Вырь. Час пса и волка

Голоса торговок и шум ярмарки слились в единый гул. Мизгирь застыл, тупо уставившись на свою правую недействующую руку. В голове его и без Каргаша царила неразбериха. В груди бушевала буря из противоречащих друг другу чувств.

– Никак сестрице родимой подарок присматриваешь, сынок? – одна из торговок вытянула шею, разглядывая тощую Грачонка у прилавка.

Грачонок, склонившаяся над прилавком и бережно поглаживающая височные подвески из латуни, вздрогнула, отдёрнула руку. Заметно погрустнела.

– Ну? Чего молчишь? – удивилась торговка. – Экий ты малословный. А чего это у тебя на лице? Ой, матушки святые! Ты где глаза-то лишился, голубчик?

Грачонок резко отвернулась и зашагала прочь.

Торговка в недоумении глянула на Мизгиря.

– Чего это с ним?

– Чтоб тебя, женщина, – процедил сквозь стиснутые зубы Мизгирь.

Грачонок не думала останавливаться, теряясь в толпе. Мизгирь решил, что ещё мгновенье, и она сорвётся на бег – тогда пиши пропало. На погоню у него не хватало сил.

– Тише, стой! – он торопливо заковылял следом.

Грачонок, к его счастью, послушалась, остановилась. Она была готова разреветься.

– Ну и что ты, расстроилась? – с тоскливой весёлостью спросил Мизгирь, перебарывая собственную боль. – Из-за цацек этих никчемных? Или из-за слов торговки? Посмотри на меня. Посмотри, сказал.

Грачонок упрямо поджала губы. Стараясь не плакать, покачала головой.

Мизгирь тяжело вздохнул.

– Красота девичья она не в серьгах, а в кротости характера и речи. С речью у тебя выходит недурно. Даже слишком, я бы сказал.

Грачонок вскинула взгляд, и Мизгирь догадался – она рассержена. Глубоко посаженные глаза девчонки выражали обиду. Вернее, один глаз.

– Горделивость в женщинах прекрасна, – Мизгирь не смог сдержать косой улыбки. – Но не когда она перерастает в дурь.

Грачонок обиженно прикусила губу.

Мизгирь с трудом наклонился и с деланым интересом заглянул ей в лицо.

– Не переживай по этому поводу, грачонок. До конца жизни ты будешь женщиной. И женщиной вполне красивой. Твою красоту не испортить глазной повязкой. А теперь дай руку.

Грачонок, всхлипнув носом, опустила плечи и робко протянула ему ладонь. Мизгирь осторожно закатал Грачонку рукав, обнажая край татуировки на внешней стороне её руки. Он сам наколол обережь грубой иглой смесью из древесного угля.

– Что же касается знаков на твоём теле, – он огладил лунарный символ на её коже большим пальцем. – Ты сама знаешь. Не стоит стыдиться собственной защиты.

– «Ты её ещё тут на людях трахать начни», – Каргаш скучающе валандался из стороны в сторону, вынюхивая что-то в воздухе. – «Ах да, сперва только попей нужных… восстанавливающих лекарств. Ну или возымей должную храбрость взглянуть ей на титьки, их уже вон, не спрятать. Да на титьки смотри, не на меня!»

Мизгирь потерял терпение, стоило Грачонку от услышанного панически уставиться на него самого впритык, будто в страхе, что он всё-таки воспользуется советом беса.

– «Да заткнись ты хоть на минуту!» – мысленно обозлился Мизгирь. – «Она же ещё ребёнок, пропащая ты мразь».

– «Успеет вырасти, пока ты снимаешь с себя пояс».

На церкви забили колокола, призывая к молитве.

Мизгирь шумно выдохнул и согнулся пополам, сгребая здоровой рукой больную. Трость его упала на землю. Боль вспыхнула яростней, парализовала.

Грачонок в недоумении поглядела на оброненную трость, затем на Мизгиря.

Прохожие из ярмарочной толпы не обращали на них внимания. Кто-то толкнул Мизгиря в плечо, и он злобно осклабился.

– Погляди, до чего ты довела больного человека, – Мизгирь не хотел звучать кощунственно, но голос его подвёл. – Давай-ка отойдём. Мне нужно присесть.

Они сошли с дороги, и Мизгирь сел в тени на землю возле одного из шалашей.

Грачонок, оцепенев от ужаса, стояла рядом, беспомощно хлопала глазами.

– Дай руку.

Мизгирь ссыпал в ладонь юнице пару монет.

– Видишь, вон? Где скоморохи скачут.

Он указал на толпу, собравшуюся вокруг разыгрываемого под открытым небом представления.

– Там разносчик кваса. Сходи-ка да принеси нам с тобой по чарочке. И возьми мне ещё один сахарный крендель. Что ты на меня так смотришь? Я, чёрт подери, хочу крендель. Иди. Нужно же тебе учиться общению с людьми. Как станешь себя вести, когда меня не станет? О, нет-нет. Только не плачь. А то я точно умру.

Дождавшись, пока юница отойдёт на безопасное расстояние, Мизгирь задрал рукав на больной руке.

Предплечье обвивал шов Явиди – клеймо в виде паучьей тенёты. За последнюю седьмицу дней шов увеличился в размере. Чёрные нити расползались на глазах – шевелились, как живые, под кожей.

Когда шов разрастётся на всё тело – ему придёт конец.

– Гангрена вас всех подери, – прорычал Мизгирь, сдавливая пальцем извивающиеся «ростки» расползающегося шва.

Пока никто из прохожих не заметил, Мизгирь опустил рукав и повязал его тесьмой. Затем согнулся, закрыл лицо ладонью, стараясь справиться с чувствами. Если бы только он не скормил последнюю слезу тому воеводе… или, может быть, этой инверийке?

Этой сероглазой и белокурой инверийке с курносым носиком, чьей улыбки он так старательно добивался. А ведь она ему даже имени своего не доверила. И всё же, глядя на Грачонка, Мизгирь с тоской вспоминал своих младших сестёр. А порой и вовсе представлял, что его единственная убитая в младенчестве дочь могла бы быть чем-то на неё похожей. Ей бы было вполовину меньше лет, чем Грачонку сейчас. Хотя сколько Грачонку самой лет? Тринадцать? Четырнадцать? Он даже этого о ней не знал. А ведь они уже год странствовали вместе.

Колокола смокли, боль утихла. Мизгирь отнял ладонь от глаз и взглянул на людей возле представления. Грачонок затерялась в толпе. Время шло, но её белокурая голова так и не появлялась, ни разу не вынырнув из толчеи.

Мизгирь встал, опёрся на трость. Он начинал нервничать. Когда на глаза ему попался продавец кваса, Мизгирь решил, что ждать больше не стоит. Чертыхаясь вполголоса, он захромал в толпу.

– Эй ты, рыло скоблёное! Куда лезешь?

Мизгирь отступил, получив толчок пятернёй в грудь. Начиная чувствовать подкатывающую злость, он поднял сердитый взгляд. Путь ему преграждал высокий крепкий юнец, со смаком посасывающий расползшегося петушка на палочке. Красные тяжёлые щёки юнца двигались вверх-вниз, продолжая глодать угощение.

– Не ворчи, злыдарь, – одёрнул юнца близстоящий лавочник. – Пропусти несчастного. Не видишь, что ли, калека стоит?

– Поглядите-ка, братцы! – из толпы донесся чей-то восторженный молодцеватый крик. – Как скоморохи кудесничают!

Мизгирь стыло усмехнулся. За годы, проведенные в Инверии, он и думать забыл, что в Савении слова «кудесничать» и «проказничать» имели один смысл. Для людей на этой земле, что истовые кудесники, что шумные скоморохи – все были приравнены к ходящим с нечистой силой.

Мизгирь двинулся в толпу. Когда ему уже стало казаться, что продвинуться дальше в толчее невозможно, головы перед его носом вдруг исчезли. Мизгирь увидел само представление.

Один из скоморохов, рыжеволосый поджарый середович, по-видимому, изображал… пьяного человека. Шатаясь из стороны в сторону, рыжеволосый то и дело прикладывался губами к фляге. Заложив одну руку под шерстяной пояс, он глупо сипло посмеивался, и взгляд его отвлеченно блуждал между собравшихся.

На лице рыжеволосого была вздета тряпичная маска.

– Кто ты таков будешь, добрый молодец? – вопрошал пьяница, красуясь перед толпой.

Второй скоморох в волчьей маске, измазанной сажей, взмахнул деревянным мечом.

– Я – Федка, Волчья Пасть! Верный слуга царя нашего, Александра Борисовича!

– Федка! Да неужто?! – рыжеволосый в маске заливисто расхохотался, на полусогнутых ногах поворачиваясь к «Волчьей Пасти» спиной. – Тот самый, что гнёт сковородки и одной левой побарывает медведей? Ах, нет. Тот, что с одного лёгкого движения рвёт юбки на бабах! Ну и что же тебе от меня нужно? Портки на мне решил порвать?

Толпа отозвалась дружным смехом.

«Волчья Пасть» набросился на рыжеволосого со спины, но в последний момент промахнулся. Рыжеволосый чудным образом увернулся от рубящего сверху удара, нагнулся, выпрямился. Снова покачнулся на нетвердых ногах.

– Тише-тише, друже, не горячись, – посерьезнел рыжеволосый скоморох, с опаскою отводя флягу в сторону, будто боясь, что её выбьют из его руки. – Дай сперва… Эх, бесовщина! Закончилось. Ты всю брагу выхлебал, друже?

Рыжеволосый угрюмо потряс перевёрнутой флягой. Лица его было не разглядеть за маской, но голос его явственно выдавал неподдельную тоску.

– Конец тебе пришёл, Роздай Беда! – вскричал «Волчья Пасть».

Рыжеволосый скоморох, изображающий «Роздай Беду», горестно вздохнул. А затем оба пустились вскачь, изображая жалкое подобие то ли танца, то ли сражения.

Мизгирь внимательно огляделся по сторонам. Грачонок стояла в окружение детей, открыв рот от удивления.

– «Какой же тупой она выглядит», – вздохнул Каргаш. – «Лучше б ты её учил, а не жалел».

Мизгирь окликнул девчонку, но его голос заглушила скоморошья музыка: ряженые с барабанами и дудками принялись водить хоровод вокруг тесно сплетенных «Роздай Беда» и «Волчьей Пасти».

Мизгирь стал с трудом пробираться в нужную ему сторону. Толпа зрителей сомкнулась теснее, люди в ряду перемешались, как семена в ступке. Мизгирь на мгновенье потерял Грачонка из виду.

Грянуло всеобщее ликование. «Волчья Пасть» вынырнул из круга музыкантов, толкая перед собой заплетающегося в ногах «Роздай Беду». Раздался смачный звук удара: скоморох, изображающий «Волчью Пасть», неподдельно влепил «Роздай Беде» кулаком по морде. Рыжеволосый повалился на землю, раскидав руки и ноги в стороны.

– Не тебе, гнида, тягаться с царской волей! – «Волчья Пасть» пустился в победный пляс.

Мизгирь толкнул Грачонка в спину. Она испуганно завертелась на месте.

– Чего застыла сургучом? – обозлился внезапно Мизгирь. – Вот ведь дурёха! Тебя только за смертью посылать…

В представление вмешался ещё один скоморох. Скача в тряпичной маске, он тщился изображать священника – кадилом ему служил подвешенный на верёвке лапоть.

– Чур тебя, названный! Чур! – «священник» принялся палить знаменьем лежащего на земле «Роздай Беда».

– Живей, уходим, – Мизгирь подтолкнул Грачонка в сторону. – Я уже вижу, как сюда приближается стража. Сейчас начнут лупить всех направо и налево. Живей, сказал.

Грачонок засуетилась, но спорить не стала. Лишь последний раз бросила зачарованный взгляд за спину, на «Волчью Пасть».

– «Дерьмо, а не представление», – проворчал Каргаш, когда они оторвались от толпы зрителей.

Грачонок с горячностью забежала вперёд и проделала руками два замысловатых жеста.

– Что значит «найти представление»? – с негодованием ответил Мизгирь.

– Смотреть представление, – жестом показала Грачонок.

Каргаш хмыкнул:

– «Что ж, а неплохая была задумка приспособить девку крутить пальцами. Вон как разговорилась, не заткнуть».

Мизгирь тяжело вздохнул.

– Послушай меня внимательно, – обратился он к Грачонку, заметно погрустневшей. – Предупреждай, ежели тебе в голову взбредёт отвлечься. Где монеты, которые я тебе дал? Ага. Славно. Я уж было подумал, что ты отдала их тем бродячим шутам.

Они подошли к краю площади, где их ждала телега. Возница, он же горшечник, привезший товар на продажу, отсутствовал. Жена его, полнотелая середовка, варила в котле похлёбку. Дождавшись момента, когда женщина отойдёт в отхожее место, Мизгирь обратился к Грачонку:

– Ты же помнишь, что мне нужно попасть в монастырь?

Грачонок кивнула, будучи увлеченной тем, что ковыряла ногти.

– Монастырь мужской, в нём строгие правила, – Мизгирь сжал предплечье, на котором под рукавом чернело клеймо. – Если пойдешь со мной, придётся быть ниже травы тише воды.

Грачонок кивнула в такт собственным мыслям. Выглядела она отстраненно. Не иначе сердилась из-за представления.

– В этом монастыре, – Мизгирь помолчал, взвешивая слова. – В монастыре хранится одна святыня. Мне нужно до неё добраться.

Снова кивнула.

Мизгирь кашлянул, опустил взгляд.

– Если ты не хочешь, я не стану тебя заставлять. Могу сперва пристроить тебя при одном женском монастыре. Здесь, неподалеку. Там тебе не придётся…

Грачонок подскочила на ноги, быстро-быстро завертела головой.

Мизгирь стыло усмехнулся. Он не знал, радоваться или горевать.

– Ладно. Я тебя понял.

– «Ты ей неважен», – Каргаш стоял за спиной у Грачонка. – «Она хочет силы. Хочет знаний, что ты способен ей дать».

Грачонок выдернула из кузовка прутик и принялась чертить им по земле. Мизгирь свёл брови, пригляделся. Грачонок нарисовала человечков, идущих по дороге.

9. Благота

– Что это за место?

– Руины церкви. Здесь люди поклонялись Подателю. Совсем как в твоей истории.

На склоне горы, среди буково-грабового леса, таилась однонефная каменная церквушка. Небольшая звонница над входом, лишенная колокола, поросла мхом и теперь служила гнездовьем для мухоловок.

– О, солнце! – выразился Благота, старательно задирая ноги и обступая две поросшие высокой травой старинные могильные плиты. – Я вижу собственными глазами. Просто удивлен. Мы шли в это место?

– Да, – невозмутимо отозвалась Смильяна, ступая за ним следом.

Благота наклонился возле одной из плит. Отставив осиновую палку к камню, он принялся слабо очищать её от поросшего бурьяна, вчитываясь в проявляющиеся выбитые руны. Пробивающиеся сквозь густую листву над головой солнечные лучи легли ему на тыл ладони, обжигая кожу теплом.

Подобные руны Благота видел впервые в своей жизни.

– Полагаю, это могилы монахов-отшельников.

– Только одна.

Только теперь Благота обратил внимание, что нетронутой оставалась одна из могил. Вторая плита со скошенными углами, невообразимым чудом пронизанная пурпурными соцветиями, сияла на солнце следами свежей краски в углублениях рун.

– Ты ухаживаешь за этим местом, – догадался Благота, оборачиваясь через плечо, в попытке обнаружить отражение переживаний на её замкнутом лице.

Смильяна не дрогнула, не изменила своему ледяному виду. Но взор из-под полуопущенных ресниц вилы теперь был прикован к могильному камню, из которого прорастали цветы.

– Чуть выше по склону – тёплый источник, – отозвалась она, пропуская его замечание мимо ушей. – Можешь утолить в нём жажду. Умыться, если пожелаешь. Вода здесь лечебная.

– Не желаешь мне говорить, – протянул Благота, выпрямляясь и утирая ладонь об одежду. – Воля твоя, господица Смильяна. Кто я такой, чтобы настаивать?

– Сперва заверши свою историю.

Благота утомлённо выдохнул.

– Можно я осмотрюсь?

Смильяна промолчала. Благота осторожно подошёл к церкви, оглядывая поросший фасад. Надпись над входом – дата строительства. Совсем новая. Не прошло и полвека. И ни единой руны, что он видел на могильных плитах.

«Церковь построена человеком, в отличие от захоронений», – предугадал Благота.

Возле круглого оконца располагался каменный барельеф.

– Походит на семейный герб, – выразился себе под нос Благота, перешагивая порог церкви.

Внутри его встретили пустой очаг и алтарь со свежими подношениями: сплетенными оберегами в виде венков из полыни, ячменными лепёшками и деревянной бутылью. Благота подошёл к алтарю, отставил осиновую палку и взял бутыль. Откупорил, поднёс к носу.

– Крестьяне очень стараются тебя задобрить, – усмехнулся Благота, возвращая полынное вино на алтарь.

Смильяна, вошедшая за ним следом, без особого любопытства проследила за его действиями.

– По ту сторону горы живут люди. Их женщины боятся, я стану похищать мужчин.

– Мужчин? Так значит, вилы всё же совокупляются с людьми?

– Если бы не совокуплялись, их бы не было.

– Хм.

Благота снял со спины дорожный мешок и поставил рядом с алтарем. Принялся расстёгивать на груди плащ.

– Тебя отвести к источнику?

– К источнику? – Благота растерянно размял затёкшие пальцы. – Ах, да. Прошу, отведи.

Они вышли из церкви. Благота вытер вспотевшие усы, шмыгнул забитым пылью носом. С готовностью посмотрел на едва заметную тропку, ведущую вверх по склону.

– Полагаю, нам предстоит подняться туда?

– Верно.

– Тогда… на чём я остановился?

10. Грачонок

Теперь Грачонок знала – всему необходима плата. Поэтому важно знать, кому и за что ты в итоге останешься должен.

Потому что так говорил Мизгирь.

Повозка стояла на краю пыльной дороги. Извозчик, высокий старик с рыхлым носом, вонял. И вонял отвратительно. Запах его пота казался на удивление сильным в предгрозовой духоте.

– Сколько я тебе должен, господин лекарь?

– Нисколько, – Мизгирь слез на землю. – Благодарен за дорогу.

– Ерунда. По твоей милости жёнка моя оправилась после родов. Покорнейше благодарю.

Дышать по-прежнему удавалось с трудом: воздух замер в ожидании подступающей бури. С юго-запада можно было разглядеть заражающую небо темноту.

Извозчик виновато развёл руками.

– Дальше не проехать, не обессудь. Погляди-ка, народу-то столпилось! Любопытно, чего это у них стряслось.

На очищенной поляне лежали поваленные стволы сосен. На несколько вёрст тянулись следы лесорубочных работ. Умятый слой земли дорогой вёл вдоль заготовленной древесины и опустелой порубки.

Место это Грачонку не нравилось. Большое скопление поваленных живых деревьев навевало нехорошее предчувствие.

– «Надеюсь, у них кто-то умер», – не преминул высказаться Каргаш, спрыгивая с телеги вслед за ней.

Привыкнуть к бесу не удавалось, в особенности к его назойливым прикосновениям. Они не были физическими, но вызывали чувства напряжения и холода.

Первое время Грачонок пыталась подружиться с бесом, прощала ему маленькие шалости. Но в ответ на её слабые потуги в попытках наладить с ним общение он вёл себя некрасиво, на грани мерзости. Каргаш постоянно на неё глазел. Подсматривал, когда она переодевалась, называл «страшненькой» и «тощей, как коза», доводя до слёз. Корчил рожи, будил посреди ночи громким хрюканьем или карканьем. Грачонок больше не сомневалась – будь у беса телесная оболочка, он бы в довесок толкался и дёргал за волосы.

В присутствии Мизгиря бес вёл себя сдержанней, но от словесных нападок воздержаться не мог ни при каких условиях.

Однажды, когда Мизгирь снова провалился в глубокий сон, бес привычно пристал к ней с унижениями. Тогда Грачонок, набравшись храбрости, мысленно заявила:

– «Ты клякса и урод! Лучше бы ты исчез!»

– «Ты совсем страх потеряла, коза тупорылая?» – ожесточился Каргаш. – «Знай своё место».

– «Нет, это ты знай своё!»

И тогда бес сделал то, чего Грачонок простить была не в силах. Каргаш принял обличье человека со шрамом на лбу, надругавшегося над ней в церкви. Лишившего левого глаза.

– «Заткнись», – бес подражал голосу её мучителя. – «Заткнись, сраная уродина. Не то я ударю тебя в челюсть, а затем начну срывать с тебя одежду».

В ответ на это Грачонок забилась в припадке паники, закричала так громко, что Мизгирь был вынужден очнуться. После этого Каргаш заявил, что больше не станет принимать это обличье, но вовсе не из-за бережности к её чувствам.

– «Слишком скучно становится, когда ты так себя ведёшь. Лучше-ка вот, опробуем это», – бес стал оборачиваться Мизгирем. – «Ой, да! Да, так куда веселее! Похож? Как это нет? Врёшь, дрянь. Похож. Я с этим идиотом дольше тебя хожу, мне видней».

И вот они стояли на дороге, ведущей к мужскому Хвалицкому монастырю. Около съезжей избы толпился народ. Крестьяне сходились на поляну, будто желая разглядеть нечто небывалое.

– Пойдём, Грачонок, – Мизгирь горестно вздохнул, предвидя новые трудности.

Грачонок коснулась кончиками пальцем своей глазной повязки. Словно убеждая себя, что ей ничего не грозило.

Собравшихся крестьян появление чужаков никак не взволновало. Паломников в этих краях было в избытке.

– Да пребудет с тобой господня благодать, добрый человек, – припав на трость, Мизгирь обратился к одному из крестьян, стоявшему возле гружённой древесиной повозки. – Скажи на милость, что здесь происходит?

Крестьянин продолжил тянуть узкое лицо и таращить блестящие глаза.

Грачонок подумала, что мужчина во многом походил на щуку.

– А? – щучье лицо дернулось, широкий рот глотнул воздуха. – Да, добрый человек, да призрит и тебя Податель! Взгляни-ка, вон там. Сам настоятель Савва стоит!

– Ну и ну, – делано восхитился Мизгирь. – И чего ради стоит?

– Так Илюшки не стало!

– Какого Илюшки?

– Лесоруба Илюшки.

– Убило при рубке пару дней назад, – подсказал другой крестьянин, середович с крупнорубленым лицом. – Ветка сломалась, упала на голову. Свернуло шею насмерть.

Мизгирь помолчал, взвешивая сказанное.

– Стало быть, хорошим человеком был этот ваш Илюшка, раз сам настоятель здесь.

– Заблуждаешься, братец! – возразило щучье лицо. – Дело тут нечистое. Иначе стали бы настоятеля беспокоить? А всё из-за того, что над Илюшкой свеча не зажглась при отпевании.

– Ещё глаз… глаз! После смерти один глаз остался открытым. Хочет, стало быть, ещё посмотреть на этот мир. Примета неоспоримая. Упырем возродится! Кровопийцей.

– Неоспоримей некуда, – последнее Мизгирь проворчал себе под нос. – Грачонок, дай руку. Пойдём.

Грачонок затаила дыхание. В детстве ей доводилось слышать множество быличек про упырей и людей, способными ими стать. Но теперь всё было иначе.

Теперь она сама была иной.

Духовидица, способная видеть сквозь Покров. Так назвал её Мизгирь, в надежде утешить и скрасить доставшееся ей уродство.

Обычно умение видеть царство потустороннего передавалось по наследству. Остаточный признак, указывающий на кудесника в роду. Кто-то когда-то уплатил некому богу сполна.

Её случай во многом был с этим схож. Мизгирь заплатил за её спасение Явиди. Грачонок догадывалась об этом со слов Каргаша. Бес болтал без умолку. В противовес Мизгирю. Мизгирь вечно от неё что-то утаивал.

«Он мне не доверяет», – думала Грачонок. – «Считает, что я слишком бестолкова. И, наверное, он прав. Он всегда оказывается прав».

Одной рукой Грачонок послушно взялась за протянутый рукав, второй – поспешно оправила повязку на лбу. Поднявшийся ветер ерошил отрастающие волосы.

Грачонок чувствовала страх. Волнение. Ей не хотелось приближаться к избе, не хотелось оказываться на виду у всех этих страшных людей. Но Мизгирю надо было увидеть настоятеля, чтобы вызнать о святыне, затаенной в храме. Мизгирь считал, что эта святыня могла помочь против шва Явиди и бесовского глаза Грачонка.

Пройдя за Мизгирем сквозь толпу столпившихся крестьян, Грачонок уставилась на носилки, на которых лежал покойник. Даже присутствие настоятеля не столь притягивало взгляд, как восковое неподвижное тело, завёрнутое в простыню.

– Не годится так, господин! – выкрикивал кучерявый середович, указывая на покойника. – Нельзя эдак в гроб класть!

Над носилками стоял сутулый старец. Одет он был в бедные монашеские одежды, на груди висела перевитая цепь с чернением. Старик, словно не слыша обращений, оставался безмолвным, точно могильная плита. В руке его, костлявой и сморщенной, как птичья лапа, застыли чётки.

– Замолчи, невежа! – полнотелый монах, стоящий рядом с настоятелем, воинственно потрясал увесистыми ладонями. – В присутствии настоятеля веди себя подобающе! Не то велю выпороть!..

– Нельзя! Неправильно! – не унимался смутьян. – Нужно резать покойника! Резать пальцы и ступни… Голову! Неужто мало нам серого пса, являющегося по ночам?

– Верно Зот говорит! – подхватили из толпы. – Резать надобно, не то из могилы вылезать повадится!

– Вон, в Подгорке! – ещё громче воскликнул Зот. – Захоронили покойного не глядя, так после в домах рядом с кладбищем люди повымирали!..

Грачонок поёжилась от холодного ветра, ставшего невыносимым.

– «Злоба человеческая кипит», – голос Каргаша, не заглушаемый даже роптанием собравшихся, донёсся у Грачонка над головой. – «Её нужно излить… ошпарить других. Превосходно для этого подойдут те, кто отличаются. Отличаются от остальных хоть чем-то…»

Руки Грачонка мелко затряслись. Желудок сжался узлом.

– «А теперь представь», – Каргаш в предвкушении сбавил голос, – «что станет после смерти с телом человека, у которого обнаружится бесовской глаз. Смотри-ка. Они готовы разорвать этого бедолагу в клочья – а ведь его всего-навсего слегка перекосило после смерти».

Грачонок заставила себя опустить руку, тянущуюся к глазной повязке.

– «Железное копьё в сердце – меньшее, чего тебе стоит ожидать. О нет, такого будет явно недостаточно».

– Упокой, Податель, душу усопшего, – голос подал настоятель Савва.

Все умолкли, наступила тишина. Стало слышно, как ветер бьёт по крыше избы.