Все грани безумия

И тут новый звук ворвался в хаос. Не сверху, а… казалось, из самой стены. Из его собственной головы. ВЖЖЖЖИИИИИК! Пронзительный, невыносимый визг дрели. Дядя Миша. Начал сверлить. Прямо сейчас. Ровно в эту секунду, когда его мозг и так был готов взорваться от перегрузки.

Артем вжался в косяк, зажав уши ладонями. Звук сверления буравил череп, сливаясь с гулом в ушах от панической атаки и эхом голосов – матери, Лиды, – которые продолжали звучать внутри. Он закрыл глаза, молясь только об одном: чтобы этот звук, этот кошмар, прекратился. Хотя бы на секунду.

Лида, выйдя из комнаты Сережи с обломком какой-то пластмассовой детали в руке, крикнула ему, глядя на его позу:

– Да перестань! Тишина же! Никто не сверлит! Это у тебя в голове сверлит! Совсем съехал!

Артем медленно опустил руки. ВЖЖЖЖИИИИИК! Звук был ясным, отчетливым, заполняющим всю квартиру. Но Лида смотрела на него с таким искренним непониманием и злостью, что сомнение, холодное и липкое, поползло в душу. Он посмотрел на осколки сиреневой чашки, на дверь, за которой орал Сережа, почувствовал вибрацию "сверления" в стене, и мир окончательно потерял всякие опоры. Ад снаружи и ад внутри слились воедино, и звонок из прошлого был лишь первым камнем лавины.

Глава 3

Дребезжание дрели Дяди Миши стихло так же внезапно, как и началось, оставив после себя звенящую, напряженную тишину. Артем все еще стоял в дверном проеме кухни, пальцы впивались в дерево косяка. Осколки сиреневой чашки лежали на полу мертвыми звездочками. Лида, бросив на него последний раздраженный взгляд ("Сам убери, раз разбил!"), ушла к Сереже. Предупреждение матери – "скоро приеду" – висело в воздухе тяжелой угрозой. Но была и другая угроза, более насущная исходящая от Лиды: в холодильнике пусто. Совсем. Надо было идти в магазин.

Сама мысль о выходе из квартиры вызвала у Артема волну тошноты. Сердце, едва успокоившееся после звонка матери, снова заколотилось с удвоенной силой. Внешний мир. Люди. Взгляды. Возможность встретить кого-то знакомого… или саму мать. Квартира была адом, но адом знакомым, адом, стены которого, хоть и давили, но хоть как-то защищали от неопределенности там, за дверью. Однако голод Сережи (и Лиды) был аргументом железным. Скандал из-за пустого холодильника обещал быть куда страшнее, чем поход в магазин. Надо.

Одевался он медленно, словно надевал доспехи перед битвой. Каждый звук за стеной – шаги соседей сверху, хлопнувшая где-то дверь – заставлял его вздрагивать. Ладони вспотели еще до того, как он взялся за холодную ручку входной двери. Глубокий вдох. Рывок. И он – на площадке.

Лестничная клетка показалась ему чужой и враждебной. Воздух был спертым, пахло пылью и чем-то затхлым. Окно на лестничном пролете было грязным, свет тусклым. Каждый шаг по ступеням отдавался гулким эхом, слишком громким. Ему казалось, что за ним следят из-за всех дверей. Что соседи – те самые, которым "стыдно" с ним жить – подслушивают, как он, неудачник, спускается за едой.

Улица обрушилась на него какофонией звуков и запахов, слишком резких, слишком неструктурированных. Солнце било в глаза, хотя день был пасмурным. Люди шли мимо быстрым, решительным шагом, их лица казались Артему настороженными, подозрительными, а то и откровенно враждебными. Взгляд прохожего, случайно скользнувший по нему, воспринимался как оценка, как осуждение: "Вот он, тот самый, ни на что не способный". Он втянул голову в плечи, старался идти ближе к стенам домов, избегая встречных взглядов. Мир вокруг был смазанным, лишенным деталей – просто фасады, люди-силуэты, гул машин. Единственное, что воспринималось четко – это чувство опасности, исходившее от всего окружающего пространства. Клетка там… и клетка здесь. Но там хоть своя.

Магазин "Продукты" на углу был маленьким, душным, с тусклым освещением. Артему всегда казалось, что воздух здесь пропитан запахом дешевой колбасы и безнадежности. За прилавком стоял Он. Всегда один и тот же мужчина. Лицо – серое, невыразительное, как будто вылепленное из застывшего теста. И всегда – злое. Глаза буравчиками впивались в каждого входящего. Артем, чувствуя, как ком подкатывает к горлу, подошел к прилавку.

– Мне… колбасы… докторской… и хлеб, – пробормотал он, глядя куда-то мимо продавца.

Продавец молча, с преувеличенной медлительностью, отрезал кусок колбасы. Бросил его на весы. Бросил на прилавок. Хлеб швырнул следом.

– Триста двадцать семь, – проскрипел он голосом, в котором не было ничего, кроме раздражения и презрения. Всегда так. Всегда злой. Почему? Может, он тоже знает? Знает, какой я никчемный?

Артем поспешно отсчитал деньги, схватил пакет и почти выбежал из магазина, не дожидаясь сдачи. Возвращался он бегом, почти не глядя по сторонам, подгоняемый панической мыслью: Домой. Быстрее домой. Каждый шаг по знакомой улице казался ему шагом по минному полю. Лишь когда хлопнула за ним входная дверь квартиры, и он прислонился к ней спиной, ощутив знакомый запах бытовой химии, пыли и напряжения, наступило недолгое, но жгучее облегчение. Своя клетка. Даже со скандалами, с дрелью Дяди Миши, с угрозой матери – это было его пространство. Снаружи было страшнее.

Облегчение длилось недолго. Артем поставил пакет на кухонный стол. Лида, проходя мимо, заглянула в него.

– Опять эту дешевую колбасу? – ее голос был напитан знакомым ядом. – Я же говорила – возьми сервелат! Ты никогда не слушаешь! Вечно экономим на всем из-за твоей работы! Тебе только себя жалко! Сережа растет, ему нужно нормальное питание, а не эта резина! И хлеб… опять этот, черствый? Ты специально, что ли?

Слова обрушились на Артема лавиной. "Вечно". "Никогда не слушаешь". "Только себя жалко". Они звучали… до жути знакомо. Точь-в-точь как вчера. И позавчера? Он не мог вспомнить детально, но ощущение дежа-вю было ошеломляющим. Это был тот же скандал, те же упреки, те же интонации. Как запись, поставленная на повтор. Он стоял, опустив голову, слушая этот знакомый вихрь обвинений, и чувствовал, как реальность слегка колеблется, как картинка на плохо настроенном телевизоре. Я что, снова это проживаю?

Позже, когда Лида ушла в ванную, а Сережа увлеченно ломал что-то в своей комнате, Артем подошел к холодильнику. Надо было убрать продукты. Он открыл дверцу. Холодный воздух ударил в лицо. Его взгляд упал на полку… и остановился. Там лежал аккуратный кусок докторской колбасы. Той самой, "дешевой резины", которую Лида только что ругала. И кусок был… такой же, как тот, что он только что купил. Почти идентичный по размеру, по срезу.

Артем замер. Он тупо перевел взгляд с куска в холодильнике на только что купленный кусок в пакете на столе. Два куска? Но вчера… вчера он тоже покупал колбасу. Вчера вечером Лида ругалась за ту же колбасу. Значит, вчерашняя должна была кончиться. Он точно помнил, как утром заглядывал в пустой холодильник. Откуда этот кусок? Он осторожно взял его. Он выглядел свежим.

– Лида! – позвал он, голос сорвался. – Ты… ты колбасу покупала?

– Какую еще колбасу? – донеслось из ванной раздраженно. – Ты же только что принес! Опять мозги пудришь? Или ты про вчерашнюю? Так я тебе вчера сказала – она несвежая, выброси ее! Хотя нет, не выкидывай, нажремся потом по твоей милости! – И снова фраза, которая эхом отозвалась в памяти. "Нажремся потом по твоей милости" – вчера она говорила то же самое.

Артем стоял с двумя кусками колбасы в руках, один – теплый, из пакета, другой – холодный, из холодильника. Холодный пот выступил на спине. Выбросить вчерашнюю? Но если она вчерашняя, почему она выглядит… как новая? И почему ее не съели? Он точно помнил пустой холодильник утром. Разум лихорадочно искал объяснение. "Наверное, Лида купила днем, пока меня не было… но она же не выходила? Или выходила? Я не заметил? Забыл?" Рационализация. Знакомый, липкий способ заткнуть дыру в реальности. Он сунул новый кусок колбасы в холодильник, рядом со "вчерашним". Пусть лежит. Не его проблемы.

Его взгляд случайно скользнул по календарю на стене. Большой, отрывной. Он висел криво, как будто его кто-то дернул. Число… Артем прищурился. Вчера было 12-е? Или 13-е? Он не мог вспомнить. Календарь показывал 14-е. "Наверное, я просто забыл дату", – подумал он, отворачиваясь. Календари врут. Лида вечно забывает его перелистнуть. Все объяснимо. Всегда объяснимо.

Он закрыл дверцу холодильника, стараясь не смотреть на два почти одинаковых куска колбасы, лежащих рядом. Откуда-то издалека, возможно, сверху, возможно, изнутри его собственного черепа, донесся приглушенный ВЖЖЖЖЖЖЖ. Дядя Миша? Или просто шум в ушах? Он уже не был уверен. Мир за дверью квартиры казался враждебным миражом. Мир внутри квартиры начинал трещать по швам. Но куда бежать, если все двери ведут в ловушку? Он остался стоять посреди кухни, слушая, как в ванной льется вода, а в комнате Сережи что-то грохается, и ощущая ледяную тяжесть двух кусков колбасы за спиной – немого свидетельства того, что время, пространство и сама реальность начали играть с ним в какую-то непостижимую, пугающую игру.

Глава 4

Два куска колбасы в холодильнике стали немым укором, фантомной болью в искаженной реальности. Артем старался не смотреть на них, отводя взгляд каждый раз, открывая дверцу. Рационализации – "Лида купила", "забыл", "календарь врет" – уже не ложились ровно, как треснувшая штукатурка, обнажая сырую, зыбкую основу. Но мир требовал продолжения. Требовал сна. А сон в этой квартире был роскошью.

Ночь. Плотная, липкая, как смола. Тишина должна была быть благословением, но здесь она была лишь предвестником бури. И буря пришла. Сверху.

ВЖЖЖЖЖЖЖ!

Не дрель. Что-то другое. Болгарка? Перфоратор? Грохочущий, вибрирующий, пронизывающий звук. Он вгрызался в кости, в виски, в самую середину черепа Артема, лежавшего в темноте с широко открытыми глазами. Казалось, сверлят не бетон, а его мозг. Звук не стихал. Он нарастал, заполняя все пространство комнаты, вытесняя воздух, мысль, саму возможность существования.

Рядом Лида ворочалась, бормотала сквозь сон: "Опять… этот… скотина…" Сережа за стенкой молчал, но Артем знал – мальчик не спит, он затаился, как мышонок в норке, боясь пошевелиться. Шум сверху был не просто звуком. Он был унижением. Напоминанием о беспомощности. О том, что здесь, в его "крепости", нет ни покоя, ни безопасности, ни права на тишину. Дядя Миша существовал как стихийное бедствие – неотвратимое, разрушительное и абсолютно равнодушное к своим жертвам.

Терпение, растянутое до тончайшей нити, лопнуло. Не мысль, не решение – чистая, животная реакция. Ярость, копившаяся годами – от упреков матери, от презрения Лиды, от несправедливости мира, от этого вечного, бессмысленного грохота – вырвалась наружу. Артем вскочил с кровати. Его тело двигалось само, управляемое слепым гневом. Он даже не почувствовал, как его рука сжалась в кулак, твердый и тяжелый, как камень. Занеслась. И со всей силой, на которую был способен его изможденный организм, ударила в потолок.

БАМ!

Звук собственного удара был оглушительным в внезапно наступившей тишине. Грохот сверху прекратился. На секунду воцарилась мертвая, звенящая тишина. Артем стоял под потолком, грудь вздымалась, кулак болел, в ушах звенело. Он ощущал дикую, первобытную вспышку торжества. Он ответил! Он не стерпел!

Торжество длилось мгновение.

Ответ пришел сверху. Не шум. Не крик. Один-единственный, чудовищный, целенаправленный УДАР. Такой силы, что с потолка посыпалась штукатурная пыль, а люстра закачалась, отбрасывая безумные тени. Удар пришелся точно в то место, где стоял Артем. Казалось, потолок вот-вот рухнет.

И голос. Голос Дяди Миши, низкий, хриплый, пропитанный нечеловеческой злобой, прорезал ночь и бетонные перекрытия с неестественной четкостью, как будто говорящий стоял рядом:

– Сука! Еще раз тронешь потолок – приду и кончу тебя! Понял, пидорас?! Я тебя закопаю здесь же!

Слова не просто прозвучали. Они ударили. Физически. Артем отшатнулся, как от пощечины. Вся ярость, весь миг кажущейся силы мгновенно испарились, замещенные леденящим, парализующим страхом. Сердце бешено колотилось, ноги подкосились. Он съежился, вжавшись в стену, стараясь стать меньше, незаметнее. Он придет. Он убьет. Он закопает. Мысли путались, превращаясь в панический вихрь. Шагов сверху не было слышно. Ни до угрозы, ни после. Только этот голос, прорвавшийся сквозь бетон, и зловещая тишина.

Стыд накатил следом за страхом. Горячий, жгучий. Он стучал. Как ребенок. Он спровоцировал монстра. И струсил. Все увидят, какой он трус.

Утром, пытаясь незаметно вынести мусор (осколки той самой злополучной чашки), Артем столкнулся с Бабой Тоней на лестничной клетке. Старуха стояла в дверях своей квартиры, как страж ада. Ее маленькие, запавшие глазки впились в него.

– Шуметь изволили ночью? – прошипела она, не дожидаясь приветствия. Голос был сухим, как шелест мертвых листьев. – Стучали? По потолку? Думаете, мы не слышим? Думаете, вам все можно? Беспредельщик! Скандалист! Я в управляющую компанию напишу! В полицию! Чтоб вас выселили, позора на наш дом! Тихо тут жили, пока вы не приехали! Тьфу!

Она плюнула на пол. Артем онемел. Откуда она знает? Инцидент был ночью, кратким – его удар, ответный удар Миши, угрозы. Он сам еле слышал сквозь стены и страх. А Баба Тоня… она живет этажом ниже! Она не могла это слышать так отчетливо! Но она знала. Знала точно, что стучал он. Ее обвинение было конкретным и безжалостным.

– Я… я не… – начал было Артем, но голос предательски дрогнул.

– Молчать! – отрезала Баба Тоня. – Знаем мы ваши оправдания! Все вы такие! Безответственные! Позорите дом! – Она захлопнула дверь с таким грохотом, что Артем вздрогнул.

Вернувшись в квартиру, он наткнулся на Лиду. Она стояла посреди кухни, лицо искажено гримасой отвращения.

– Что, опять конфликт устроил? – ее голос был ледяным. – С Бабой Тоней? Да? На весь подъезд слышно! Ты совсем с ума сошел? Тебе мало позора дома? Ты решил всем соседям показать, какой ты… какой ты неадекватный? Ты представляешь, что скажут? Что про нас скажут? Сережа вон уже в школу боится идти, из-за тебя! Из-за твоих истерик! Ты хоть о ребенке подумай! Нет, только о себе, любимом! – Она отвернулась, демонстративно хлопнув дверцей шкафа.

Артем стоял, как приговоренный. Страх от угроз Дяди Миши, жгучий стыд от слов Бабы Тони и теперь – эта волна презрения от Лиды, накрывшая с головой. Он оглянулся. В дверном проеме его комнаты мелькнула испуганная тень Сережи. Мальчик мгновенно отпрянул и исчез, притворив дверь. Прячется. От меня.

Он пошел к себе, ноги ватные. В ушах еще звенел тот чудовищный удар сверху и хриплый голос: "Кончу тебя! Закопаю!" И вдруг… ощущение. Не звук, не картинка. Чувство. Холодная кожа ремня на спине, под тонкой рубашкой. Резкая, жгучая боль. И голос, другой, но столь же полный ненависти и презрения: "Будешь знать, как старшим перечить! Руку поднимать?!" Флешбек промелькнул, как удар током. Он помнил – подростком, попытался оттолкнуть мать, когда она замахивалась. Получил ремнем по спине. Защита была преступлением. Ответ – жестоко наказуем. Не смей защищаться. Не смей злиться. Сожмись. Перетерпи.

Артем упал на кровать, лицом в подушку. Тело дрожало мелкой дрожью. Ярость, прорвавшаяся ночью, казалась теперь дикой, опасной глупостью. Она принесла только больший страх, больший стыд, большие угрозы. Подавить. Надо подавить. Всегда надо было подавлять. Сжать все внутри. В комок. В точку.

Сверху снова завелось. Сначала тихое поскрипывание, потом нарастающее…

ВЖЖЖЖЖЖЖ!

Дрель. Снова дрель. Она вгрызалась в тишину, в нервы, в саму ткань реальности. Артем лежал неподвижно, стиснув зубы до боли, кулаки сжаты, но уже не для удара. Чтобы не закричать. Чтобы не заплакать. Чтобы сдержать эту черную, ядовитую волну, которая подкатывала к горлу. Стены его "крепости" трещали, и сквозь трещины сочился ледяной ужас и вселенское одиночество. Подавить. Перетерпеть. Выжить. Хотя бы еще один день. Хотя бы еще один час. Под аккомпанемент вечной дрели.

Глава 5

Тишина после очередного ночного кошмара (дрель замолчала на рассвете, оставив после себя звон в ушах и песок под веками) была почти хуже шума. Она обнажала пустоту. Пустоту квартиры, пустоту дней, пустоту внутри. Артем сидел на краю своей кровати, глядя на трещину в штукатурке, которая за ночь удлинилась на пару сантиметров. Надо было что-то делать. Хотя бы попытаться. Ради видимости. Ради… Сережи.

Мысль о сыне вызвала не теплоту, а тяжелую, знакомую тошноту. Вина. Обязанность. Страх очередного провала. Но что, если… если попробовать по-другому? Не как его мать? Хотя бы полчаса.

Он нашел Сережу в его комнате. Мальчик сидел на полу, спиной к двери, неподвижно. Перед ним лежала старая, видавшая виды машинка – металлический грузовичок, одна из немногих уцелевших игрушек самого Артема. У Сережи не было своих вещей. Ни одежды, которую Лида стирала с маниакальной частотой (хотя мальчик, казалось, никогда не пачкался), ни книжек, ни настоящих, его игрушек. Только эти реликвии из прошлого Артема, странно сохранившиеся, будто заново покрашенные.

– Сереж… – голос Артема прозвучал хрипло. Он сглотнул. – Хочешь… поиграем? В машинки?

Сережа медленно обернулся. Его лицо было спокойным, почти бесстрастным. Глаза – большие, темные – смотрели на отца без детского любопытства.

– Во что? – спросил он ровным тоном.

– Ну… – Артем неуклюже опустился на корточки рядом. Он взял другую машинку, пластмассовый джип. – Вот… гараж тут можно построить из кубиков… Или дорогу…

Он начал строить. Руки дрожали. Каждое движение казалось неестественным, вымученным. Он чувствовал на себе взгляд Сережи – не детский, а оценивающий, холодный. Артем пытался комментировать, строить сюжет: "Вот тут авария! Надо спасать!". Сережа молча наблюдал. Потом, внезапно, схватил свой грузовик и со всего размаха ударил им по хлипкой башне из кубиков, которую с таким трудом возвел Артем.

Трах!

Кубики разлетелись. Грузовик отскочил и ударился о ножку стула. От него откололось колесо.

– Зачем?! – вырвалось у Артема, больше от неожиданности, чем от злости.

Сережа поднял голову. В его глазах вспыхнуло что-то странное, недетское – презрение? Удовольствие?

– Ну и что? – сказал он, и голос его вдруг звучал удивительно похоже на Лидин, когда она злится. – Игрушка дурацкая. Старая. Как и все тут. Как и ты.

Артем замер. Слова обожгли.

– Сережа, так нельзя говорить… – попытался он, но звучало это жалко, неубедительно.

– Почему? – Мальчик встал, глядя на отца сверху вниз. Его маленькая фигурка вдруг показалась Артему угрожающей. – Ты же слабак. Все говорят. Баба Тоня. Мама. Тот дядя сверху. Ты даже потолок боишься, потому что ты… ты тряпка!

Последнее слово прозвучало как плевок. Артем почувствовал, как кровь отливает от лица. Это были не просто оскорбления. Это был голос Лиды. Интонации его матери, когда она кричала на него маленького. Слабак. Тряпка. Сережа не просто повторял услышанное – он воплощал этих женщин в этот момент.

– Сережа, я… я твой папа… – пробормотал Артем, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Он был не отцом, а загнанным зверем перед ребенком.

– Папа? – Сережа фыркнул, и этот звук был жутко неестественным из детских уст. – Какой из тебя папа? Ты даже стоять в углу на горохе меня не заставишь. Хотя… – Он наклонился чуть ближе, и его шепот стал ледяным, проникающим прямо в мозг: – …тебе самому нравилось стоять? На колючем горохе? Часами? Пока ноги не немели? И ненавидеть ее? Ненавидеть так, что хотелось… сжечь все?

Артем отшатнулся, будто получил удар. Стояние на горохе. Это был его детский страх. Глубоко врезанный в сознание, позорный. Мать ставила его, маленького, босыми ногами на рассыпанный сухой горох в угол. Часами. За малейшую провинность. Боль была адской. А ненависть… Да, он мечтал тогда, чтобы дом сгорел. Чтобы она сгорела. Как Сережа мог это знать? Он никогда никому не рассказывал. Никогда!

Дверь распахнулась. Лида. Ее лицо было искажено привычным недовольством. Она окинула взглядом разбросанные кубики, сломанную машинку, Артема, сидящего на полу как оплеванный, и Сережу, стоящего над ним с каменным лицом.

–Что опять? – ее голос резанул по нервам. – Опять довел ребенка? Игрушки ломать заставил? Что ты вообще делаешь? Ты же не умеешь с детьми! Ты их только пугаешь и портишь! Смотри, до чего довел! Нервы ему треплешь своими… экспериментами! Иди лучше делом займись, хоть польза будет! Бестолочь!

Она схватила Сережу за руку. – Пошли, Сереженька, мама тебя накормит. Не обращай внимания на него. – И увела мальчика, бросив на Артема последний уничтожающий взгляд. Сережа, уходя, оглянулся. В его глазах не было ни страха, ни обиды. Только… холодное любопытство? Или удовлетворение?

Артем остался сидеть среди обломков игрушечного мира. "Слабак". "Тряпка". "Бестолочь". Слова Лиды, Сережи, матери – все слилось в один ядовитый хор в его голове. Он чувствовал себя не просто неудачником. Он чувствовал себя пустым местом. Человеком, неспособным ни на что. Даже на то, чтобы быть отцом. Даже на то, чтобы просто поиграть.

Он поднялся, ноги ватные. Механически, по привычке, пошел на кухню. Открыл шкаф. Достал три тарелки. Три ложки. Три стакана. Налил воды из-под крана только в один. Поставил на стол. Три прибора. Три места.

Он сел на свой стул. Перед ним стояла полная тарелка… пустоты. Стакан воды. Два других места были безупречно сервированы. Чистые тарелки, блестящие ложки, пустые стаканы. Ожидание. Вечное, бессмысленное ожидание тех, кто никогда не сядет за этот стол по-настоящему. Кто уже сидит в его голове, осуждая, презирая.

Он взял ложку. Взял в рот пустоту. Жевал воздух. Глотал воду, чтобы смыть комок стыда и отчаяния, подступивший к горлу. В ушах снова звенело: "Слабак! Тряпка! Бестолочь!" И голос Сережи: "Тебе самому нравилось стоять? Ненавидеть ее?"

Внезапно, перед глазами всплыл образ: он, маленький, босой. Под ногами – жесткие, колючие шарики сухого гороха. Боль пронзает ступни, иррадиирует в ноги. Стоять нельзя. Двигаться нельзя. Сзади – взгляд матери. Холодный, оценивающий, ждущий слез. А внутри – кипящая, бессильная ненависть. Желание кричать, ломать, убить. Но он стоит. Молчит. Сжимает кулаки. И ненавидит. Себя. Ее. Весь мир.

Сейчас он сидел за столом, сервированным для призраков. И чувствовал себя так же, как тогда в углу: парализованным болью и ненавистью, которую некуда было деть. Он пытался "играть в семью". Но единственная реальная игра здесь – это игра его внутренних демонов, а Сережа… Сережа был самым жутким их воплощением. Зеркалом, отражавшим его самого – обиженного ребенка и яд интроецированной ненависти. Игры были окончены. Осталось только падение.

Глава 6

Выход из квартиры всегда был испытанием. Дверь скрипела слишком громко, звук эхом разносился по лестничной клетке, казалось, привлекая незримое внимание. Артем замер на пороге, прислушиваясь. Тишина. Только капало что-то в ванной, да сквозь закрытую дверь Лиды доносились приглушенные звуки телевизора и ровный голос Сережи – он что-то рассказывал. Матери? Себе? Артем предпочел не знать.

Он сделал шаг в подъезд, стараясь ступать как можно тише, почти на цыпочках. Мусорный пакет в его руке казался кричаще ярким, нелепым в полумраке. Он спускался по ступеням, каждый скрип ступеней отдавался в висках. Надо никого не встретить. Просто дойти до бака. Вернуться. Никого не видеть.

Но судьба, или его собственное проклятие, распорядились иначе. На площадке между первым и вторым этажом, как страж ада, восседала на своей складной табуретке Баба Тоня. Она вязала что-то алое, крючок мелькал в ее цепких пальцах. Ее маленькие, глубоко посаженные глазки мгновенно нашли Артема, сверкнув холодным, оценивающим светом. Он почувствовал себя мышью перед совой.

– А-а, наш благородный жилец пожаловал! – ее голос, скрипучий и пронзительный, разрезал тишину подъезда. – Смотри-ка, опять мусор несет! А пакет-то продырявленный? Сейчас все по лестнице рассыплет, а мы потом по твоим объедкам ходить будем?

Артем замер, сжимая ручки пакета. Ладони вспотели.

– Я… я аккуратно, Антонина Петровна. И пакет целый, я проверил…

– Целый? – Она фыркнула, отложив вязание. – Тебе все целое кажется, что ли? А шум по ночам? Весь дом из-за тебя не спит! То стонет кто-то, то ходит, то как будто… как будто сверлят! Дрель какая-то! Это ж не иначе ты пьянствуешь там и буянишь! Всю ночь!

Артем почувствовал, как кровь приливает к лицу. Пьянство? Он не пил ни капли с тех пор… с тех пор как все началось. Шум… дрель… Это же его кошмары, его звуки! Откуда она знает?!

– Я не пью, Антонина Петровна, – попытался он вставить, голос дрожал. – И шум… это, наверное, трубы, или соседи сверху…

– Соседи?! – Баба Тоня вскочила, табуретка загремела. – Соседи как шелковые! А ты – вот он, корень зла! Весь дом из-за тебя в упадок пришел! Клопы, говорят, пошли? Это от твоей грязи! И запах… какой-то кислый, больной. Мусор вовремя не выносишь, квартиру не убираешь! И сына твоего… дите невинное… мучаешь, слышала! Крики! Игрушки ломаешь! Совесть есть?!