился: Митина заминка не осталась им не замеченной.

– А я от вас иду… Вот, прощаться приходил. На войну забирают. – Фёдор всё это сказал спокойно, опять поклонился Лоре. – Прощайте, барышня! И ты, бывай здоров, Митяй!

– Как же так, Федька? Как же ты уходишь, а если бы мы не встретились сейчас? – В отчаянии Митя пытался что-то сказать, обнял друга, они постояли так немного, и потом Федька ушёл, исчез в темноте.

– Ах, господин Мальцев, какие, оказывается, у вас есть интересные друзья! – пропела над ухом Лора.

– Да, он мой самый верный и лучший друг, – сухо ответил Митя.

Лора обиженно надула губы и замолчала. Так, в молчании, дошли до Лориного дома и распрощались.

Было уже довольно поздно, когда Митя постучал в дверь Сашиной комнаты: «Сашка, к тебе можно, ты не спишь?» Он вошёл в чистую беленькую, девчоночью комнату сестры, рассеяно полистал какие-то книжки, сел, положив локти на стол, и уронил голову на ладони.

– Сашка, ты понимаешь, ведь меня всё какие-то пустяки волновали. И вот Фёдор уходит, а я остаюсь. И мне стыдно, что я не могу быть там, на войне… Ты понимаешь меня?

Саша молча покивала головой, во все глаза глядя на брата: никогда ещё Митя не говорил с ней так серьёзно, как со взрослой.

– И ещё, Сашка, я ведь чуть было не предал Фёдора: Лора «так» посмотрела на него, и он это, конечно, понял. А теперь я знаю, что если бы Лора приказала забыть Федьку, я бы скорее отказался от неё! Вот… Ты понимаешь?

Саша опять покивала головой и подумала про себя, что эта Бухбиндерша напрасно задирает нос. Подумаешь, первая красавица! Фёдор когда-нибудь добьётся славы лучшего художника-камнереза и на Лору даже не посмотрит.

С этого вечера между братом и сестрой возникла тесная и нежная дружба, несмотря на разницу в возрасте.

В Екатеринбурге, далеко от обеих столиц, казалось, всё было по-прежнему, но заводы города работали для войны. Лишь на гранильной фабрике, где продолжал трудиться Федькин отец, жизнь еле-еле теплилась: не нужно стало всё, чем славились уральские мастера, исчезли царские заказы на украшения дворцов – знаменитые малахитовые и яшмовые вазы и чаши. Начались перебои с провиантом, появились очереди, и Мальцевым, несмотря на старания Софьи Викентьевны и их кухарки, приходилось обходиться без «баловства», как говорила нянька.

Когда из госпиталя приходил Степан Иванович, по всему дому разносился резкий запах карболки, эфира, йодоформа и ещё каких-то больничных запахов. Пока ставили самовар и накрывали на стол, Саша садилась рядом с отцом на диван и брала его за руку. Рука была сухая, с длинными пальцами и тонкой от частого мытья кожей. Степан Иванович дремал, и Саша видела, как часто на его запавшем виске бьётся жилка. За столом старались не говорить о войне, чтобы всё выглядело «как раньше», и от этого ужин проходил в тишине потому, что война всё равно была рядом. Её приносил с собой Степан Иванович. Молча ели, глядя в свои тарелки, изредка перебрасываясь какими-то незначащими словами.

– Ну что, Дмитрий, гимназию окончишь, – вдруг нарушил тягостное молчание Степан Иванович, – чем планируешь заниматься? Или только гонки на велосипеде тебя интересуют?

– Нет, папа, не только гонки, – спокойно ответил Митя, – хотя и гонки тоже. Хочу на свой велосипед установить швейцарский мотор, получится нечто вроде мотоциклетки. Деньги на мотор заработаю сам.