Монастырь мне только снился

Но матушка сказала правильно: виноваты все. Даже если это была случайность. Потому что непослушание всегда приводит к беде.

Господи, научи меня слушаться. Пусть будет тяжело, пусть будет несправедливо. Но только бы не жить в беспорядке, где каждый сам по себе».

Катя закрыла тетрадь и перекрестилась.

В окне темнело, звёзды зажигались над монастырём. И ей казалось: в этих звёздах отражается истина – без огня наказания не будет света послушания.

Глава 23

После пожара и возвращения в монастырь Кате дали послушание на коровнике и в просфорне.

Зима в коровнике была тяжёлой. Утром ещё темно, пар от дыхания коров клубами висел в воздухе. Руки ломило от замерзшего сена, которое нужно было нарвать из тюков в сарае. Воду нужно было носить из соседнего корпуса, чтоб наполнить все поилки для коров.

– Работай быстрее, нам до Литургии нужно успеть! – подгоняла мать Гавриила, когда Катя тянула очередное ведро воды.

Коровы мычали, били хвостами, толкались. Некоторые заболевали, и тогда нужно было ухаживать – чистить, подстилать свежую солому, заваривать корм.

– Если животное не поест, молока не будет, – говорила старшая.

Всю неделю температура на термометре доходила до минус 42 градусов, такого мороза давно не было. А сестрам приходилось работать не только на коровнике. Катю и еще одну послушницу отправили в скит накормить бычков, который находился в 100 метрах от ворот монастыря на нижней территории. Катя нарвала сена и положила на целлофан, пока другая послушница набирала воды в бак. Когда они всё подготовили, взяли целлофан с сеном и бак за ручки с двух сторон. По дороге тянули всё прямо по льду. Когда бычки были накормлены и напоены, они вернулись в коровник и продолжили работу. Нужно было ещё подоить коров.

Катя молчала, но в сердце у неё накапливалась усталость: день за днём одно и то же.

Потом Катя бежала в просфорню, чтобы замесить тесто. Делала она это быстро. Но в голове зарождался помысел, который ее мучил постоянно. Она написала о нём матушке, но она никак не отреагировала. Катя мучилась тем, что после коровника грязная, вонючая бежала в просфорню и делала тесто. Ей казалось, что это кощунство. Но времени идти в келью, мыться совсем не было, ей необходимо было вовремя прийти на Литургию, без опозданий.

Просфоры потом выпекала мать Аркадия. Катя не понимала почему она сама не могла приходить и делать утром тесто.

"Господи, разве это монашеская жизнь? Где молитва? – думала она, ложась на кровать вечером.

На коровник она ходила три раза в день: и утром, и днем, и вечером. Литургия – единственная служба. Но Катя радовалась и этому.

Весной на коровнике стало ещё тяжелее: грязь, навоз, тёплая жижа под ногами. Коровы начали отеливаться. Иногда посреди ночи её будили:

– Екатерина, вставай! Срочно в коровник!

Она бежала в холодный сарай, помогала тянуть телёнка, подстилала солому.

В просфорне тоже не легче. На Пасху нужно было напечь столько просфорок, что они работали сутками.

– Потерпи, сестра, – говорила мать Аркадия. – Это для службы.

Катя держалась. Но иногда прямо над миской с тестом у неё наворачивались слёзы.

Сёстры видели её состояние.

– Екатерина, – сказала однажды Варвара, – не жалей себя. У нас у всех так.

– Но разве это монашество? – спросила Катя. – Я только работаю.

– А ты думала, монашество – только молиться и свечки ставить? Нет. Тут кровь и пот. И через них молитва приходит.

Катя задумалась.

К лету она поняла: этот год стал для неё школой смирения.

В коровнике – грязь и тяжесть. В просфорне – жара и слёзы. Но именно там она научилась держать себя, не роптать, а говорить: Господи, помоги.

Однажды вечером, когда она мыла посуду, одна из сестёр подошла и сказала:

– Катя, ты молодец. Ты не споришь, не ропщешь. Так держать.

Катя улыбнулась, хотя она знала, что так делать нельзя, как сделала эта сестра, она похвалила Катю, которая могла тщеславиться этими словами.

А в тетради своей Катя написала:

«Год на коровнике и в просфорне стал годом моего слома и моей силы. Я увидела, что могу упасть – и всё же встать. Господи, дай мне не ожесточиться. Пусть труд будет моей молитвой».

И действительно, когда в храме она видела просфоры на дискосе и видела, как в трапезной разливают молоко, в сердце рождалось тихое: это и мой труд тоже.

Глава 24

Служба в тот день тянулась долго и спокойно. Храм был полон: все сестры собрались, молчали, крестились, кто-то тихо плакал, кто-то замирал в молитве. Воздух был густ от ладана, свет свечей казался мягче.

К исповеди подходили по очереди. Почти каждая держала в руках маленький листочек, исписанный мелким почерком. Подходили, читали или просто отдавали батюшке записку, получали разрешительную молитву, целовали крест и отходили. Всё происходило спокойно, почти без эмоций.

Катя смотрела на это и чувствовала внутри тревогу. Ей не хотелось идти к священнику с бумажкой.

"Я же не на экзамене… Я хочу сказать по-настоящему. Господи, помоги…"

Когда настала её очередь, она подошла без листка. Священник был пожилой, с седой бородой, с усталым, но ясным взглядом.

– Ну, дочь моя, – тихо сказал он. – Говори.

И Катя начала говорить. Слова сами шли: о гневе, о лености, о ропоте, о том, что ей тяжело смиряться. Она говорила и плакала.

Батюшка не перебивал, только иногда задавал уточняющие вопросы:

– А почему ты осудила?

– А как ты потом себя вела?

Он слушал так внимательно, что Кате казалось: он видит её душу насквозь.

Когда она закончила, он сказал тихо:

– Помни, дочь, что покаяние – это не слёзы. Это перемена жизни. Плачь – это хорошо, но это должен быть плач для Бога. Не привязывайся к слезам, привязывайся к молитве.

Она поцеловала крест, Евангелие и руку священника.

И только отходя, заметила: за ней внимательно следили сёстры. Их взгляды были разные: кто-то с сочувствием, кто-то с подозрением.

На следующий день Кате сказали:

– Игумения вызывает тебя.

Она пошла в кабинет матушки. Там было уютно. На столе – стопка бумаг, рядом – икона. Матушка сидела прямо, руки сложены на столе, взгляд – пристальный.

– Екатерина, – начала она. – О чём ты разговаривала с батюшкой на исповеди? Почему ты плакала?

Катя смутилась.

– Я говорила ему свои грехи. И плакала… потому что больно.

– А он что тебе говорил? – матушка не сводила с неё глаз.

– Он… только уточнял по грехам.

Матушка помолчала и вдруг резко сказала:

– Ты будь осторожна с ним. Этот батюшка настраивает сестёр против меня.

Катя вздрогнула.

– Против вас? – переспросила она.

– Да. У него свой дух. И он чужд монастырю. Смотри, не попади под его влияние.

Слова были сказаны спокойно, но глаза матушки будто пронзали её насквозь.

Катя опустила голову.

– Хорошо, матушка. Благословите.

Она поцеловала руку игумении.

Выйдя из кабинета, Катя почувствовала, как внутри всё перевернулось.

"Как это – против матушки? Он ведь просто слушал меня… Он сказал о покаянии. Разве это плохо?"

Но тут же вспомнила: «Послушание выше поста и молитвы. Если матушка сказала – значит, надо слушаться».

Вечером, в келье, сёстры шептались.

– Видели, как Екатерина плакала на исповеди?

– Да. А зачем так открываться? Это же не матушке, а батюшке.

– Осторожнее надо. Матушка не любит, когда батюшке лишнее рассказывают.

Катя сделала вид, что не слышит. Но сердце её болело.

В ту ночь она не могла уснуть. В голове крутился голос священника: «Плачь не для людей, а для Бога». И голос матушки: «Он настраивает против меня».

Кому верить?

Она встала, достала тетрадь и написала:

«Сегодня я поняла, что даже исповедь может быть опасной. Не потому, что я сказала что-то не так, а потому, что другие могут понять по-своему. Господи, помоги мне не лукавить, но и не идти против послушания. Я запуталась… но знаю, что Ты всё видишь».

Когда Катя снова шла на службу, ей стало страшно подходить к исповеди. Она взяла листок бумаги и написала на нём свои грехи. Бумага была маленькая, слова сухие.

"Прости меня, Господи, что я боюсь говорить Тебе вслух. Но я должна слушаться…"

Она отдала бумажку батюшке, поклонилась и отошла.

И впервые исповедь показалась ей пустой.

В храме горели свечи. Люди ставили их и молились. Катя стояла в углу и чувствовала: её душа тоже, как свеча – горит, но в закрытом подсвечнике. Свет есть, но воздуха мало.