Монастырь мне только снился

– Хочешь научиться смирению? Делай всё так, как будто никто не видит. Как будто ты одна перед Богом. Тогда слова других не будут жечь.

Катя слушала и чувствовала, как сердце становится мягче.

– А что делать, когда внутри кричит: «Я права»?

– Молись коротко: «Господи, дай мне молчание». Не больше. Пусть твой язык молчит, а Бог говорит в сердце.

Катя вышла от старца как будто другой. Его слова были простыми, но в них была сила.

Она вернулась в келью и записала в тетрадь:

«Сегодня я сорвалась на Агриппину. Матушка сказала: гордость ищет оправдания, смирение ищет прощения. А старец Савва сказал: делать всё так, как будто никто не видит. И молиться: «Господи, дай мне молчание». Попробую. Пусть это будет мой первый шаг к настоящему смирению».

Катя положила ручку и почувствовала, что внутри стало тихо.

Вечером, на службе, когда хор запел тихо и ровно, она вдруг вспомнила слова старца: делай всё так, как будто никто не видит.

И впервые за эти дни она почувствовала, что молится не для того, чтобы её заметили или похвалили, а просто потому что Бог рядом.

Глава 5

Утро началось по привычному кругу: колокол, молитва, храм. Но внутри Кати всё было чуть иначе. Она повторяла про себя слова старца Саввы:

«Делай всё так, как будто никто не видит».

Эти слова звучали просто, но они что-то перевернули.

После завтрака Катю отправили на послушание в прачечную. Работа там была тяжёлая: большие мешки с бельем, мокрые простыни, горячий пар. Евдокия, ответственная за прачечную, показала ей, как загружать машину, как вытаскивать белье, как развешивать на веревках.

Катя брала мокрую простыню и ощущала её вес. Руки дрожали, спина болела. Она знала: никто не заметит, сколько простыней она повесила. Никто не похвалит. Но внутри повторяла:

«Как будто никто не видит. Только Бог».

И от этих слов работа переставала казаться тяжелой. Она становилась молитвой.

После обеда – снова трапезная. Катя помогала Варваре накрывать столы.

Вдруг Евдокия вошла и строго сказала:

– Кто оставил ножи в раковине? Разве я не говорила – ножи отдельно, сразу в контейнер?

Катя посмотрела и увидела: ножи действительно лежали в раковине. Но это сделала не она. Она знала точно – в это время она была в прачечной.

Сердце вспыхнуло. Слова сами рвались наружу: «Это не я!» Но Катя вспомнила слова старца:

«Господи, дай мне молчание».

Она опустила глаза и сказала только:

– Простите.

Внутри всё кипело: «несправедливо! я ведь не виновата!» Но вместе с болью появилось и странное чувство: тишина. Она словно закрыла дверь, за которой бушевала буря.

Евдокия кивнула:

– Смотри впредь внимательнее.

И ушла.

Варвара шепнула:

– Но ведь это не ты. Зачем ты молчишь?

Катя ответила тихо:

– Старец сказал: делать всё так, как будто никто не видит. И молиться о молчании.

Варвара посмотрела на неё удивлённо, но промолчала.

Вечером, после службы, Катя сидела в келье и писала в тетрадь:

«Сегодня меня обвинили в том, чего я не делала. Хотелось кричать: «Я не виновата!» Но я сказала только: «Простите». И внутри почувствовала – тишину. Не радость, нет. Но тишину. Старец сказал: смирение – это не когда тебя хвалят, а когда ты благодаришь даже тогда, когда никто не замечает. Сегодня я попробовала так жить. И оказалось, что это возможно».

В ту ночь она уснула не сразу. Но когда сон пришел, он был лёгкий.

И впервые ей показалось: она сделала маленький шаг – настоящий.

Глава 6

Каждый день был почти одинаковым. Казалось, что часы после ужина растягивались в бесконечность: мойка посуды гремела, полы блестели от хлорки.

Катя вместе с другими послушницами таскала тяжелые кастрюли, отмывала пригоревшие противни, вытирала тарелки, и только когда на часах пробивался час ночи, работа останавливалась. Тогда все медленно расходились по кельям, едва волоча ноги.

Однажды, в очередной такой вечер, когда посуда наконец была домыта, и Катя направлялась в свой корпус, в коридоре её остановила мать Аверкия.

– Екатерина, – сказала она усталым голосом, но с мягкой улыбкой. – Сможешь сегодня подежурить в корпусе? С двух ночи.

Катя замерла. До дежурства оставался всего час. Она едва держалась на ногах. Спина ломила, руки дрожали.

– Мать Аверкия, простите… – прошептала она. – Но я не смогу. Я очень устала.

Мать Аверкия кивнула спокойно, ничего не сказала. Но у Кати внутри что-то сразу кольнуло.

В келье она рухнула на кровать, но сон не пришел сразу. В голове вертелись слова игумении, которые она не раз говорила сестрам:

– Если отказываешься от послушания – теряешь благодать.

И сразу вспоминалась история, которую матушка приводила как пример:

«На Афоне брат чистил рыбу на морозе. Ему стало невыносимо, и он зашел в келью погреться. А другой брат подбежал, схватил его рыбу и продолжил чистить на морозе. Первый брат согрелся, но лишился награды. Второй взял на себя его труд – и получил благодать».

Эта история звучала в сердце так ясно, будто матушка читала её именно сейчас.

Я потеряла благодать… – подумала Катя. И от этой мысли стало тяжело, как будто ее сердце потемнело.

Утром Катя встала раньше колокола. Она не могла больше носить это внутри. Села за стол, достала тетрадь и написала матушке «помыслы».

Она честно описала всё: как мать Аверкия попросила её подежурить, как она отказалась, как вспомнила слова о благодати. И в конце добавила:

«Прошу прощения, матушка. Это моя леность и малодушие. Я подвела и потеряла благодать».

Она отнесла записку в канцелярию и оставила её в папке для матушки.

Прошёл день. Потом другой. Катя жила с этим чувством вины, старалась работать ещё усерднее, но мысль «я лишилась благодати» сидела занозой.

На третий день, во время Литургии, произошло то, чего она никак не ожидала.

Служба шла торжественно. Катя стояла сзади, повторяла молитвы, когда вдруг матушка позвала её к себе. Сердце ухнуло вниз.

Катя подошла к игуменскому месту. Там на коленях стояла мать Аверкия. Лицо её было спокойным, но бледным.

– Екатерина, – сказала матушка строго. – Подойди.

Катя встала рядом, не зная, куда деть руки.

– Мать Аверкия, – продолжала игумения, – зачем ты после посуды решила поставить её на дежурство? Разве не знала, что послушницы бывают уставшие? Разве не могла спросить разрешения?

Голос матушки был громким, чтобы слышали все. Катя почувствовала, что земля уходит из-под ног.

«Это из-за меня! Это я отказалась!»– кричала внутри себя Катя.

Она не выдержала и сказала:

– Матушка, простите! Мать Аверкия не виновата. Это я сама отказалась. Я… я была уставшей и сказала, что не смогу.

Матушка перевела взгляд на Катю.

– Ты отказалась – и честно призналась, – сказала она. – Но знай: когда мы говорим «не могу», это не всегда правда. Чаще это – «не хочу». Помни: благодать теряется не потому, что человек слаб, а потому, что он не готов преодолеть себя.

Слова её прозвучали, как приговор.

Катя готова была провалиться сквозь землю. Ей было ужасно неудобно перед матерью Аверкией, которую на глазах всех отчитали.

Вечером мать Аверкия сама подошла к ней.

– Екатерина, – сказала она спокойно. – Не переживай. Наказания – часть нашей жизни. С этого дня мы будем вместе мыть посуду до часу ночи.

Катя опустила глаза.

– Простите меня… Я виновата.

– Мы все виноваты, – ответила мать Аверкия. – Но вместе легче.

И целую неделю они работали вдвоем.

До часу ночи Катя и мать Аверкия перемывали горы тарелок, кастрюли, противни. Вода была горячая, руки разбухали, спина ломила. Но рядом стояла мать Аверкия – и молчала. Иногда тихо напевала молитву. Ни упрёка, ни обиды.

Катя чувствовала тяжесть вины. Она понимала: наказание матери Аверкии – её вина. Но вместе с этим внутри рождалось другое чувство – сострадание.

Смирение – это не только терпеть за себя. Это ещё и разделить чужую тяжесть. Даже если она появилась из-за тебя.

В конце недели Катя написала в тетрадь:

«Я думала, что смирение – это молчать, когда тебе делают замечание. Но теперь вижу: смирение – это и нести чужое наказание вместе с ним. Мать Аверкия мыла со мной посуду всю неделю и не сказала ни слова упрека. Я бы так не смогла. Я учусь у неё молчаливой любви».

Она закрыла тетрадь и впервые за эти дни почувствовала не потерю благодати, а её дыхание – тихое и светлое.

Глава 7

Благовещение в монастыре всегда чувствовалось иначе. Ещё до колокола весь воздух был наполнен ожиданием: в храме горели лампады ярче, в трапезной праздничная еда с рыбой.

Катя знала: сегодня особенный день. И не только для всего монастыря, но и для нее лично.

После утренней службы ее позвали к игумении. В руках матушка держала черную одежду.

– Екатерина, – сказала она, – сегодня ты получаешь монашескую одежду. Это не постриг, но первый шаг. Подрясник, жилетка и апостольник. С этого дня ты – послушница не только на словах, но и по внешности. Надеюсь, что и внутри ты почувствуешь себя послушницей.

У Кати перехватило дыхание. Она боялась пошевелиться.

Чёрная ткань блестела в свете лампы. Матушка передала ее Кате.

– Помни: эта одежда – не честь, а крест. В ней ты должна хранить себя чище, чем прежде. Люди будут смотреть на тебя и говорить: «Она монахиня». Не обманывай их ожиданий.

Катя кивнула. Слёзы наворачивались на глаза.

– Благословите, матушка, – прошептала она.

Матушка перекрестила её.

Ей помогли надеть подрясник, застегнуть жилетку, поправить апостольник. Из девушки в черной юбке и платке она превратилась в настоящую сестру.

Сердце билось так, будто сейчас она упадет.

В этот момент матушка достала икону.

– И ещё. Вот мой подарок тебе. Пусть будет в твоей келье. Это икона Божией Матери «Достойно есть». И помни: достойно жить – труднее, чем достойно выглядеть.

Катя взяла икону обеими руками.

– Спасибо, матушка…

Счастью её не было конца.

После службы матушка вывела её вперёд.

– Сегодня Екатерина облачена в послушническую одежду. Молитесь о ней, чтобы Господь укрепил её.

Все сёстры повернулись к Кате. Сначала тишина, потом улыбки, и одна за другой они стали подходить, чтобы поздравить.

Варвара первой обняла её.

– Ну, теперь ты совсем своя! – сказала она тихо.

Евдокия кивнула сдержанно.

– Помни: теперь на тебя будут смотреть внимательнее.

Агриппина подошла последней. В ее глазах мелькнула легкая улыбка.

– Ну что ж, теперь ручки кружек вправо придётся ставить ещё аккуратнее.

Катя рассмеялась – впервые с лёгкостью.

Весь день был праздничным. В трапезной подали рыбу и другие вкусности.

Но вместе с радостью внутри у Кати рождалось и другое чувство – ответственность.

Теперь я должна быть другой. Эта одежда требует от меня большего. Если раньше можно было ошибиться и оправдаться: «Я новенькая», то теперь это не пройдёт.

Вечером она вернулась в келью. На стол поставила икону «Достойно есть». Зажгла маленькую свечу. Свет падал на лик Богородицы, и казалось, что сама Она смотрит прямо в сердце.

Катя села и открыла тетрадь.

«Сегодня Благовещение. Мне дали подрясник, жилетку и апостольник. Матушка подарила икону «Достойно есть». Я счастлива, как никогда. Но в сердце понимаю: это крест. Теперь я должна быть достойной не одежды, а Бога. Пусть Он поможет мне».

Она закрыла тетрадь и долго сидела в тишине.

Глава 8

Прошло четыре месяца с того дня, как Катя вошла в ворота монастыря.

За это время она изменилась: не внешне – там всё было просто: черные подрясник, апостольник и жилетка, – но внутри. Ритм службы и труда стал её дыханием. Колокол был будильником и колыбельной. Трапезная, где она ещё недавно дрожала под строгим взглядом Агриппины, теперь стала её территорией: столы накрывались уже уверенно.

Она не думала о доме. Не то чтобы забыла – просто отрезала себя от воспоминаний. Казалось: если хотя бы на минуту позволить себе вернуться в прошлое – будет невыносимо.

И вот в один день пришла весть: к ней приехали родители.

Катя спускалась по лестнице главного корпуса, когда увидела их. Мама и папа вошли в дверь, как чужие – неуверенно, будто боялись нарушить порядок. Папа снял кепку, оглянулся по сторонам, а мама в ту же секунду, увидев дочь, разрыдалась.

Катя бросилась к ней.

– Мамочка, – сказала она, – у меня есть другой платок, не такой, получше…

Она думала, что мать плачет из-за её вида: чёрный подрясник, простая жилетка, платок, завязанный по-монастырски, с повязанным лбом. Но мама рыдала не из-за платка. Она рыдала потому, что её дочь была здесь, а не дома.

Их отвели в отдельную комнату для встреч. Маленький стол, несколько стульев, икона на стене. Катя села напротив родителей.

– Мы получили твоё письмо, – начала мама, всё ещё вытирая глаза. – Я три дня не выходила из комнаты. Плакала, как по умершей. Ты понимаешь, что ты с нами сделала?

Катя молчала. Слова матери резали сердце, но что она могла сказать?

– Мы думали, ты передумаешь, – вмешался отец. – Думали: ну, уедет, поживет месяц, и вернется. Но прошло уже четыре. Когда ты вернёшься?

Катя подняла глаза и твердо сказала:

– Никогда.

Мать снова закрыла лицо руками.

– Как же так? Ты же у нас одна. Ты же всегда была рядом. А теперь что? Мы больше тебя не увидим?

– Вы увидите, – сказала Катя мягче. – Только я теперь здесь. Я решила. Это моё место.

– Но почему? – не выдержал отец. – У тебя ведь была работа, друзья, всё было. Что тебе не хватало?

Катя глубоко вдохнула.

– Мне не хватало Бога. Я не могла больше жить той жизнью. Я здесь счастлива.

Эти слова прозвучали искренне, но для родителей они были как нож.

Разговор длился час. Мама то плакала, то просила: «Подумай ещё», то вспоминала детство: «Ты ведь всегда мечтала о семье, о детях». Папа сидел молча, только иногда кивал, и от этого молчания становилось ещё тяжелее.

Катя всё время повторяла одно:

– Я не вернусь. Это моё решение.

Она знала: звучит жестоко. Но в тот момент она не могла иначе.

Когда родители ушли, у Кати внутри осталась пустота. Она шла по коридору и думала: Я сказала «никогда». Я ранила их. Но я не могу иначе. Я не могу вернуться. Даже если они будут плакать всю жизнь.

Эта мысль была тяжёлой, но твёрдой.

Вечером матушка позвала её.

– Екатерина, – сказала она, когда они остались наедине. – Твои родители уехали в слезах. Что ты им сказала?

Катя опустила глаза.

– Сказала, что не вернусь никогда.

– И что чувствовала?

– Боль. Но я не могла сказать иначе.

Матушка кивнула.

– Знаешь, смирение – это не только слушаться старших и терпеть обиды. Смирение – это и умение не разрушить сердце ближнего. Иногда правда нужна, а иногда – тишина. Ты сказала родителям «никогда». Для них это прозвучало, как приговор. Они не понимают монастырскую жизнь. Им нужно было услышать не «никогда», а «молитесь за меня».

Катя подняла глаза.

– Но ведь это будет неправдой.

– Это будет милостью, – ответила матушка. – Никто не требует от тебя обмана. Но слова должны быть разными для разных сердец. Родители живут в другом мире. Им нужна надежда, даже если она человеческая.

Она взяла с полки книгу и раскрыла её.

– Вот, послушай: «Не все могут вместить одного и того же слова. Давай каждому по мере его сил, чтобы слово стало лекарством, а не ножом».

Катя молчала. Внутри боролись два чувства: честность и сострадание.

– Матушка, – сказала она тихо. – Я не хотела их ранить. Но я чувствую, что иначе не могла.

– Никто не осуждает тебя, – ответила матушка мягко. – Это твой путь, и он тяжёлый. Но запомни: гордость говорит «я так решила, и точка». А смирение говорит «Господи, научи меня говорить так, чтобы не убить чужое сердце».

Катя кивнула. Эти слова впились глубже, чем любое замечание в трапезной.

Вечером, в келье, она достала тетрадь и написала:

«Сегодня приезжали родители. Мама плакала. Я сказала: «Никогда не вернусь». Это было правдой, но жестокой. Матушка сказала: смирение – это не ломать сердце ближнего. Мне нужно учиться говорить правду мягко. Господи, дай мне слова, которые лечат, а не ранят».

Она положила ручку и долго сидела в тишине.

Теперь она понимала: смирение – это не только молчать перед строгими словами, не только мыть посуду до ночи.

Смирение – это уметь быть правой без того, чтобы другие чувствовали себя убитыми этой правотой.

Глава 9

Новое послушание всегда было испытанием. Катя это знала уже по опыту: трапезная, прачечная, дежурства в корпусе – каждое дело сначала казалось непосильным, а со временем становилось привычным. Но то, что ей поручили теперь, было особенным.

Матушка позвала её в свой кабинет и сказала:

– Екатерина, теперь твое послушание – просфорная. Мать Аркадия будет тебя учить. Это дело непростое, но очень важное.

Сердце Кати дрогнуло. Она знала, что просфора – это не просто хлеб. Это тот самый хлеб, который на литургии незримо превращается в Тело Христово. Ответственность была огромной.

Просфорная находилась в глубине корпуса, за тяжёлой дверью с маленьким оконцем. Внутри пахло мукой и свежим хлебом. Здесь трудились – строго и тихо.

Мать Аркадия встретила Катю с улыбкой. Она была монахиней крепкой, руки у нее были грубые от работы, но движения быстрые и уверенные.

– Ну что, Катя, – сказала она, – добро пожаловать в самое ответственное место. Просфора – это не просто хлеб. Это небесный хлеб.

Она показала ей мешки с мукой, весы, миски, деревянные лопатки. Научила Катю как правильно просеивать муку, как замешивать тесто, как раскатывать его и вырезать заготовки для просфор. На стене в углу висела икона Богородицы «Достойно есть» и лампада. А рядом икона преподобных Спиридона и Никодима Печерских, которые жили и подвизались в XII веке в Киево-Печерском монастыре, выпекая просфоры для богослужений.

– Здесь нельзя работать без молитвы, – добавила мать Аркадия. – Каждое движение – с мыслью о Боге. Замешиваешь тесто – проси, чтобы сердце было мягким. Ставишь печать – проси, чтобы в душе остался крест. Всё просто, но и серьёзно.

Первые дни Катя работала с матерью Аркадией. Мука летела белыми облачками, руки уставали от замеса, но в душе было спокойно. Они говорили мало, только по послушанию. Изготовление просфор не терпит болтовни. Только иногда мать Аркадия напоминала:

– Крести себя. Не спеши. Лучше дольше делать, да с молитвой.

Катя чувствовала: в этой тишине есть что-то особенное. Словно каждое движение несет в себе молитву.

Но радость быстро сменилась испытанием.

– Нам надо испечь много просфор, – сказала мать Аркадия. – Необходимо по благословению сделать запас.

И оставила Катю одну.

Первый вечер прошёл легко. Она даже радовалась: ей доверили, и она справляется. С каждым днем руки дрожали, но сердце радовалось. К концу недели пришла усталость. Замешивая тесто, Катя вдруг почувствовала, что пальцы не слушаются. Она села прямо на край стола и закрыла глаза.

– Господи, я не выдержу. Как можно месить муку до трёх ночи и потом вставать на службу?– говорила она сама себе.

Но потом снова принялась за дело.

На четвёртую ночь слёзы потекли сами собой. Она стояла над миской с тестом и рыдала. Катя вытирала их рукавом, но они возвращались.

– Зачем всё это? – прошептала она. – Никто даже не знает, что я здесь. Никто не скажет спасибо.

В ответ – только потрескивание печи.

И вдруг вспомнились слова матушки:

«Послушание не ради тщеславия» означает выполнение обязанностей и требований не для того, чтобы получить похвалу или выделиться в глазах окружающих, а из искренних побуждений и без желания славы или превосходства, которые являются проявлениями тщеславия.

Это духовный принцип, означающий совершать добрые дела и выполнять поручения ради самого процесса и в соответствии с долгом, а не ради внешней оценки и признания».

Катя всхлипнула и продолжила работу.

Последние дни были мучительными. Она засыпала, уронив голову на стол, и просыпалась от будильника. Вынимала просфоры из печи и снова месила. Пальцы болели так, что казалось – они деревянные.

Но когда в храме на литургии батюшка поднял маленькую просфору и тихо произнёс молитву, у Кати сердце возрадовалось.

Вот они. Вот мои просфоры. Они лежат на престоле. Это не просто хлеб. Это – Тело Христово. Моя мука, мои руки, мои слёзы – стали частью молитвы всего монастыря.

И слёзы снова пошли по лицу, но теперь они были сладкими.

Вечером, уже после службы, Катя вернулась в келью. Села за стол, руки дрожали. Она открыла тетрадь и написала:

«Всю неделю я пекла просфоры до трёх часов ночи. Я рыдала над ними, потому что не было сил. Никто не видел и не знал. Но Господь видел. Сегодня на литургии я поняла: это не хлеб. Это моя молитва, мои слёзы, моя жизнь. Пусть никто не знает. Пусть только Бог знает. Тогда всё не зря».

Она закрыла тетрадь и написала помыслы для матушки, то что она ощущала во время работы в просфорне и свои мысли во время литургии.

И впервые за эти дни почувствовала: внутри родилось тихое счастье – то, которое приходит только после слёз и труда.

Глава 10

Кате казалось, что она уже освоила своё новое послушание. Мать Аркадия всё реже заходила в просфорную – теперь Катя сама знала, сколько нужно муки, как правильно замешивать, сколько минут держать в печи.

Я справляюсь, – думала она, включая печь. – Уже не страшно. Теперь я настоящая просфорница.

В этот день готовились к воскресной литургии. Нужно было испечь особенно много просфор: ждали паломников.

Катя замесила тесто, вырезала кружки, ставила печати. Всё шло спокойно, почти механически. Она даже поймала себя на том, что поёт про себя тихую молитву.

Но жара в печи оказалась сильнее обычного. Катя заметила это слишком поздно. Когда открыла дверцу, верхние ряды просфор уже начали темнеть. Запах лёгкой горечи ударил в нос.

– Господи… – выдохнула она.

Она быстро достала противни, но часть просфор уже имела подгоревшие края.

В этот момент вошла мать Аркадия. Она взглянула – и глаза её стали строгими.

– Что это? – коротко спросила она.

Катя растерялась.

– Я… я не уследила. Печь слишком сильно разогрелась.

– Я же говорила: печь проверяй всегда дважды. Ты думала, что всё знаешь? Вот результат.

Голос матери Аркадии был не злым, но твёрдым, и от этого слова били сильнее.

Катя почувствовала, как в глазах выступили слёзы.

– Простите, – прошептала она. – Я виновата.

Но на этом испытание не закончилось.

На следующий день матушка сама пришла в просфорную.

– Екатерина, – сказала матушка, взяв в руки одну из подгоревших просфор. – Ты научилась работать руками, но не научилась хранить сердце. Как только подумала: «Я умею» – в этот момент ты перестала молиться. Просфора – это не хлебопечение. Это жертва. Жертва требует внимания до последней секунды.

Катя не выдержала и упала на колени.

– Матушка, простите. Я гордилась. Мне казалось, что я уже всё умею.

Матушка положила руку ей на голову.

– Это урок. Лучше сгоревшая просфора, чем сгоревшая душа. Запомни: в монастыре нет «я умею». Есть только «Господи, помоги».

Эти слова остались в сердце.

Теперь каждая её просфора будет начинаться не с муки, а с молитвы.

В ту ночь она снова работала в просфорной. И впервые каждое движение сопровождала вслух:

– Господи, помоги.

И печь больше не подводила.

Глава 11

Начался новый этап её монастырской жизни.

Если раньше дни Кати были расписаны привычными «монастырскими» работами – трапезная, просфорная, прачечная, – то теперь ей достались самые тяжёлые и простые послушания.

Днём она участвовала в ремонте помещений: таскала ведра с известью, помогала белить монастырские стены. Вечером – по старому расписанию – мытьё посуды до часу ночи. А раз в три дня – ночное дежурство в корпусе.

Подъём – в пять утра, кроме дежурных дней, когда разрешали подняться в восемь. Но Катя не могла себе позволить «отсыпаться».

«Если я не буду читать святых отцов, душа огрубеет», – думала она.

Поэтому вставала в четыре утра. Тихо зажигала лампадку в келье, открывала книгу – и читала хоть несколько страниц. Часто глаза слипались, буквы плавали, но она цеплялась за каждое слово.

Как-то вечером благочинная позвала её:

– Екатерина, завтра пойдёшь в коровник.

Катя вздрогнула.

– В коровник?