Монастырь мне только снился

Катя закрыла блокнот. На глазах снова были слёзы…

Глава 17

Лето в скиту было временем особого труда. Если Катя до этого училась доить коров и терпеть укоры матери Антонии, то теперь ей предстояло научиться собирать сено на поле.

Машина приезжала рано утром, когда над полями ещё стояла лёгкая дымка. Она шумела, косила густую траву и сворачивала её в огромные круглые рулоны, за которыми оставалось много скошенной травы по краям.

– Вот, – показывала мать Антония, – это наша работа. Всё, что машина не взяла, сгребаем граблями в стоги. Делать нужно быстро, пока не начался дождь.

Катя взяла деревянные грабли. Солнце уже припекало, руки устали почти сразу, но все сёстры трудились молча и быстро. Каждая знала: если дождь намочит траву, сено испортится. А испорченное сено – это зима без корма для коров.

– Давай, Катя, быстрее! – подгоняла Клавдия. – Видишь, туча собирается!

Катя стиснула зубы и ускорила шаг. Сено липло к рукавам, к щекам, кололось, но она тянула его к общей куче.

Когда стоги были готовы, их перевозили в скит. И там начиналась новая работа – закидывать сено вручную на чердак коровника.

Одна сестра стояла внизу и подавала охапки. Другая – наверху, тянула за вилы, раскладывала и трамбовала их, пересыпая солью.

Катя стояла наверху. Сено летело к ней, пыль забивалась в глаза и нос. Каждый вдох отдавался кашлем.

– Быстрее, не зевай! – кричала снизу Клавдия.

Катя подхватывала охапки, бросала в угол, ногами утрамбовывала. Сено нужно было пересыпать солью, чтобы зимой оно не горело.

Вечером, когда они вышли из коровника, у Кати волосы были полны соломы, лицо красное, глаза слезились. Она подумала: «Зимой коровы должны будут есть это сено. Значит, всё – не зря».

Но ночи стали ещё тяжелее.

Слухи дошли до скита: кто-то воровал монастырские рулоны с сеном.

– Придётся дежурить, – сказала мать Антония. – Две сестры на поле каждую ночь.

В первую же ночь выпало Кате идти вместе с Ларисой, послушницей, которая специально приехала на помощь. С ней был большой пёс Мухтар – огромный, чёрный, с умными глазами.

Они забрались в стог сена и устроились там, укрывшись одеялами. Луна висела над полем, светила тускло, но достаточно, чтобы видеть тени. В поле было тихо.

– Странно, да? – сказала Лариса, зевая. – Все думают, что монастырь – это свечи и службы. А мы вот сидим в сене, ждём воров.

Катя улыбнулась.

– Значит, у нас тоже служба. Только другая.

Они сидели и разговаривали о многом. Лариса рассказывала о своей семье, о том, как тяжело было оставить родителей. Катя слушала и делилась своими мыслями:

– Иногда я думаю: неужели так будет всю жизнь? Мало сна, работа, брань. Неужели я выдержу?

– Выдержишь, – ответила Лариса. – Главное – не сама, а с помощью Божьей.

Мухтар тихо ворчал, когда слышал шорохи. Но никто не пришёл. К утру они спустились со стога и пошли спать до восьми.

Днём жизнь снова шла по кругу: коровник, огород, молитвы. Но самое тяжёлое для Кати было пасти коров с Наташей.

Наташа была послушницей, молодой женщиной с нервным характером. В монастыре она раньше была бухгалтером, но матушка перевела её в скит – «для смирения».

Наташа была недовольна всем.

– Я училась, у меня образование! – жаловалась она Кате. – А меня сюда, в навоз. Это унижение!

Катя пыталась её утешать.

– Послушание – это тоже школа. Может, Господь так смиряет нас.

– Смиряет? – фыркала Наташа. – Это издевательство.

Однажды, когда они пасли коров, случилась беда. Стоило Кате отвлечься на несколько секунд, стадо исчезло.

– Где они?! – закричала Наташа.

Они побежали через поле. И увидели – коровы ушли в лес.

Катя в ужасе. Сердце стучало: Что скажет мать Антония?

Они гнали стадо обратно. Коровы мычали, сопротивлялись. Одна особенно упрямая встала на месте и не хотела идти.

– Пошла! – закричала Наташа. – Ну иди же!

Но корова не двигалась. И тогда Наташа сорвалась. Она начала кричать, пинать её ногами, бить по бокам.

– Ненавижу вас! – кричала она. – Проклятое послушание!

Катя стояла, не веря своим глазам. Жители деревни, проходившие мимо, остановились и смотрели с недоумением. На их лицах было всё ясно без слов : Что это за монахи такие?

Кате стало жутко стыдно. Она хотела остановить Наташу, но язык не повернулся. Она только молча плакала, погоняя другую корову.

Через несколько дней Наташу забрали в монастырь. А ещё через пару месяцев Катя узнала, что она и вовсе уехала домой.

Эта история оставила в Кате след.

«Я могла остановить её? Или хотя бы сказать слово? Почему я молчала?»

Стыд и вина сидели внутри.

Но вместе с этим родилось и другое: понимание, что монашеский путь – не для всех. Что не все выдерживают брань, навоз, бессонные ночи. Что главное испытание – не молитвы и книги, а терпение и смирение в самых тяжёлых и унизительных ситуациях.

Вечером, в келье, Катя написала в тетрадь:

«Сегодня снова думала о Наташе. Ей было тяжело. Она не выдержала. А я? Смогу ли? Господи, дай мне силы. Я боюсь, что тоже сорвусь. Но верю: Ты не дашь больше, чем я смогу понести».

Она закрыла тетрадь и долго сидела в тишине.

За окном было слышно, как в стойлах мычали коровы. А в сердце Кати шёл свой бой. И она знала: этот бой будет продолжаться ещё долго.

Глава 18

Домовой храм в скиту находился на первом этаже дома. Небольшая комната с полукруглой стеной, которая напоминала алтарную апсиду. Там всегда пахло воском и чуть-чуть сыростью.

Из монастыря привезли старые стасидии, чёрные, местами скрипучие и обшарпанные. Они были тяжёлые, но давали опору: можно было слегка присесть и отдохнуть во время долгих служб.

– Садитесь в стасидии, кто устал, – говорила мать Антония. – Но сердце пусть молится.

На клиросе должны были стоять все.

Катя ещё плохо знала церковнославянский. Она старалась, но буквы путались, слова сливались.

Однажды ей поручили читать третий час. Она подошла к аналою, открыла книгу, начала читать. Голос дрожал, язык запинался о слова.

– Неправильно! – раздался за спиной резкий шёпот матери Елисеи.

Катя покраснела, но продолжала.

– Стой! – снова перебила Елисея. – Не так читаешь!

Каждое замечание было, как игла. Служба тянулась медленно, потому что Елисея всё время её останавливала.

Когда Катя закончила, мать Елисея раздражённо сказала:

– Ты что всё время делаешь ошибки? Читать не умеешь?

Катя сжала руки на груди и тихо ответила:

– Простите. Я никогда не читала третий час. Это был первый раз.

Тишина повисла ненадолго, и служба пошла дальше.

После этого случая Катя старалась читать сама про себя каждый день, чтобы больше не ошибаться. Постепенно стало легче. Петь на клиросе ей даже нравилось: пение объединяло, и казалось, что тяготы дня становятся чуть светлее.

Но служба была лишь одной частью скитской жизни. Тяжелее всего давался обычный труд.

В скиту не было воды. Чтобы привезти её, нужно было ехать к источнику. Две сестры садились в уазик, брали с собой ведра, набирали воду, носили её через мостик и заливали в 50-литровые баки.

– Осторожнее, не пролей! – кричала Клавдия, когда Катя с трудом несла бак вместе с другой сестрой.

Бак бил по ногам, плечи горели от тяжести. Катя стискивала зубы и шагала.

– Господи, укрепи… – шептала она на каждом шаге.

Однажды в скит привезли целый уазик комбикорма. На коровнике была одна Катя. Других сестер не оказалось: кто-то был на огороде, кто-то на службе.

Машина загудела, водитель открыл дверцы.

– Выгружать будем? – спросил он.

Катя кивнула. Внутри – тридцать мешков. Каждый по тридцать килограммов.

Рабочие, которые ремонтировали крышу, посмотрели на неё, но никто не подошёл. Катя знала: просить о помощи без благословения нельзя. Это считалось бы самоуправством.

Она взяла тележку.

– Ну, Екатерина, давай, – сказала сама себе.

Один мешок. Второй. Третий. Сил хватало всё меньше. Плечи ныли, спина ломилась. Но она тянула.

К вечеру все тридцать мешков были на месте.

Она села на ступеньку и закрыла глаза.

«Господи, как я это сделала?»

Ответа не было. Только тишина.

Мать Антония заметила её.

– Сама? – спросила строго.

Катя кивнула.

– Молодец. Но в следующий раз проси благословения.

– А если никого нет? – спросила Катя.

Антония вздохнула.

– Значит, сама.

Катя всё больше ощущала двойственное отношение к скиту.

С одной стороны, это было мучительно тяжело. Постоянная работа, постоянная требовательность матери Антонии. Даже в мелочах она придиралась.

– Почему ведро не поставила сюда?

– Почему не так держала свечу?

– Почему не догадалась заранее?

Каждый день – новые укоры.

Катя уставала не только от работы, но и от этой бесконечной строгости.

С другой стороны, она знала: если вернётся в монастырь, там будет ещё тяжелее.

Там каждый день была канавка: крестный ход вокруг территории, по примеру Дивеева. В любую погоду: в дождь, снег, ветер. Но сама канавка не была бы так тяжела, если бы не потом послушания до ночи. На канавку ходили после службы, длилась она около часа.

Катя думала: Канавка не страшна. Но мытьё посуды до ночи – изматывает. В скиту хотя бы всё естественно: труд, коровы, поле. Здесь тело болит, но душа хоть иногда радуется. В монастыре почему- то душе было сложнее.

Выбор был тяжёлым.

Но каждый раз Катя говорила себе:

– Лучше тяжесть скита.

Вечером, после службы, она записала в тетрадь:

«Сегодня снова думала: попросить ли уехать из скита? Здесь тяжело, мать Антония строга. Но в монастыре тоже не легче: канавка, посуда, бессонные ночи. Выбор всегда между тяжестью одного и тяжестью другого. Но я понимаю: это и есть путь. Нет лёгкой дороги. Господи, дай мне смирение и терпение».

Она закрыла тетрадь и положила её под подушку.

Глава 19

Утро в скиту началось, как обычно: коровы на пастбище, тишина полей, роса блестит на траве. Но в воздухе чувствовалось особое. Сегодня был праздник.

Сёстры шептались ещё с вечера:

– Наверное, завтра повезут в монастырь. Там служба, столько сестер соберётся…

– Хоть сестер увидим, хоть на службе праздничной помолимся.

Катя тоже ждала. Праздники в монастыре были редким светом в череде будней.

Утром к скиту подъехал старый УАЗик. Водитель, дядя Саша, всегда привозил молоко в монастырь из скита и забирал бидоны. Он махнул рукой:

– Ну что, сестрички, собирайтесь! Сегодня всех в монастырь везу.

Сёстры переглянулись. Но мать Антония вышла на крыльцо и строго сказала:

– Нет, мы сегодня не едем. Я вчера звонила матушке, и она не благословила.

– Как не благословила? – удивился водитель. – Праздник ведь.

– Сказала не приезжать.

Дядя Саша пожал плечами, забрал молоко и уехал.

Катя почувствовала лёгкое разочарование. Но, раз матушка сказала не ехать, значит, так и надо.

Прошло полчаса. Машина снова затарахтела у ворот. Водитель выскочил, сердитый, руки в бока.

– Что это за самоуправство?! – закричал он. – Матушка велела, чтобы вы сейчас же были в монастыре! Вы что, совсем?! Из-за вас туда-сюда гоняю!

Сёстры растерянно переглянулись. Мать Антония побледнела.

– Ну… раз так… собирайтесь, – сказала она тихо.

И началась спешка. Коров срочно загоняли обратно в стойла, хотя только что выгнали пастись. Сёстры надели парадное облачение. В глазах у многих было недоумение: Как так?

Катя, одеваясь,, чувствовала неприятный осадок.

В монастыре они сразу пошли в храм. Служба уже шла, народ молился. Праздничные песнопения звучали торжественно. Игумения стояла на своём месте, строгая и величественная.

Сёстры скита подошли за благословением.

Матушка посмотрела на них холодно.

– Почему вы не поехали сразу, как приехала машина? Почему заставили гонять машину? – голос её был строгим, твёрдым.

Мать Антония упала в поясной поклон.

– Матушка, я же звонила вам вчера. Вы сказали – не приезжать.

– Кто тебе сказал это? – голос матушки прозвучал жёстко. – Подумай сама: праздник! Как можно вам не приехать? Тебя бы за это наказать. Но ради праздника не стану. Вместо этого всем вам послушание: идите в трапезную и накрывайте на стол. Чтобы неповадно было больше спорить. И вообще, кто спорит с наставником, в том сатана.

Сёстры молча поклонились и пошли.

В трапезной царила суета. Нужно было быстро поставить тарелки, вынести блюда, разложить хлеб. Все работали молча. Но в сердцах закипало.

Катя слышала шёпоты:

– Почему всех наказали? Мы-то тут причём?

– Пусть бы мать Антонию наказали, она же виновата.

– А мы из-за неё и службу пропустили, и праздник.

Катя тоже чувствовала обиду. Служба – ради чего она так ждала этого дня – прошла мимо неё. Вместо песнопений и молитвы она раскладывала ложки и ставила тарелки.

«Господи, почему так? Мы ведь ничего не сделали…»

После службы в трапезную вошли сёстры из храма. Радостные, вдохновлённые. Улыбались, поздравляли друг друга с праздником.

А сестры из скита стояли у стены, усталые, с обиженными глазами.

Кате стало горько.

Вечером, вернувшись в скит, она долго не могла уснуть. Внутри всё кипело.

«Разве справедливо? Наказали всех за одну мать Антонию. Разве это по правде?»

Но потом вспомнила слова старца Паисия: «Смирение начинается там, где тебя незаслуженно обвиняют, а ты молчишь».

Катя села на кровать и тихо прошептала:

– Господи, значит, Ты хотел смирить меня этим. Наказали несправедливо? Пусть. Накажи мою гордость.

Она легла и, несмотря на горечь, в душе было странное спокойствие.

Глава 20

Осень в скиту приходила незаметно. Сначала трава стала тусклой, потом листья на берёзах пожелтели, и воздух стал холодным по утрам.

В это время обычно коров перегоняли в монастырь, где были тёплые стойла и удобнее было ухаживать за ними зимой. Но в тот год матушка неожиданно решила иначе.

– Коров оставим в скиту, – сказала она. – И сёстры пусть будут при них.

Сёстры переглянулись. Решение значило одно: тяжёлое время впереди.

Дожди начались быстро. Дорога превратилась в кашу, трава в поле почернела. Коров приходилось гонять пастись до самого снега. Они шли по грязи, спотыкались, а за ними – сёстры.

– Господи, дай сил… – шептала Катя, вытаскивая сапоги из вязкой жижи.

Одежда мокла, руки коченели. Иногда казалось, что дождь никогда не закончится.

В один из таких ненастных дней к скиту неожиданно приехала машина. Из неё вышли люди с камерами и микрофонами.

– Мы по благословению матушки, – сказали они. – Снимаем фильм про монастырь.

Сёстры переглянулись. В тот момент они были в рабочем виде: кто в старой юбке, кто в выцветшей кофте, платки мокрые от дождя.

– Продолжайте свои дела, – попросили операторы. – Нам нужно снимать вашу жизнь такой, какая она есть.

И жизнь пошла своим чередом.

Катя с другими сгребала навоз. Дорожка от коровника до кучи была вся в грязи, тачка застревала в колеях. Она толкала её, напрягая каждую жилку, и чувствовала, как камера направлена прямо на неё.

«Господи, за что… – думала она. – В таком виде, вся в грязи…»

Сестра Варвара носила вёдра с водой, спотыкаясь на мостике. Клавдия с вилами бросала сено в стойла. Всё это операторы снимали крупным планом.

– Улыбнитесь хоть чуть-чуть, – сказал кто-то из съёмочной группы.

Катя удивлённо посмотрела на него.

– Улыбаться, когда таскаешь навоз? – спросила она тихо, но всё-таки улыбнулась через силу.

Оператор смутился и опустил камеру.

Вечером, когда съёмочная группа уехала, сёстры обсуждали.

– Интересно, какой фильм выйдет? – спросила Клавдия.

– Наверно, покажут, как мы подвизаемся, – вздохнула Варвара.

– А толку? Никто не увидит, каково это на самом деле, – сказала Катя. – Они снимали, как мы тачку толкаем, но не покажут, как руки потом дрожат и спина ломится.

Катя легла в келье и долго не могла уснуть.

«Странно. Люди будут смотреть и, может, восхищаться: «Вот какие монахини! Как трудятся!» А мы-то знаем: это просто жизнь. Грязь, усталость, обиды. Ничего красивого. Только крест. Но ведь и Христов крест не был красивым. Был тяжёлым и страшным. А без него не было бы Воскресения».

Она записала в тетрадь:

«Сегодня нас снимали. Может, где-то останется запись, как монашки подвизаются ради Христа. Люди подумают – подвиг. А для нас это просто день. Господи, Ты видишь всё. Главное, чтобы я жила для Тебя, а не для камеры».

В скиту снова пошёл дождь. Завтра нужно было гнать коров по грязи, снова тащить воду и сено.

Но теперь Катя знала: даже если об этом никто никогда не узнает, Бог видит каждую её каплю пота. И это было достаточно.

Глава 21

Зима в скиту пришла внезапно. Вчера ещё стояла слякоть, а утром земля была покрыта белым полотном. Снег падал мягко, тихо, будто хотел приглушить весь мир.

Коров больше не выводили в поле. Они теперь жили в стойлах – тёплых, но тесных. В воздухе стоял густой запах сена и навоза, а к утру к нему примешивалась холодная сырость.

– Теперь коровы на зиму останутся здесь в скиту, – сказала мать Антония сестрам. – Матушка так благословила.

Часто выключали электричество. Сёстры привыкли жить при лампах, но зимой это было особенно тяжело.

В тот день в пять утра у Кати была смена. Она вошла в коровник – темно, только пар от дыхания животных клубами поднимался в воздух.

Катя поставила свечки на подоконники. Маленькие огоньки дрожали от сквозняка, освещая тени на стенах.

– Ну, с Богом, – прошептала она.

Скрипнула дверь стойла. Навоз был тяжёлым, липким, и тачка с трудом катилась по полу. Катя сгребала лопатой, пар от навоза поднимался к лицу, и она морщилась.

– Эх, Катя, – пробормотала сама себе, – кто бы мог подумать, что твоя жизнь вот так будет выглядеть.

К шести утра подтянулись сёстры. Началась дойка.

Катя решила попробовать подоить Милку – ту самую, про которую все говорили, что она «тяжёлая».

Милка была молодая, чёрная, с блестящей шерстью корова. Глаза её смотрели настороженно, хвост часто бил по сторонам.

– Екатерина, не лезь к ней, – предупредила Клавдия. – Она своенравная. У нас у всех от ее вымя руки болят.

– Я попробую, вдруг получится,– ответила Катя.

Она присела рядом, взяла ведро и осторожно прикоснулась к вымени. И вдруг поняла: у Милки соски упругие, гораздо удобнее, чем у Рыжки.

– Смотрите-ка, ей даже нравится, – удивилась Варвара, проходя мимо.

Катя улыбнулась. В ведро зазвучала первая тонкая струйка молока.

– Ну что, Милка, может, мы подружимся, – сказала она.

К концу декабря в деревне начались пожары.

– Опять загорелось, – сказала послушница Ксения, возвращаясь вечером. – Третий дом за неделю.

– Кто же поджигает? – ахнула Катя.

– Воришки. Людей зимой почти нет на дачах, вот и пользуются этим.

Каждый вечер сёстры смотрели в окно на тёмное небо и искали отблески огня. Это было страшно.

– Господи, сохрани, – молилась Катя. – Если здесь загорится, коров не спасём.

Матушка позвонила мать Антонии.

– Всё, – сказала она. – Переводим коров в монастырь. Здесь небезопасно.

– Как же мы? – спросила мать Антония.

– Ты с Ксенией остаёшься стеречь скит.

Утром всё было похоже на военный сбор. Сёстры упаковывали вещи в мешки, складывали их в машину.

Коров вывели на улицу. Снег хрустел под копытами, пар валил из их ноздрей.

– Ну что, сестры, – сказала Клавдия, – сейчас побежим.

Катя засмеялась – и тут же сама удивилась: смех в такую минуту.

– Бежать-то куда? – спросила Варвара.

– В монастырь, конечно, – ответила Антония. – С Богом!

И процессия двинулась.

Снег скрипел, коровы мычали и прыгали, будто радовались свободе. Сёстры, закутанные в тёмные платки, бежали рядом, кто-то держал коров за верёвки.

На дороге попадались люди из деревень. Они останавливались и смотрели с изумлением.

– Что за чудо? – шептали они. – Монашки по снегу бегут с коровами!

Катя бежала, резиновые сапоги вязли в снегу, дыхание сбивалось. Когда они добрались до монастыря, все были усталые, мокрые, но радостные. Коров загнали в стойла.

Катя в ту ночь легла в новой келье в монастыре. На улице мороз, но в сердце она чувствовала тепло.

Она записала в тетрадь:

«Сегодня мы гнали коров по снегу. Люди смеялись, смотрели с удивлением. Но для нас это был наш крест. Не подвиг, не праздник – просто послушание. Господи, помоги мне помнить: в смирении и есть радость».

И заснула почти сразу.

А где-то вдалеке снова выл ветер. Но теперь он был не страшен. Потому что рядом были стены монастыря.

Глава 22

Прошло три дня после того, как сестры вместе с коровами вернулись в монастырь. Все только-только начали привыкать к новой обстановке. Сёстры радовались: стены каменные, крыша над головой, тепло и свет есть, а самое главное Литургия каждый день.

Катя тоже чувствовала облегчение.

– Слава Богу, – говорила она Варваре, – что мы вернулись. Как будто с плеч сняли груз.

Но вечером третьего дня пришла весть, которая перевернула всё.

Огонь заметили первыми на горизонте сестры. Из монастыря было видно: вдали, там, где стоял скит, поднялся красный столб пламени. Сначала думали – опять какой-то поджог. Но потом стало известно: горел скит.

– Господи, сохрани! – перекрестилась Клавдия.

Сёстры стояли во дворе и молча смотрели. У кого-то дрожали губы, у кого-то катились слёзы. Катя чувствовала, как сердце сжимается.

– Смотрите… какое пламя высокое, – прошептала Лариса.

Огонь был ярким, как-будто весь мир полыхнул. И стояли они так – беспомощные. Пять километров разделяли их от скита, но видно было очень хорошо в вечерней темноте.

– Как свечка, – сказала Варвара. – Всё деревянное, вот и вспыхнуло.

Катя сжала руки.

"Господи, как быстро всё рушится. Вчера мы там жили, а сегодня от него ничего не останется".

В эту ночь в монастырь вернулись мать Антония и послушница Ксения. Обе бледные, глаза красные.

– Вечером затопила печь, – тихо говорила Ксения. – Искра выстрелила из топки. Я не заметила. А второй этаж – весь из дерева. Всё и загорелось…

Сёстры слушали, качая головами.

– Как же так? – шептали одни.

– Господи, спаси и помилуй, – повторяли другие.

На следующий день во время трапезы была разборка ситуации.

Матушка вошла в трапезную строго, медленно. Села на своё место. Сёстры притихли.

– Что это было? – начала она. Голос её был твёрдым. – Почему в скиту случился пожар? Кто разрешил нарушить благословение и топить печь ночью?

Ксения поднялась, низко поклонилась.

– Простите, матушка. Я затопила… не подумала…

– Не подумала? – строго перебила матушка. – Разве мало вам повторяли: слушаться, не делать по-своему? Ты нарушила – и вот результат.

Ксения опустила голову, слёзы текли по лицу.

Матушка перевела взгляд на мать Антонию.

– А ты, как старшая скита, где была? Почему допустила? Почему не уследила?

Мать Антония встала. Голос её дрожал.

– Простите, матушка. Я виновата. Не доглядела.

– Виноваты все, – сказала игумения. – Ты, Ксения, – за непослушание. Ты, Антония, – за беспорядок. Такого в монастыре быть не должно.

В зале было тихо. Никто не осмеливался поднять глаз.

– Мать Антония, – продолжала матушка, – за это лишаешься причастия на время. Чтобы знала: непослушание – не пустяк, а дело серьёзное. И сними монашескую одежду.

Антония поклонилась в пояс.

– Благословите, матушка.

Катя сидела в уголке и всё это слушала. Сердце её сжималось. Ей было жаль мать Антонию – строгую, но по сути добрую. Ей было жаль и Ксению – молодую, неопытную.

Но в то же время она понимала: без наказания не будет порядка.

Если простить, если замять – завтра кто-то другой сделает то же самое. И тогда уже может пострадать человек, а не стены. А как иначе? Катя слышала от сестер, что творится в других монастырях, где сестры не слушаются игумений, сёстры живут, каждая как хочет. И никакого послушания.

Там настоятельницы мягкие, всё прощают, либо просто не интересуются сестрами. А в итоге – полный беспорядок.

"Да, а у нас порядок. Хоть и тяжело, зато всё по уставу,– думала Катя. – Здесь хоть тяжело, хоть строго, но порядок держит всех".

Вечером она записала в тетрадь:

«Сгорел наш скит. Стояли и смотрели, как огонь всё пожирает. Сердце сжималось, будто часть меня уходила вместе с дымом.