Вырь. Час пса и волка

– Как имя будет? – спросил настоятель голосом мягким и мелодичным.

– Ч-что?.. – полнотелый монах растерянно согнулся, будто не расслышав вопроса.

– Имя, – терпеливо повторил настоятель.

– Илюшкой звали, досточтимый отец, – выкрикнул кто-то из собравшихся. – Илюшка Микитин.

Настоятель Савва кивнул.

– Податель, отец милости и щедрот. Услышь звон цепей наших, за упокой души раба твоего Илюшки. Без покаяния внезапно скончавшегося…

Закончив молитву, старец вдруг стал оседать на землю. Полнотелый монах бросился было настоятелю на помощь, испугавшись, что старцу в силу возраста стало невмоготу стоять на ногах. Но настоятель отринул помощь. На глазах у собравшихся, старец взял горсть земли, поднялся, с трудом опираясь на трость.

– Мне ли не знать, что среди даже самых ярых приверженцев Благой Веры и по сей день существуют расхожие представления о погребальных обрядах, – встав вровень с носилками, старец положил на грудь покойника горсть земли. – Но этот мир не обязательно должен быть уродлив. Есть способы иные. Чем плохо доброе пожелание напоследок? Чем уступит оно искусству уродовать тело?

Старец коснулся ног покойного.

– Да будет тебе земля лёгкой, что ком на твоей груди. И да не станешь ты бесцельно блуждать во смерти…

– «Ты погляди-ка», – Каргаш усмехнулся. – «Кажется кто-то места себе не находит».

Грачонок обвела взглядом чернецов и крестьян, стоявших возле настоятеля. Все, казалось, внимательно слушали старца. За исключением кучерявого середовича по имени Зот, рьяно выступающего за искалечивание покойника.

– «Боится», – не тая весёлости зашипел Каргаш. – «Боится так, что аж поджилки трясутся».

Бес оказался прав. Зот вёл себя необычно. Взгляд его на застывшем бледном как пепел лице был поддёрнут кровью. Косматая борода дрожала. Грачонку казалось, что середович способен был ринуться на чернецов с кулачьями, отбросить настоятеля в сторону.

Грачонок затаила дыхание. Хор призрачных голосов запружал её разум. Такое стало происходить с ней довольно часто с тех пор, как у неё появился бесовской глаз. Но каждый раз Грачонок не то что расслышать, узнать шепчущих была не в состоянии.

В области лба и висков возникла привычная боль, и Грачонок была вынуждена страдальчески поморщиться.

– «Кто же-кто же», – растягивая слова в ухмылке, повторил Каргаш. – «Кто же станет бояться покойника? Бояться его возвращения».

В это самое мгновение Зот поймал на себе её внимательный взгляд. Грачонок дёрнулась, опустила подбородок. Кровь тут же застыла в жилах, отяжелила тело.

Зот заметил её. Заметил.

Каргаш тихо посмеивался, шатаясь из стороны в сторону. Довольный тем, что сумел её снова напугать. Мизгирь по-прежнему стоял неподвижно, не обращал на беса внимания. Порой Грачонку казалось, что за долгие года Мизгирь научился воспринимать трёп Каргаша за куриное квохтанье.

До его умения слышать, но не вслушиваться, самой ей было далеко.

Распорядившись осыпать могилу покойного льном и маком, настоятель Савва отступил. Толстотелый монах помог старцу опереться о свою руку и, обернувшись к собравшимся, громко распорядился:

– Святому отцу надлежит отдых! Покойного можете относить на кладбище.

Настоятель, с ним толстотелый монах и несколько послушников двинулись к избе. Мизгирь без промедлений последовал за ними.

Грачонок замешкалась. Ей не хотелось отставать, но страх толкнул её обернуться.

– Чего уставился?

Она отступила. На неё глядел Зот, не находящий себе места возле покойного. В глазах середовича клубилась ненависть.

– Тебя спрашиваю, уродец, – прорычал Зот, нависая над Грачонком. – Неприятностей захотелось? А ну пошёл отсюда. Пока шею не свернул.

Глаза Зота, залитые кровью, следили за каждым её движением. Тяжёлое смурое лицо, искаженное потаенным страхом, застыло глиной. Грачонок содрогнулась, вспомнив сказанное Каргашем: «Кто станет бояться покойника?».

У Грачонка больше не оставалось сомнений. Она тут же бросилась прочь с места, чувствуя, как взгляд Зота продолжал буравить её затылок.

– Счастлив тот, с кем прощаются мудро! – окликнул чернецов Мизгирь, опираясь на трость.

Толстотелый монах обернулся и, смерив Мизгиря недовольным взглядом, улыбнулся. Но улыбкой некрепкой, поддельной.

– Мы рады паломникам в нашей обители. Однако тебе, добрый человек, сейчас не стоит отвлекать настоятеля.

– Я не паломник. Увы.

Чернец недовольно огладил короткими пальцами жиденькую бородку, едва прикрывающую толстую шею.

– Что же тогда тебя привело к нашему порогу?

Мизгирь остановился, сгорбил плечи. Украдкой глянул на старца, глядящего вдаль.

– Господь, – Мизгирь не смог сдержать усмешки.

Толстотелый монах с досадой поморщился.

– Далеко не всё разумно приписывать воле господней.

– Так стало быть – господне попущение?

Толстяк состроил надутую гримасу, однако ответить не успел.

– Я думал, что не доживу до нашей встречи, – морщинистое лицо настоятеля озарилось улыбкой. – И, если взаправду попущение, как дивно проявляет себя оно! Ну же, мальчик мой. Виктор! Подойди. Дай мне взглянуть на тебя ещё раз. Прошло так много лет с нашей последней встречи.

Грачонок покосилась на Мизгиря, гадая, почему настоятель обратился к нему как к Виктору. Она никогда прежде не слышала, чтобы Мизгирь себя так называл.

– Святой отец! – толстотелый монах изумлённо воззрился на старика. – Ты знаком с этим?..

Мизгирь сделал шаг. Старик поднял голову, щурясь на солнце. Увидев перед собой Мизгиря – худого и измученного, опирающегося на трость, – вместо улыбки старик сделался грустным.

– Ты повзрослел.

– Куда было деваться?

Помолчали.

Настоятель Савва переступил на месте, оглянулся на покойного. Сухой скрюченный палец настоятеля указал на носилки.

– Боюсь, горсти земли будет недостаточно. Тело так или иначе изуродуют. А затем сплетут быличку о кровожадном чудище, поверженном в прах.

– Чего ради тогда ты тратил на них своё время, святой отец? – сочувственно спросил Мизгирь.

Настоятель коснулся дрожащей рукой его руки.

– Сие надлежало сделать. Не оставлять попыток к вразумлению.

– А ты всё такой же упрямец, святой отец.

– А ты всё столь же ответственен, – теперь старец с улыбкой смотрел на Грачонка. – Как и шесть лет назад. Когда ты спас меня от хвори.

***

В избе было тепло и сухо. Грачонок сидела на лавке, то и дело ёрзая на месте. Иногда, стоило ей повернуться, чтобы посмотреть украдкой на спящую на печке кошку, она чувствовала запах сидящего рядом Мизгиря. От него пахло потом, сермягой и сушёными травами. От него всегда пахло травами, будто листья были вшиты ему в одежду.

– Значит, ты всё-таки вернулся в эти края, – вздохнул настоятель.

– Вернулся спросить, как правильно молиться. Так, чтобы Податель наверняка услышал.

Настоятель, которого слова Мизгиря позабавили, позволил себе тихо посмеяться. Посмеяться натужно, по-стариковски.

– Вижу, теперь ты не один.

Почувствовав на себе взгляд настоятеля, Грачонок выпрямилась, сложила руки на коленях. Поправила волосы на лбу.

– Это Грачонок, – представил её Мизгирь.

– Рад нашему знакомству, – настоятель слегка склонил голову, будто бы вовсе не удивившись её странному прозвищу. – Скажи-ка, Грачонок, нет ли у тебя желания остаться при монастыре? На дорогах неспокойно, а мы всегда готовы предложить крышу над головой и хлеб. И рыбу. Представить себе не можешь, как превосходна на вкус рыба с перцем с нашей кухни. Тебе когда-нибудь приходилось пробовать перец?

Мизгирь кашлянул.

– Грачонок… Он немой. Так что, боюсь, проку от него здесь будет, как от козла молока.

Грачонок уже давно привыкла представляться на людях юношей. Но отчего-то ждала, что, сидя наедине с настоятелем, Мизгирь захочет рассказать правду. Настоятель Савва казался ей добрым человеком. Поэтому Грачонок немного расстроилась, осознав, что ей снова придётся представляться мужчиной.

– Молятся не устами, а сердцем, – настоятель весело прищурился, указал Мизгирю на грудь. – Вот, собственно, и ответ на твой вопрос.

– Боюсь всё же…

– Не надо бояться, мальчик мой, – отмахнулся настоятель. Ну-ка, Грачонок, а ты? Скажи-ка, хочешь ли остаться при монастыре?

Грачонок украдкой глянула на Мизгиря и, немного помедлив, сцепила руки в выученном жесте.

– «Пёс», – она складывала выученные жесты, что придумал для них двоих Мизгирь. – «Здесь живёт пёс?»

Настоятель в недоумении вытянул лицо.

– Чего это с ним?

– Спрашивает про какого-то пса, – недоверчиво растолковал её жесты Мизгирь.

– Пса?

Мизгирь пожал плечами.

– Ах пса-а!.. – настоятель вкрадчиво рассмеялся. Казалось, сама старость мешает ему смеяться во весь голос. – Поговаривают, в округе завёлся человек, принимающий обличье большого серого пса. Мол, бродит по кладбищам ночью. Иногда заглядывает в окна…

Грачонок подивилась тому, с какой лёгкостью настоятель рассказывал им об оборотне. Ведь в оборотнях было много чего дурного. В отличие от духов, оборотни обитали по эту сторону Покрова и были способны грызть скот и портить посевы.

За способности оборотню приходилось расплачиваться своим рассудком. Каждое превращение наносило вред телу, искажая органы и раскраивая сознание.

Так говорил Мизгирь.

– Тому есть подтверждения? – спросил он.

– Бесчисленное множество!

– А жертвы?..

– Ни одной.

– Да я погляжу, здесь у вас целое стойбище нечисти, – фыркнул Мизгирь, и по его голосу Грачонок поняла, что он не верит словам настоятеля. – Упыри, оборотни… водяницы не беспокоят?

– Бывает крадут холсты и пряжу, а в остальном…

– Как же ваша хваленая святыня? – Мизгирь изобразил свойственную ему ухмылку. – Как вы её называете, запамятовал. Безымянная икона? Неужто ваша Безымянка действовать перестала?

Настоятель рассеянно ущипнул себя за рукав.

– В чём дело? – ухмылка сползла с губ Мизгиря.

– Проделки духов мелкие, несуразные, она всегда допускала, – глухо заговорил настоятель, подбирая слова. – Потому-то мы не сразу заметили, как… как исчезла.

– Исчезла? – Мизгирь сделался строгим. – Кто исчезла? Только не говори, что…

Настоятель вздохнул печально, будто речь шла о житейских хлопотах.

– Икона Безымянная. Одна из старейших святынь нашего монастыря.

Каргаш, раскачивающийся под потолком меж стропил, развязно бормотал:

– «Сворачиваем наше дружное паломничество. Эти идиоты умудрились похерить драгоценнейшую вещь, что им доверили».

Грачонок повернулась к Мизгирю. Ожидая, что он посмотрит на неё в ответ, погладит по голове и скажет, что это – пустяк. Но тот сидел неподвижно, отрешённо глядя перед собой мимо настоятеля.

Каждому приходилось платить. В особенности, когда речь заходила о кудовстве.

Но больше всего платить вынужден был вырь-двоедушник, воссозданный Явидью. За возможность плести кудеса с быстротой и умением, недоступной прочим, вырь платил после смерти. Всем без остатка.

Так говорил Мизгирь.

11. Благота

Тёплая вода, бьющая из скалы, имела светло-бирюзовый цвет.

Благота принялся умывать лицо и шею, размазывая безжалостную летнюю пыль. Затем набрал в ладонь воды и стал жадно пить, снова и снова подставляя пальцы под переливающиеся, словно сплетенный бисер, струи родника.

– Спасибо, – выдохнул он в поклоне, отступая и прижимаясь рукой о поросшую мхом отвесную скалу.

– Что ты делаешь?

– Кого вода запомнит на источнике, тот никогда не утонет ни в реке, ни в море, – Благота сделал осторожный шаг, стараясь не поскользнуться и не упасть в неглубокий водоём, образовавшийся под родником на камнях.

– Почему ты так в этом уверен?

Сдерживая тоскливую улыбку, Благота указал в сторону каменных ступеней, ведущих вниз, к каскадному водопаду.

– Вода из источника попадает в реку. А из реки дальше в море.

– Люди усиливают свою защиту такими странными способами.

– Разве есть в этом что-то удивительное? Мы хрупкие создания.

– Волчий корень.

– Прости, что?

– Волчий корень, легко сорвать. Но ядовита каждая часть.

Благота растерянно помолчал, подбирая слова.

– Конечно. Таким способом растение защищает свою жизнь от поедания животными и насекомыми. Прости, я слишком устал. Потерял нить разговора. Так о чём мы? О растениях?..

Он бросил взгляд на воду, ловя присутствие своего отражения. Согнулся, всматриваясь в ответное приближение мутного двойника. Провёл большим пальцем по усам, с негодованием кривя рот. Поскрёб растущую неровными островками бороду. Благоте не нравилось увиденное в воде, ведь он помнил себя не таким. Стоило привести себя в порядок. Правда избавиться от чудовищных мешков под глазами и мутного взгляда являлось делом непростым, даже если невыполнимым вовсе.

Смильяна сидела на камнях возле воды, подогнув ноги, наблюдая за его жалкими потугами растереть своё отекшее лицо и пригладить сальные волосы, топорщащиеся в разные стороны, как потрепанный веник.

– Желаешь искупаться? Или ты закончил?

– Ты останешься со мной? Только не говори, что собираешься подглядывать.

Она не ответила. Снова упорхнула своими мыслями куда-то в поднебесье.

Благота ещё раз оглядел затерянный в глухом лесу источник. Птицы, захлёбываясь пением, метались среди изумрудного томления листвы. До вечера ещё оставалось время.

Он коротко вздохнул и принялся стягивать безрукавку.

– Ты сказала, родник обладает целебными свойствами, – сняв обувь и штаны, Благота с насмешкой указал на свою культю и болтающийся рукав. – А рука отрастёт?

Благота догадывался, что тогда в его памяти вила успела вызнать про руку. О том, как он потерял её в бою в ходе рукопашной схватки. Наверняка выхватила воспоминания и о том, как лекарь усекал ему остатки выше локтя, а Благота рыдал и выл, как несправедливо обиженный ребёнок.

– Нет, – ответила Смильяна.

Благота задержал взгляд на её узких щиколотках и маленьких босых ступнях, на которых темнела прилипшая грязь. Сказание о козьих ногах с копытами у вил оказалось только выдумкой.

– Кто-то уже пытался здесь такое делать? Ну, руку или ногу прирастить обратно? Голову?..

– Нет.

– Тогда мне стоило прихватить остатки руки с собой, – он нагнулся, кладя шерстяные носки на камень. – Кто знает, может, и вышел бы толк.

Благота выпрямился. Теперь он оставался стоять в одной рубахе и подштанниках.

– Ты бы ей понравился, – внезапно сказала Смильяна.

Благота в растерянности замер, отвлекшись от разглядывания воды. Он принялся перебирать пальцами шнурок на талии.

– Не знаю, о ком ты, но любопытно узнать – что сподвигло тебя на сравнение?

Он попробовал снова вчитаться в её позу и движения, разглядеть отголоски чувств, отражающиеся на бледном лице. Впусте. Смильяна сидела неподвижно, отстранённая и недосягаемая.

От созерцания вилы Благоту отвлёк глухой шелест. Он порывисто повернулся на месте, чувствуя затылком приближающуюся опасность, да так и замер. Кишки свернулись в узел от недоброго предчувствия.

Возле каменных ступеней стоял, – Благота мог покляться в первое мгновение, – зверь, неправильный в своих очертаниях, но не менее от этого опасный. Но затем Благота разглядел в его руке сжатый обух топора, и морок рассеялся, позволяя разглядеть новоприбывшего к источнику.

Вопреки своему диковатому облику пришелец оказался человеком – во всяком случае он показался Благоте таковым, – а именно мужчиной, носящим поверх рубахи с ременным поясом медвежью шкуру. Круглая чёрно-бурая морда с подпалиной лежала вплотную к спадающим на лоб русым волосам, кривя беззубую пасть. Верхняя часть лица мужчины грязно-бронзового цвета с горбатым носом выражала зверскую угрюмость. Нижняя часть, а именно подбородок, выглядела сильно изуродованной шрамом и краем изорванных губ.

Мужчина перевёл тёмные глаза с Благоты на вилу, с вилы снова на Благоту. Благоте крайне не понравилось, как пришелец это сделал. И без того звериное выражение лица мужчины сделалось ещё враждебней.

Благота похолодел. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы объяснить недовольство новоприбывшего. Благоте оставалось только гадать, что изберёт пришелец в медвежьей шкуре – расколет ему череп или отсечет оставшуюся руку?

Но вдруг мужчина развернулся и зашагал прочь, сердито угнув голову. Когда силуэт его скрылся за скалой, Благота ошеломленно повернулся к виле. Но из-за охватившего его вдруг волнения так и не смог ничего сказать.

– Это Горан, – спокойно отозвалась Смильяна, опережая его вопрос. – Он вернулся. Его давно не было.

– Ага. Дай-ка угадаю. Муж одной из тех женщин, что приносит тебе подношения?

Смильяна помолчала, и Благоте показалось, что она пытается что-то вспомнить.

– У Горана никогда не было жены.

– И почему я не удивлен…

– Была одна вдова. Но он так часто называл её моим именем во время занятий любовью, что однажды она утратила терпение и прогнала его. Ещё была жена мельника…

– С которой, полагаю, тоже почему-то не сложилось. Впрочем, меня такие подробности уже касаться не должны. Меня волнует другое. Он вернётся? Сюда? Выглядел твой Горан не очень гостеприимным. Мне начинать его бояться?

– Ты можешь продолжать свой рассказ. Я велела ему тебя не трогать.

– Велела? Ах да… Чуть не забыл. Ты ведь умеешь залезать в голову.

Благота отвернулся к воде и стал осторожно, на дрожащих ногах, спускаться по камням.

Настроение его было окончательно испорчено.

12. Мизгирь

Он снова маленький. Сапожки из жёлтого лёгкого сафьяна не достают до пола, ведь лавка, на которой он сидит, слишком высокая. Кафтан в плечах широк, и ладони его теряются в длинных тяжёлых рукавах.

Солнце колотится в мутные оконца. Воздух, пронизанный косыми лучами, переполнен запахом древесной коры. Вокруг носятся посверкивающие золотистые пылинки. Виктор высвобождает руку из-под тяжёлого рукава и пытается схватить одну из пылинок. Ему блазнится, что он способен поймать хотя бы одну. Виктор хватает воздух, смотрит на ладонь, – маленькую и детскую, – но она остаётся пуста.

– Ты хорошо постарался, – глубокое бархатное звучание чьего-то голоса заставляет Виктора вздрогнуть и вскинуть прищуренный на солнце взгляд.

Ослепленный ярким светом, Виктор видит фигуру сидящего рядом мужчины в долговатой тёмно-зелёной одежде без ворота, с суживающимися к запястью рукавами. На груди его блестят пуговицы с длинными петлицами.

– Ч-что? – от волнения у Виктора перехватывает дыхание.

Мужчина пояснительно кладёт ладонь на рукопись, покоящуюся у него на коленях. И Виктор вспоминает – ведь он и вправду выучил все медицинские сочинения, что отец привёз из монастыря.

– Отец?..

Виктор не может вспомнить его лица, поэтому старательно щурится, вглядываясь против яркого солнца. Но видит лишь тёплую и искреннюю улыбку, обращенную к нему.

Отец всегда улыбался, когда смотрел на него.

– Я горжусь тобой, сын, – твёрдо произносит Андор Гросс, иноземец, некогда принятый на службу лекарем при царском дворе. – Буду молить всех святых, чтобы твоя доля была легче… насколько возможно.

Виктор хочет вскочить, броситься на руки к отцу. Но не может пошевелить и пальцем. Тело его не слушается. Только подбородок продолжает дрожать, а глаза – наполняться слезами.

– Прости меня, отец… я подвёл тебя. Это из-за меня. Всё случилось из-за меня.

Андор Гросс, прозванный «злым волхвом Бравена», и, по приказу царя сожжённый на площади в 7012 году, молчит, не глядя на своего плачущего сына.

Как не глядел и в день своей казни.

***

Грачонок споткнулась о ночной горшок, и Мизгирь проснулся. Скинул со лба руку, повернул голову набок, вперив взгляд в темноту. На холщевую ткань мешка под головой капнула слеза, и он с удивлением утер край глаза пальцем.

– Что за?.. – он заворошился на месте. – Грачонок, это ты гремишь?

В ответ молчание, шорох и сопение на полу. Синий отблеск бесовского глаза. Разумеется, это она.

– «Это святой отец шумит», – нудясь от скуки, подсказал Каргаш. – «Явился сюда под покровом ночи, чтобы хуй об тебя вытереть. А как ты проснулся – побежал к себе».

Ворча себе под нос, Мизгирь сел на разложенной на полу лежанке, вытягивая ноги в шерстяных носках на пыльный пол. Принялся разыскивать свои сапоги.

– Грачонок, зажги свечу. Очень тебя прошу. Что на этот раз? Ты ударилась? Всё, ни шагу больше. Хватит ронять вещи.

Мизгирь усиленно сосредоточился. С каждым днём становилось всё труднее чувствовать нити кудес, пронизывающие пространство.

«Неудивительно, зная, что моя жизнь на исходе. Дошло до того, что мне снится покойный отец – серьезный повод, чтобы начать рыть себе могилу. В одиночку Грачонок не справится. У неё силы, как у комара».

Наконец Мизгирь поднял руку, проникая сквозь призрачный Покров и отщипывая, будто крошку от хлеба, крупицу от кудесовой нити. Вопреки тому, что вблизи монастыря Покров, – невидимый рубеж, отделяющий царство живых от предцарствия мёртвых, – обветшал и явственно местами пришёл в абсолютнейшую негодность, собственные силы подводили его до крайности. И всё же Мизгирь совладал и вытянул крупицу света на свою сторону. Затем ещё одну, и ещё.

Крохотная монашеская келья озарилась призрачным белым свечением.

Мизгирь нахмурился. Страшно было думать, как тяжело придётся в случае, если обстоятельства вынудят его прибегнуть к плетению. Он мог биться об заклад, что стоило ему начать сплетать между собой нити кудес, как всё тело его посыплется, подобно сгоревшей в пепел головешке.

Мизгирь подошёл к окну, отворил деревянные ставни. Стоял ясный вечер. Он проспал всю ночь, утро и добрую половину дня.

– Тебя кормили? – мрачным тоном обратился он к Грачонку, смущенно топчущейся возле стола.

Она кивнула.

– Хорошо, тогда я ненадолго уйду. Пока меня нет, оставайся в келье. Скоро начнёт темнеть.

Грачонок хотела было что-то ему поведать, но вдруг огорченно поникла. Не будь Мизгирь в этот момент захвачен врасплох собственным бессилием, он наверняка бы вынудил себя расспросить Грачонка о её выраженном поведении. Но в итоге он счёл, что юница просто хотела воспользоваться ночным горшком без свидетеля, и теперь ей не терпелось дождаться, когда он уйдёт.

– У нас достаточно свечей, – прежде чем покинуть келью, Мизгирь последний раз взглянул на Грачонка. – Если снова начнёшь бояться темноты, просто зажги. Не нужно терпеть.

Грачонок робко кивнула, присаживаясь обратно на край своего соломенного тюфяка, накрытого подстилкой из овчины. Руки Грачонок украдкой сложила у себя внизу живота.

«Она до сих пор не высыпается из-за мучащих её кошмаров», – изможденно подумал Мизгирь. – «Но я настолько бездарен, что себе не могу помочь в этом вопросе».

– Понос после пищи? – пытаясь разбавить их беседу, спросил Мизгирь, чувствуя себя при этом до чудовищности халтурно.

Не зная, как иначе проявить свою заботу, он зацепился за движение её рук. Но после его вопроса Грачонок тут же переместила их себе за спину, будто он уличил её в нечто очень постыдном. Девочка быстро-быстро замотала головой.

– Все вещи останутся с тобой. В случае чего, ты знаешь, что использовать.

Грачонок отвернулась к нему спиной, кивнула.

– «Омерзительно», – ворчал Каргаш. – «С ума сойти можно».

Мизгирь угрюмо поразмышлял над бессвязным бормотанием беса, но без особого усилия. Настоятель Савва, руководствуясь рассуждением, что их присутствие станет служить пользе монастыря, поселил их в каменной келье подле монастырской кухни. В подклетах поблизости били конопляное масло, и днём оттуда то и дело доносился густой запах.

Решив, что бес не переносит запаха масла, Мизгирь тут же выкинул из головы последние размышления на этот счёт.

Он вышел под ясное вечернее небо и медленно двинулся в лабиринт узких улочек каменных задворок. До основания монастыря пришлось идти недолго. Совсем скоро Мизгирь достиг тесного четырехугольника из деревянных келий и служебных построек. В центре четырехугольника вздымалась тяжёлая каменная церковь из красного кирпича и белого камня.

«Почему я не догадался обследовать это место сразу?» – Мизгирь принялся обходить кругом церковь под пристальными взглядами прохожих монахов. – «Впрочем, это так или иначе бесполезно».

Поблизости не оказалось никакой охраны, но церковь выглядела наглухо запертой. Решив поберечь силы, Мизгирь двинулся дальше по дороге, уводящей к восточной стене монастыря. Миновав колодец с журавлем, возле которого на него покосились с любопытством послушники, он вышел к воротам.

Требовалось дождаться утра, чтобы выйти за территорию монастыря – о чём недовольный монах-вратарь не преминул ему сообщить. С заходом солнца ворота окажутся заперты и будут оставаться оными даже в случае приезда самого государя. Попасть на территорию монастыря не предвиделось возможным до самого утра.