Монастырь мне только снился

– Да. Там нужна помощь.

Она никогда в жизни не видела корову ближе, чем на картинке или в деревенской поездке на автобусе. Но возражать было невозможно.

Утро. Коровник встретил её запахом, от которого сразу закружилась голова: навоз, моча, сено, кисловатая влажность. Пол был скользкий, по углам лежали кучки навоза. Коровы мычали, переступали копытами, махали хвостами. Один такой хвост ударил Катю по щеке, оставив грязный след.

Она вздрогнула.

– Ничего, – усмехнулась одна из сестёр. – Привыкнешь.

– Мы тебя научим доить, – сказала другая. – Возьмёшь Рыжку. Она самая лёгкая.

Рыжка оказалась рыжей коровой с большими глазами и упрямым взглядом.

– Садись, – показали Кате. – Держи ведро, обмой вымя тёплой водой, потом дои.

Катя села. Руки дрожали. Она осторожно обмыла вымя, но тут же содрогнулась: оно было в навозе, липкое и грязное. Пришлось долго отмачивать, прежде чем смыть всё это.

Потом она попробовала доить.

Пальцы не слушались. Молоко текло тонкой струйкой, а чаще не текло вовсе. Сёстры смотрели и улыбались.

– Не бойся. Нажимай сильнее.

Катя нажала. Ведро звякнуло, упала первая капля молока.

Она почувствовала странное чувство: и радость, и ужас одновременно.

С этого дня начался новый период её жизни.

Каждое утро – коровник. Каждый вечер – посуда. Каждую третью ночь – дежурство.

Руки начали болеть так, что по утрам она не могла разогнуть пальцы. Приходилось сидеть на кровати и делать гимнастику: сжимать и разжимать кулаки, чтобы пальцы хоть немного начали слушаться.

Рыжка, которую ей дали, была «лёгкая» только по словам сестёр. На деле это оказалась самая грязная корова. Она каким-то образом умудрялась извалять своё вымя в навозе так, что приходилось его долго мыть в воде ежедневно. И Катя каждый раз начинала с отмачивания, с мытья, с неприятного запаха.

Ей было тяжело. Она тихо ненавидела коровник. Но выхода не было.

Иногда по вечерам она плакала в келье. Писала в тетрадь:

«Сегодня утром не могла разогнуть пальцы. Рыжка опять была вся в грязи. Я не знаю, зачем это мне. Но если это крест – пусть будет так. Смирение не в том, чтобы делать приятное, а в том, чтобы терпеть то, что не хочешь».

Через неделю она заметила странное.

Да, руки болели. Да, запах въелся в одежду. Да, хвосты били по лицу. Но сердце стало мягче.

Я ничего не умею. Я даже корову доить не умею. Всё моё городское образование, все мои знания – здесь они ничего не значат. Здесь важны только руки, терпение и молитва.

И Катя впервые улыбнулась, вытирая вымя Рыжки.

Вечером, после службы, она снова встала в келье на молитву. И в сердце её прозвучали слова:

«Смирение – это когда ты соглашаешься быть там, где не хочешь быть».

Катя перекрестилась и тихо сказала:

– Господи, дай мне силы.

Праздник Воздвижения Креста Господня всегда ощущался в монастыре особенно строго и благоговейно. Вечером на Всенощной храм был наполнен тихим светом лампад и запахом ладана. Сёстры стояли молитвенно, читали псалмы, готовя сердце к встрече с великим таинством праздника.

Катю, одну из молодых послушниц, неожиданно позвала мать Антония. Она повела её в исповедалку, где на столике стоял телефон – на том конце провода была благочинная. Несколько минут Антония с ней совещалась, потом повернулась к Кате и ещё одной послушнице:

– Вы сейчас пойдёте отдыхать. Когда будет вынос Креста, вас позовут в храм.

Катя смиренно ответила:

– Простите, матушка, но я не смогу уснуть сейчас…

Мать Антония нахмурилась, снова заговорила в телефон, и через несколько секунд прозвучало окончательное решение:

– Всё равно иди в келию.

Катя послушно отошла. Она и правда не смогла заснуть – лежала с открытыми глазами, слушая, как в храме продолжается служба. В сердце было какое-то смятение: разве послушание в этот день заключалось в том, чтобы спать во время Всенощной?

После службы Катя не пошла отдыхать. Она сразу отправилась на коровник, где её уже ждали неотложные заботы. Там она работала до полуночи, пока не прозвенел колокол к ночной службе.

На Литургии Катя надеялась найти утешение. Она устала, но всё же радовалась, что может помолиться вместе со всеми. Но после службы благочинная остановила её:

– На коровник. Потом – на вторую Литургию церковничать.

На второй Литургии был почти пустой храм. Лишь одна сестра пела, а Катя стояла у свечного ящика, усталая, но собранная. Остальные сёстры отдыхали после ночи. Катя уже понимала, что это наказание. Она вспомнила свои слова на Всенощной – «не смогу уснуть» – и всё стало ясно. Катя не спала уже почти сутки.

После Литургии она снова ждала, что её отпустят в келию, но услышала уже знакомое:

– На коровник.

А после трапезы её снова отправили туда. День тянулся как сплошное послушание без передышки. Внутри было чувство – не просто усталости, а глубокой несправедливости.

Только поздно вечером, обессиленная, Катя вернулась в келию. Она упала прямо в одежде на постель и тут же заснула. Ни сил, ни мыслей больше не оставалось

Глава 12

В начале лета в монастыре начиналась особая жизнь. Часть сестёр переезжали в скит, где жили вместе с коровами. Там не было суеты города, зато хватало простого труда: навоз, сено, огороды.

Однажды матушка позвала Катю.

– Екатерина, поедешь с сёстрами в скит. Нужно убрать навоз с огорода.

Катя опустила глаза и поклонилась.

– Благословите.

Они прибыли в скит после обеда. Солнце стояло высоко, воздух был густой, пахло сеном, пылью и коровами. За огородом возвышалась чёрная гора – огромная скирда, на которую нужно было загружать навоз.

– За дело! – скомандовала мать Антония, энергичная, с быстрым шагом и твёрдым голосом. – Клавдия, наверх, утаптывать. Остальные – за вилы.

Катя взяла вилы. Металл показался тяжёлым, непривычным. Она поддела первую кучу – сил едва хватило поднять и дотащить до скирды.

Сначала казалось, что не выдержит и часа. Но время шло. Раз за разом она поднимала вилы, бросала навоз, снова поднимала. Солнце клонилось к закату, а силы будто приходили откуда-то изнутри.

«Откуда они? – удивлялась Катя. Я ведь городская, я никогда в жизни не держала вилы. А теперь могу работать целый день».

На вершине скирды мать Антония и Клавдия топтали свежие слои, чтобы куча была плотнее. Их юбки были в пятнах, лица красные от жары, но они не жаловались.

К вечеру небо стало розовым. Сёстры, уставшие, присели у забора, дожидаясь машину, которая должна была увезти их в монастырь. Катя едва держалась на ногах. Всё тело ныло, перед глазами плыло. Она хотела просто сесть и закрыть глаза.

Но мать Антония заметила сидящих и строго сказала:

– Не сидите! Возьмите верёвки, подберите инструменты, сложите аккуратно.

Катя посмотрела на неё и почувствовала, как внутри поднимается усталое отчаяние. Я больше не могу. У меня нет сил. Мне плохо. Но слова так и остались внутри. Она поднялась, стиснула зубы и начала складывать вилы.

Когда вечером вернулись в монастырь, Катя сразу пошла в келью. Лицо горело, тело было тяжёлым, как камень. Она достала термометр – 37,4.

«Нужно лечь, – подумала она. – Иначе не встану завтра».

Но в дверь постучали:

– Екатерина, тебя зовут в просфорную. Мать Аркадия просит помочь допечь.

Катя закрыла глаза. Слёзы сами выступили. «Господи, за что? У меня же нет сил…»

Но она поднялась. Натянула фартук и пошла.

В просфорной горел свет. Печь шумела, на столах стояли миски с тестом. Мать Аркадия кивнула:

– Ставь печати.

Катя молча взяла деревянную печатку. Руки дрожали, пальцы плохо слушались. Она ставила кресты на мягкие кружки теста и чувствовала, как по щекам текут слёзы. Никто их не замечал. Она вытирала их рукавом и продолжала работать.

До двух часов ночи они вместе с матерью Аркадией работали возле печи. Когда последнюю партию испекли, Катя еле держалась на ногах.

В келью она вернулась в тишине. Легла, но сон не приходил. Перед глазами стояла чёрная гора навоза, потом печь, потом руки в муке.

«Откуда силы? – думала она. – Всё тело кричало, что не может. Но я сделала. Значит, Господь дал эти силы. А я только плакала и терпела».

Она взяла тетрадь и написала:

«Сегодня работала на скирде целый день. Устала так, что думала, упаду. У меня поднялась температура. Но пришлось идти в просфорную и работать до двух ночи. Я плакала, но продолжала. Откуда брались силы – не понимаю. Наверное, не мои силы, а Божьи. Если бы я опиралась только на себя, я бы не выдержала».

Она положила ручку и наконец уснула.

Глава 13

После того дня в скиту и ночи в просфорной тело Кати словно потеряло опору. Она вставала утром, но ноги были ватными. Голову тянуло к подушке, сердце билось неровно. Она не жаловалась, но каждая молитва давалась усилием.

«Неужели так и должно быть? – думала она. – Или я просто гублю себя?»

Сёстры замечали перемены. Варвара однажды шепнула в трапезной:

– Катя, ты вся бледная. Может, скажешь матушке, что тяжело?

Катя покачала головой.

– Это мой крест.

Агриппина же сказала прямо:

– Подвиг – это хорошо. Но надорваться легко. Ты ещё не знаешь меры.

Эти слова больно задели. Катя почувствовала: в её сердце смешалось всё – и гордость («я могу»), и страх («я сломаюсь»), и сомнение («а вдруг я всё делаю неправильно»).

Однажды ночью, когда она снова стояла в просфорной и едва не уронила миску от слабости, мать Аркадия остановила её.

– Екатерина, иди отдохни. Сегодня хватит.

– Но ещё не всё готово, – возразила Катя.

– Я сказала – хватит.

Через пару дней матушка позвала Катю к себе.

– Екатерина, – сказала она мягко. – Я слышала, что ты работала в скиту до изнеможения, потом в просфорной плакала до ночи. Почему ты не сказала, что тебе тяжело?

Катя опустила глаза.

– Я думала, что это смирение – терпеть всё.

Матушка посмотрела внимательно.

– Нет, дорогая. Смирение – это не сломать себя. Смирение – это послушаться. Когда тебя просят помочь – ты идёшь. Но если тело уже не держит, ты должна сказать: «Благословите, я не могу». Это не гордость и не бунт. Это честность.

Она открыла книгу, лежавшую на столе, и прочла:

«Подвиг, совершенный без рассуждения (то есть без духовного осмысления), может привести к неправильному пути, так как именно рассуждение помогает человеку понять, как наиболее эффективно и согласно воле Божией совершить доброе дело и обрести спасение.

Подвиг должен быть направлен в правильное духовное русло, которое задается Богом, а без рассуждения есть риск ошибиться в духовном направлении своего движения».

– Запомни, Екатерина, – продолжила матушка. – Если ты угробишь себя, кто понесёт твой крест дальше? Бог даёт меру каждому. Твоя задача – не геройствовать, а служить.

Катя почувствовала, как сердце стало мягче. Слёзы подступили к глазам, но это были уже другие слёзы – не усталости, а облегчения.

– Благословите меня на меру, матушка, – тихо сказала она.

– Бог благословит, – ответила игумения. – Иди и учись останавливаться вовремя. В этом тоже смирение.

Вечером Катя написала в тетрадь:

«Я думала, что смирение – это терпеть до конца, даже когда тело рушится. Но матушка сказала: смирение – это мера. Подвиг без разума – безумие. Если я не сохраню себя, я не смогу служить Богу. Господи, научи меня видеть грань между гордостью и послушанием».

Она закрыла тетрадь, перекрестилась и впервые за долгое время легла спать раньше полуночи.

И сон её был лёгким, как будто сама тишина пришла в келью и укрыла её вместо одеяла.

Глава 14

Катя всё больше увлекалась чтением старцев. Особенно её потрясали книги старца Иосифа Исихаста, которые читали в трапезе. Его слова о бдении, посте и борьбе со страстями проникали ей в сердце, будто говорили лично ей: «Не живи наполовину. Бори страсти до крови».

В душе Кати родилось горячее желание – подвиг. Она видела, как сёстры живут просто, спокойно, как многие относятся к своим послушаниям с терпением, но без особого восторга. Ей же хотелось большего: строгого поста, аскезы, настоящей борьбы.

Однажды она подошла к матушке.

– Матушка, – сказала она горячо, – благословите меня отправиться туда, где строгость. В тот монастырь про который вы нам рассказывали, где настоятельница кричит на сестёр. И ещё благословите меня на сугубый пост.

Матушка внимательно посмотрела на неё. Долго молчала.

– Екатерина, – наконец сказала она, – ты ещё послушница. По писаниям святых отцов послушника нужно спустить с небес на землю. Ты мечтаешь о подвигах и о криках настоятельницы? Хорошо. Я отправлю тебя в скит. Там будет и пост, и труд, и аскеза. Там ты научишься тому, что нужно тебе сейчас.

У Кати похолодело внутри. Она ждала чего угодно, но только не этого. В скит ехать ей совсем не хотелось. Но послушание – есть послушание.

В своём рвении Катя доходила до крайностей. Она сорвала в монастырском огороде длинную палку и спрятала её под кроватью. Когда ей казалось, что она согрешила – в мыслях, в слове или в раздражении, – она доставала палку и била себя по ногам, подражая старцам.

«Так делали святые, значит, и я должна»,– убеждала она себя.

Она честно писала обо всём этом матушке в помыслах. Матушка ей сказала на это:

– Кто тебе благословил палкой бить себя?

– Матушка, но ведь старец Иосиф Исихаст это делал.

– Не имеет значения кто это делал. Главное, чтобы ты делала всё по благословению. Это главная заповедь послушника.

Катя попросила прощения и молитв. Взяла благословение у матушки и поехала в скит по послушанию.

Скит встретил её сурово. Это было не то, что в уютном монастыре. Здесь жили сёстры вместе с коровами, трудились на огородах, вставали ночью на молитву, постились строже, чем в монастыре.

Катя с первых дней почувствовала: здесь нет привычного покоя. С утра до вечера – тяжёлая работа, навоз, грязь, дойка. Ночью – молитвы и бдение.

А главное – мать Антония, начальница скита.

Её строгость была безжалостной. За малейшую ошибку она бранила Катю, упрекала, не давала ни минуты отдыха.

– Екатерина, всё не так! Ты ленива, ты невнимательна, ты делаешь спустя рукава! – слова её звучали остро, как удары.

Катя молчала и терпела. Сначала сердце сжималось от обиды, потом появилось какое-то оцепенение.

Через несколько недель Катя начала понимать.

Я хотела подвигов. Я думала, что смогу вынести всё: строгий пост, крики, аскезу. Но когда это стало реальностью, я поняла: я не выдерживаю. Это слишком тяжело. Это не радость, не восторг, а крест. И я его тяну еле-еле.

Она осознала: матушка послала её в скит именно для этого. Чтобы сбить горячность, чтобы показать, что подвиг на словах и подвиг на деле – разные вещи. Чтобы она поняла: не может сама выбирать себе аскезу, а должна довериться тому, кто является ее наставником.

Вечером, в своей маленькой келье, где проживали еще три сестры, Катя записала:

«Я хотела поста и строгости. Хотела жить, как старцы. Но матушка отправила меня в скит. Здесь и пост, и аскеза, и крики. И я вижу: я не выдерживаю. Господи, прости мою гордость. Дай мне не искать подвигов самой, а принимать то, что Ты посылаешь через послушание».

Она отложила ручку, легла на узкую кровать и впервые за долгое время не захотела брать палку из-под неё.

Смирение – это не придумывать себе подвиги. Смирение – это жить там, где ты поставлен. Даже если это навоз, крики и усталость.

И в этом тяжёлом, строгом скиту Катя начала по-настоящему учиться смирению.

Глава 15

Кате казалось, что она попала не в тихую деревню, а в другую реальность, где всё стало испытанием, какого она ещё не знала.

Здесь не было привычного монастыря.

– Ну что, городская, готова? – усмехнулась послушница Клавдия, когда Катя вошла в коровник.

– Попробую, – ответила Катя, и голос прозвучал хрипло.

День начинался рано. В пять утра все шли в коровник. Запах стоял такой, что кружилась голова. Коровы переступали копытами, махали хвостами.

– Не стой столбом, – толкнула её мать Антония. – Бери вёдра, тряпку, и за дело.

Катя подчинилась молча.

После дойки был короткий завтрак, и снова работа. До обеда нужно было накормить скотину, вычистить стойла. Потом выгонять коров пасти.

Официально днём полагался час отдыха. Но отдых был редкостью.

– На огород! – командовала мать Антония. – Праздность – не для монахинь.

Катя подумала: «А я и не монахиня ещё».

Однажды Катя осмелилась спросить мать Антонию:

– А можно хотя бы полчаса полежать?

– Полежишь в гробу, – отрезала мать Антония. – Иди работай.

Катя опустила голову. Горло сжалось, хотелось ответить, но она сдержалась.

В скиту соблюдалось молчание. За трапезой и в монастыре не разговаривали, а в скиту нигде.

Сначала Катя тосковала по словам. Потом заметила: тишина, как золото. Не сказано – значит, нет пищи для ссор.

«А ведь и правда, – думала она, вытирая коровье вымя, – если бы мы всё это время болтали, уже бы переругались».

Еда была простой: суп, каши, хлеб. Сладкого не положено по уставу.

– А как же без сладкого? – шепнула однажды Катя.

– Сладкое нам заменит молитва, – строго сказала мать Антония, и разговор был окончен.

Катя удивлялась: сил вроде не хватало, а всё равно работала. Значит, Господь помогает.

Вечером служба, молитвы. В девять – час отдыха. Но и тогда не всегда получалось отдохнуть.

– Кто читает Псалтирь? – спрашивала монахиня Елисея, уставщик скита.

– Екатерина, – почти всегда звучал ответ мать Антонии.

Катя садилась, открывала книгу. Глаза слипались. Слова путались. Но она читала.

«Ничего страшного, – успокаивала она себя. – У меня много родных за которых надо помолиться».

Ночные службы были самым тяжёлым испытанием. В одиннадцать начиналось бдение. До двух, а то и до половины третьего.

Кто шёл на коровник к пяти, уходил раньше. Ну, а кому нужно было идти в коровник к шести утра, оставался до конца службы.

Именно в храме, посреди ночной тишины, когда тело отказывалось, Катя начинала шептать:

– Господи, помоги… Господи, помоги…

И чувствовала: силы приходят. Не физические, нет. Но сердце оживало.

Самым трудным было отношение матери Антонии. Она бранила её за всё.

– Екатерина, опять натворила делов! Смотри, молоко пролила!

– Извините меня…

– «Извини» у тебя на всё. Работай лучше!

Или:

– Что это за уборка? Пыль в углу! Смотри внимательнее!

– Простите…

—Что мне твоё « простите». Не «простите», а делай как надо!

Катя молчала. Терпела. Внутри всё кипело. Хотелось оправдаться. Потом обиды стали глуше.

«Она права. Я правда всё делаю плохо. Я просто учусь».

Прошло несколько недель.

Однажды вечером, когда Катя снова читала Псалтирь, Клавдия подошла и шепнула:

– Тяжело тебе?

– Тяжело, – честно ответила Катя.

– А зачем ты соглашаешься? Можно же сказать – «не могу».Катя посмотрела на неё и тихо сказала:

– У меня много родных. За них я читаю. Пусть будет тяжело, но стоит потрудиться.

Клавдия замолчала. И впервые посмотрела на Катю без усмешки.

В келье, поздно ночью, Катя открыла тетрадь.

Рука дрожала, глаза слипались. Но она написала:

«Скит – это школа смирения. Днём – труд, ночью – молитва. Нет покоя ни днём, ни ночью.

Мать Антония бранила Катю всё время. Матушка отправила ее сюда, чтобы она увидела, что она не выдержит той строгости, о которой мечтала.

«Мне нужно учиться простому – смиряться во всём. Господи, благодарю Тебя за это послушание. Пусть будет трудно. Пусть болит тело. Но сердце учится терпению»– думала Катя.

Она закрыла тетрадь, перекрестилась и легла. Скит стал для неё настоящей школой. Не книжной, не воображаемой, а настоящей.

И каждый новый день был тяжёлым. Но именно в этой тяжести рождалось смирение.

Глава 16

Утро было ясным. Солнце вставало над деревней, лучи падали на росу, и трава от этого искрилась. В скиту всё шло по распорядку: после дойки коров нужно было выгонять в поле, и эта обязанность легла на Катю.

Она надела светлую юбку, простую белую мужскую рубашку и белый платок с мелкими синими цветочками. Всё это выдали ей в рухольной, как и всем послушницам. Вид был простым, даже немного смешным – в юбке и мужской рубашке, но других вещей не было.

В руках Катя держала книгу – «Духовная брань» старца Паисия Святогорца. В сумке лежал блокнот, куда она переписывала краткие выдержки из другой книги – старца Иосифа Исихаста.

– Ну хоть в поле почитаю, – сказала она себе.

Все сёстры так делали: пока коровы спокойно щипали траву, они сидели в тени деревьев и читали духовные книги. Это считалось естественным.

Катя шагала по двору, поправляя платок. В голове она уже предвкушала тишину поля, свежий запах травы и страницы книги, которую так давно хотела дочитать.

Но не успела она положить книгу в тряпичную сумку, как услышала за спиной строгий голос:

– Екатерина!

Она вздрогнула. Обернулась. Перед ней стояла мать Антония.

– Кто тебе разрешил брать книгу?

Катя замерла.

Она неуверенно сказала:

– Все сёстры берут. Я тоже хотела…

– Я спрашиваю: кто тебе разрешил?

Слова застряли в горле. Катя опустила глаза.

Мать Антония протянула руку и решительно забрала книгу.

– У тебя своё послушание. Читай там, где положено.

Катя почувствовала, как в глазах защипало. Слёзы подступили мгновенно. Но она не сказала ни слова. Только отвернулась, быстро вытерла щёку рукавом и пошла к коровнику.

Коровы шли медленно, фыркая и переступая копытами. Сёстры рядом действительно несли под мышками книги. Кто-то держал томик «Добротолюбия», кто-то – молитвослов.

А Катя шла с пустыми руками.

«Почему именно я? – думала она. – Ведь все берут. Почему только мне нельзя?»

Слёзы снова выступили, но она сдержалась. Может, мать Антония специально проверяет моё смирение? Может, я слишком привязалась к книгам?

Но сердце не успокоилось.

В поле коровы разбрелись по лугу. Сёстры устроились в тени: открыли книги, зашуршали страницами. Катя села чуть в стороне. Она смотрела, как слова тихо двигаются на их губах, как пальцы медленно перелистывают страницы.

А её руки были пустыми.

«Запретный плод… – подумала она. – Они читают спокойно. А я будто наказана. Почему?»

Она вспомнила, что старец Иосиф Исихаст считал чтение, особенно Священного Писания и святых отцов, важной частью духовной жизни, но подчеркивал, что оно должно сопровождаться молитвой и содействовать обретению внутреннего покоя и связи с Богом, а не быть самоцелью или интеллектуальным упражнением.

И внутри что-то дрогнуло.

«Может, именно этого хочет матушка? Чтобы я перестала искать Бога только в буквах и научилась находить Его в самой жизни?»

После пастьбы все вернулись в скит. Был короткий отдых, но он пролетел, как секунда. Потом трапеза, коровник, дойка. Вечером она успела только прилечь, как ударили в било, призывая на службу. Нужно было вставать.

—Господи, неужели так будет всю жизнь?– перекрестясь сказала она.

Катя поднялась и быстро начала одеваться из-за сильного холода в комнате. В сердце была усталость и обида.

—Господи, неужели так будет всю жизнь?– повторила Катя.– Каждый день одно и то же.Нет ни покоя, ни книги, ни отдыха…

Она шла в храм и шептала эту мысль.

Вечером мать Антония позвала её.

– Екатерина, ты недовольна? – спросила она прямо.

Катя опустила голову.

– Простите… Я не понимаю, почему мне нельзя читать книгу, когда другие читают.

– Потому что тебе это вредно, – резко сказала Антония. – Ты увлекаешься. Ты хочешь жить в книгах, а не в послушании. Для тебя чтение – не лекарство, а сладость.

– Но ведь святые отцы… – начала Катя.

– Святые отцы учились смирению, а не тому, чтобы тайком читать. Я забрала у тебя книгу не для того, чтобы лишить слова Божия, а чтобы ты научилась видеть Его в труде. Хочешь духовной брани? Вот она, рядом.

Катя молчала. В горле стоял ком.

В ту ночь, когда после службы все расходились по кельям, Катя снова подумала: «Господи, неужели так будет всю жизнь?»

Но вместе с этим пришло и другое: «Господи,если Ты сам через мать Антонию лишаешь меня книги, значит, Ты хочешь научить меня чему-то большему. Дай мне смирение».

И впервые за день в сердце её стало немного светлее.

Она вернулась в келью, достала блокнотик, куда выписывала краткие слова старца Иосифа.

Открыла наугад и прочитала:

«…смирение – это непрерывное бдение и терпеливое принятие всех искушений и поношений как уроков от Бога».