Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

В завершение молитвы накладывалось крестное знамение примерно в области пупка… После чего, с воспрявшим духом, что не забыл исполнить зачётный ритуал, я бежал играть в классики…

Однако, когда до школы оставалась последняя пара дней, в душе моей восстало невесть откуда взявшееся непокорство, и сделало меня Богоотступником.

Я отрёкся от Него. И совершил это открыто, нимало не таясь. И очень громко.

Выйдя в поле чистое (тот самый луг возле Мусорки), я что есть мочи проорал: «Бога нет!»

Крик, прозвучавший посреди пустынной предзакатной тишины, не вызвал отклика.

Довольно одиноко он как-то прозвучал, без эха.

И хотя вокруг никого не было – ну, совершенно ни души – я всё же принял меры предосторожности, просто на всякий. Ведь если кто-то услышит случайно, ну, скажем, из-за позади забора вокруг мусорных баков, то без труда смекнёт: «Ага! Раз этот мальчик заорал, что Бога нет, тогда и дураку ясно – он перед этим верил в Какого-то Него».

А это просто стыд и срам для мальчика, который уже школьник. Не сегодня-завтра.

Поэтому, чтоб не позволить посторонним догадался, вместо отчётливого богохульства, отречение оралось неясно гласным звуком: «Ы-ы ы!». Однако громко…

Ничего не произошло…

Задрав лицо кверху, я проорал повторно:«Ы-ы ы!» После чего, для надёжности, поставил окончательную точку в моих отношениях с Богом – плюнул в небо.

Ни грома, ни молнии в ответ. И только щеки ощутили капельки слюны, рассеявшейся в изморось, идя на приземление. Так, вместо точки вышло многоточие. Ну да не велика разница.

С лёгким сердцем, радуясь обретённой свободе духа, я покинул пустошь и вернулся в периметр Квартала.

. .. .

{…микроскопические слюнные осадки, окропившие, в результате Богоборческого плевка в небо, лицо семилетнего меня, неоспоримо свидетельствовали о неготовности извлекать выводы из личного опыта – пригоршни песка, подброшенного для Ленина-Сталина-Гитлера, неизменно падали вниз, исполняя закон сэра Исаака Ньютона на эту тему, о котором тот «я» понятия не имел.

Короче, пришёл срок юному атеисту плюхнуться в неизбежную каламуть обязательного среднего образования…)

Нескончаемое лето поворотного года сжалилось, наконец-то, над маленьким невеждой и передало беспросветного меня сентябрю…

В сизом костюмчике с троицей тускло-оловянных пуговиц на пиджачке, с ровным чубчиком, как в стрижке у Китайских мальчиков с почтовых новогодних открыток конца пятидесятых (хотя из парикмахерской для взрослых дядей, куда сводила меня Мама накануне), сжимая в правом кулаке шуршащий хруст газеты, окутавшей стебли букета георгинов, который прибыл накануне вечером из палисадничка Папиного друга Зацепина, на его чёрном мотоцикле с коляской – я пошёл в первый раз в первый класс, под конвоем Мамы.

Уже и не вспомнить – вела ли меня Мама за руку, или я смог-таки настоять, что сам буду нести свой тёмно-коричневый портфельчик.

Мы шли той же дорогой, с которой давным-давно исчезли чёрные колонны зэков, но солнце сияло ярко, как и при них.

Тем же путём посреди солнечного утра шагали и другие первоклассники с их мамами, а также разнокалиберно более старшие школьники, без сопровождения, Вразнобой: группами и по отдельности.

Но с окончанием затяжного спуска, мы не свернули на торную детсадную тропу, а пошли прямо, – в распахнутые ворота Учебки Новобранцев, чтобы пересечь их двор и выйти через боковую калитку, и продолжить идти вверх, на взгорок, по другой, пока ещё неведомой тропе среди Осин и редких Елей.

Подъём сменился долгим спуском по лиственному лесу, с болотом справа вдоль тропы, а после следующего – краткого, но крутого – взгорка мы были встречены грунтовой дорогой, что подвела к воротам в периметре штакетного забора, вокруг широкой школьной территории.

Внутри ограждения, дорога заканчивалась полдюжиной ступеней из бетона, восходивших к бетону дорожки, устремлённой к дверям здания из двух этажей, с плотным строем широких окон на каждом.

Мы не вошли внутрь, а долго стояли перед школой, пока большие старшие школьники бегали сквозь занятую разговорами толпу, чтобы взрослые на них кричали.

Потом нас, первоклассников, построили лицом к раскрытой двери в здание.

Родители всех первоклассников остались позади, отдельным строем, но всё-таки почти что рядом, и бегуны уже перестали носиться, а мы так и стояли с нашими новыми портфелями коричневого дерматина и букетами в газетных обёртках.

Потом нам сказали взяться попарно за руки, и идти вслед за пожилой женщиной в чёрном.

И мы двинулись неуклюжими парами. Одна девочка из нашей, разнобойно шагающей колонны, вдруг разрыдалась. Её мама подбежала с уговорами не плакать, а идти как все.

Я оглянулся на Маму. Она махнула мне рукой и сказала что-то, чего я уже не мог расслышать. Черноволосая, красивая и молодая…

~ ~ ~

Дома Мама всем сказала, что Серафима Сергеевна Касьянова – очень опытная учительница, её все хвалят, и хорошо, что я к ней попал…

Потом эта хвалёная учительница месяца три учила нас писать в тетрадках в косую линейку, чья косина помогает вырабатывать правильный наклон почерка, и всё это время, запрещала нам писать чем-либо кроме простого карандаша.

Мы выписывали нескончаемые строчки косых карандашных палочек и наклонных крючочков, которые в дальнейшем, когда приспеет время, должны превратиться в буквы с элегантным перекосом, даже и на нелинованной бумаге.

Прошла целая вечность плюс ещё один день, прежде чем учительница объявила нас достаточно созревшими для ручек, которые назавтра надо принести с собой, и не забыть чернильницы-невыливайки, и пёрышки про запас.

Эти ручки – изящно-утончённые деревянные палочки жизнерадостно монохромной раскраски, с манжеткой светлой жести на конце для вставки пёрышка – я приносил с собою в школу, под скользко выдвижной крышкой лакированного пенала, с первого же дня занятий. А пластмассовая чернильница-невыливайка и впрямь удерживали чернила в пазухах двойных стенок, если случайно перевернёшь или осознанно поставишь вверх тормашками. Лишь бы не слишком полная была.

К тому же, при переизбытке чернил в невыливайке, перо зачерпывало их слишком чересчур, а те на страницу – кап! – ой! – опять клякса!.. Самое правильное, чтобы в чернильнице их было чуть глубже, чем на полпера, тогда одного обмака хватит на пару слов, а дальше суй перо по новой.

(…жить получалось проще при употреблении одной и той же пишущей принадлежности. Говоришь «дай ручку» и всем понятно, что имеется в виду, без всяких уточняющих вопросов: автоматическую? шариковую? гелиевую? маркерную? цифровую? беспроводную мышиную?

– Нет, мне, пожалуйста, макательную.

Но слово «макательная» тогда не употреблялось из-за своей ненужности…)

Неприхотливая приспособа из надёжных пиломатериалов приучала многомиллионные массы, проходившие через её усечённный параллелепипед в стиле элементарного коструктивизма, к отсидке длительных сроков (от 8-ми до 10-лет).

Парты производились из расчёта на пару сидельцев каждая. Они росли вместе с заключенными в их кубизме парами. Старшекласные оболтусы не помещались в маломерках для первоклашек, ученикам начальных классов не соответствовали недра парт выпускников.

Неизменными оставались форма орудия образования и её цвет. Чёрная слолешница, коричневая скамья, с неумолимо прямой спинкой из одной доски, и коричневые боковины парты.

Дизайнеры не знали, что такое эргономика, не ведали слова "макательная", они творили на основе практической сметки и традиций, уходящих корнями к утвари подобного назначения, тёртой задницами средневековых школяров.

Разумеется, прогресс тоже находил своё отражение в изделии широкого потребления. Горизонтальность в столешнице сохранила всего одна доска вдоль переднего края. Остальная столешникова плоскость полого спускалась в направлении желудка сидящих за партой.

Заключительная доска в спуске состояла из двух половинок (каждая напротив своего сидельца) и могла откидываться в обратном направлении на врезанных в неё петлях малого размера, чтобы лечь на предыдущую часть спуска. Она работала крышкой внутреннего ящика, куда сидевший впихивал свой портфельчик, мешочек с кедами для физкурьтуры и прочее другое из принесённого для занятий. Вернув крышку в исходное положение, ты вновь оказывался за скошенным столом.

Неисчерпаема изобретательность человеков.

По центру единственной горизонтальной доски столешницы, вдоль её дальнего от сиденья края, имелась неглубокая круглая выемка для установки чернильницы. Всего одной на пару партопользователей, чтобы те туда макали, в очередь, цокоча кончиками перьев о дно невыливайки.

Кончик сменного пера раздвоен, однако его тесно притиснутые друг к другу половинки на бумаге оставляют совместный след не толще волосинки (если не забыл обмакнуть перо в чернильницу). Притиснешь ручку чуть плотней к листу перед собой, и – половинки малость раздвигаются, изливая чернила в линию пошире. Можно и вовсе жирнющую провести, – смотря как нажимаешь.

Чередования тонких и широких линий, с безукоризненными переходами из одной в другую, запечатлённые в прекрасных образцах для подражания в учебнике Чистописания, доводили меня до отчаяния своей недостижимо изысканной каллиграфичностью…

Много позже, уже в третьем классе, я освоил ещё одно применение пёрышек для ручки:

Воткни перо в бок яблоку и проверни его на полный оборот, – при вынимании обратно, в пере застрял конус вырезанной яблочной плоти, а в боку яблока появилась аккуратная дырочка. Вставляешь в неё свежеизвлечённый конус задом наперёд и… Ну, дошло, что ли? Да, конечно же! Теперь у яблока торчит миниатюрный рог!..

Понатыкаешь ему ещё таких же точно, и плод начинает смахивать на морскую мину или ёжика, в зависимости от творческой усидчивости…

В награду за труды можно даже съесть своё произведение, но лично мне никогда не нравился вкус этих яблочных мутантов…

А спустя ещё один год школьного обучения, в четвёртом классе, ты узнаёшь способ превращения сменного пера в метательное оружие.

Для начала, обломай одну из половинок острого кончика, чтоб тот стал ещё острее. Затем расщепи противоположный конец, предназначавшийся для вставки в манжетку. В произведённую тобой трещину сунь квадратик из бумаги, сложенной в четыре треугольные крыла хвостового стабилизатора, что обеспечивает прямолинейность траектории.

Теперь мечи свой дротик в какую-нибудь деревянную поверхность – дверь, классная доска, оконная рама одинаково пригодны. Оставшаяся половинка кончика пера вонзится за милую душу, и дротик симпатично заторчит хвостом-стабилизатором…

~ ~ ~

Путь в школу стал совсем привычным, но всякий раз немножечко другим. Листва опала, меж обнажившихся древесных стволов пошли гулять сквозняки, а школа начала виднеться ещё на спуске, от болота рядом с большой Осиной. Её светлокорому боку хватало ширины для размещения общего заголовка осеннему пейзажу – «ЗДЕСЬ ПРОПАДАЕТ ЮННОСТЬ», исполненного ножом в одну строку.

{…литературный ежемесячник «ЮНОСТЬ» до сих пор шокирует меня своей ущербностью. Чего-то явно не хватает слишком короткому названию…)

Затем зарядили снегопады, однако под конец всякого дня в наметенных сугробах вновь пролегала возрождённая тропа между «Горкой» и школой.

В погожие дни солнце ослепительно искрилось по обе стороны этой дороги к знаниям, что начинала уже смахивать на траншею глубиной выше колен, с оранжевыми метинами мочи на снеговых стенках. Бесследно пропавшие под следующим снегопадом, они упрямо выпрыгнут в других местах неистребимой, заметно углубившейся тропы через лес…

За пару недель до Нового года, наш класс закончил проходить Букварь, и Серафима Сергеевна привела нас на второй этаж, в узкую комнату школьной библиотеки. Сидевшей там женщине, она торжественно объявила нашу полноправность считаться читателями, которым можно уже выдавать книги для личного чтения.

В тот день я принёс домой в портфельчике мою первую книгу, и залёг с добычей на диван.

Оттуда мы не подымались, а только ворочались с одного моего бока на другой, на спину, на живот… Затем в обратном направлении, пока не кончилась вся сказка про город, где в узеньких улочках бродят рослые Молоточки, и стукают маленьких Колокольчиков по голове, чтобы те динькали.

Суровость жизни во имя нежной музыки передал С. Т. Аксаков своим произведением «Город в Табакерке».

. .. .

Зимние вечера такие торопыги, – едва успеешь пообедать и нацарапать домашнее задание по Чистописанию, а уже – глянь-ка! – за окном чернильная темень.

Но ей не одолеть весёлый пульс общественной жизни. Поспешно обуваешь валенки, натягиваешь поверх них тёплые штаны, застёгиваешься в зимнее пальто.

Свисают за спину концы тугого шарфа, что затянула Мама поверх торчком вскинутого воротника.

Она завязывает под подбородком уши меховой шапки, черех подкладку искусственных ушей шнурки гулко шарудят в твоих, глуша её наставления… И – нет тебя, ты уже выскочил на Саночную Горку.

Далеко ли? Да всего-то за углом! Тот самый спуск к Учебке Новобранцев, по которому каждое утро тянется вереница школьников. Своим плотно исхоженным снегом, Саночная Горка идеальна для саночных увеселений.

Старт – от окружной бетонной дороги.

Глубокая колея, промятая колёсами случайной автомашины, подтверждает, что дорожное покрытие на месте. Где-то там, во глубине снегов.

О том же говорят и фонари своею чередой световых конусов пролитых со столбовых верхушек на нетронуто пышную обочину.

Стартовый столб Саночной Горки лишён сугроба. Тот утоптан до состояния плоскости, по которой жёлтоватый конус лампочного света нарисовал расплывчато неясную окружность – эпицентр сбора толпы фанатов саночного спорта…

Большинство санок – покупные, их магазинное происхождение сразу бросается в глаза алюминиево-белыми полозьям и пёстрой лакировкой в поперечинках верха. А вот мои, Папа сам сделал. Поэтому мои стальные санки куда угонистей, чем ширпотреб из Спорттоваров.

Краткий разгон, глубоко склонясь и опираясь на убегающие под тобою санки, и – шлёп! – животом на верёвку, брошенную вдоль их спины.

Ноги вверх! Чтоб валенки не тормозили, стуча носами об дорогу.

Летишь под гору – в бескрайнюю тьму с точечным блеском далёкой лампочки над воротами Учебки Новобранцев.

Точка света приплясывает, дёргается вверх-вниз, вместе с подскоками санок, летящих под твоим животом. Встречный вихрь выжимает слёзы из туго сощуренных глаз…

Всё медленнее катят санки на излёте… Останавливаются неохотно.

Встаёшь, хватаешь варежками обледенело-твёрдую верёвку со спины санок, продёрнутую им в носовые дырки, и топаешь обратно. Санки послушно плетутся следом, порой постукивают мордой в пятки валенкам.

По мере восхождения к стартовому фонарю, в сугробах обочин, придавленных ночной мглой, оживают мириады живых искорок, переливаются, подмигивают на каждый твой шаг…

Вот это – да! Наверху Саночной Горки, уже выстраивают паровозик, увязывают санки цугом и – поехали! – вся масса с визгом, криком, морозным скрипом полозьев, катит в темноту…

В какой-то момент, как тысячи, наверное, мальчиков до меня и после, я делаю то, что никак нельзя делать, и нам это заранее и очень хорошо известно. Нет-нет! Совсем нельзя, но саночный нос под светом лампочки искрится узорами такой красоты, что мы не в силах больше сдерживаться. Так хочеться лизнуть их в нос.

Конечно же, как мы и знали, язык прикипел к стылому металлу, и приходится отрывать его обратно, с болью и стыдом, и с надеждой, что никто не углядел такую полную, для такого большого мальчика, глупость…

А уже в конце, топаешь домой, волоча за собою санки бесчувственными руками, и бросаешь их в тёмном подъезде, возле узкой двери в подвал. Взбираешься по ступеням на второй этаж и бухаешь носками валенок в свою дверь.

В прихожей, мама сдёргивает у тебя с рук варежки, обросшие бисерно мелкими ледышками на каждой-прекаждой ворсинке. Мама громко часто охает при виде набело закоченелых рук.

Она бежит во двор, чтоб зачерпнуть тазик снега для растирания твоих деревянных рук. Приказывает сунуть их в кастрюлю с ледяной водой из кухонного крана. Трёт их шерстью развязанного с тебя шарфа и, постепенно, жизнь начинает возвращаться в твои руки.

А ты скулишь и ноешь в невыносимой боли от невидимых, вонзённых в твои пальцы игл, а Мама кричит: «Так тебе и надо! Тоже мне – гуляка! Горе ты моё луковое!»

И, не затыкая свой скулёж от боли в непослушных пальцах и ободранном безжалостным железом языке, ты всё же знаешь, – это ничего, потому что Маме известно как тебя спасти…

~ ~ ~

После зимних каникул, Серафима Сергеевна принесла в класс «ПИОНЕРСКУЮ ПРАВДУ» и, вместо урока, читала нам оттуда, что такое Коммунизм, при котором мы все начнём жить через двадцать лет, потому что к тому времени его строительство в нашей стране завершится, как только что пообещал народу Никита Сергеевич Хрущёв…

Придя домой, я тут же огласил радостную весть, что двадцать лет спустя в магазинах всё будет бесплатно, бери что хочешь, потому что нам в школе сегодня так сказали.

На моё объявление, родители переглянулись, но как-то не поспешили разделить со мной радость светлому будущему, которое всем нам предстоит.

Тогда я тоже проявил сдержанность, и перестал к ним приставать, но про себя вычислил, что при Коммунизме мне стукнет двадцать семь, не слишком-то и старый для бесплатных магазинов…

К тому времени все ученики нашего класса стали уже Октябрятами, после захода в наш класс взрослых пятиклассников, которые прикололи октябрятские значки на наши школьные формы.

Значок состоял из алой пятиконечной звёздочки вокруг жёлтого ободка, откуда, как из медальона, выглядывало ангельское личико Володи Ульянова, в длинно-золотистых локонах его раннего детства, в котором, играя со своей сестрой, он ей приказывал: «Шагом марш из-под дивана!».

Впоследствии он вырос, утратил волосы и стал Владимиром Ильичом Лениным, и про него написали много книг…

. .. .

У нас дома появился несуразное устройство с жестяным трубчатым носом, откуда поблескивало стекло линз – проектор диафильмов.

С ним вместе вынырнула картонная коробка, полная пластмассовых бочоночков для хранения тугих плёночных свитков.

Среди плёнок встречались давние знакомые, которых крутили ещё в детском саду, по субботам, – герой Гражданской войны Матрос Железняк или дочка подпольного революционера, которая находчиво утопила типографский шрифт в кувшине с молоком, на столе её спальни, когда в их дом нежданно нагрянула полиция с обыском посреди ночи.

Те точно знали, что её папа печатает листовки, и поискали даже у неё в кроватке, однако заглянуть под молоко так и не догадались…

Конечно же, плёнки заряжались мною, и чёрное колёсико под жестяным носом вертел, меняя кадры, тоже я, а ко всему тому вдобавок, ещё и читал белые надписи под картинками. Однако длилось моё безраздельное самодержавие недолго.

Меньшие выучили надписи наизусть, и взяли моду пересказывать их, прежде чем соответствующая картинка вползёт, скрипя сквозь трубку носа, в квадрат изливаемого на обои света.

Вызов моему старшинству со стороны Наташки меня задевал меньше, чем Сашкина строптивость.

Давно ли, наперегонки мчались мы галопом утолить жажду из-под кухонного крана? И, придя первым, он с готовностью уступал мне жестяную белую кружку с революционным крейсером Аврора на боку, как старшему, как брату, чья неповоротливость не отменяет его верховенства.

И, выхлебав полкружки, остаток я не выливал, а благодушно передавал ему докончить, – самый верняковый способ стать силачом.

Вот отчего, например, я такой сильный? Потому что не погребовал отпить пару глотков из бутылки с минералкой, початой Сашей Невельским. А он – самый сильный мальчик в нашем классе.

Мой младший брат наивно слушал мои наивные россказни, и принимал протянутую кружку.

Как и я, он отличался чрезмерной доверчивостью. Однажды, когда Папа за обедом достал из своей суповой тарелки хрящ без мяса, и пообещал кило пряников сумевшему разгрызть эту несъедобность, Саша посопел, молча, и – вызвался.

Жевал он долго, упорно глядя в свою тарелку, а не на кого-нибудь в отдельности. В конце концов, хрящ был проглочен, по частям.

Жалко, что пряников он так и не дождался. Папа забыл, наверное…

~ ~ ~

Почта доставила нам посылку. Вернее, нам принесли бумажку, что прибыла посылка, а потом Мама зашла туда после работы.

Домой она принесла ящик из фанеры обшарпанной за долгий путь. Фанерные бока обвивала тонкая бечёвка, пришлёпнутая коричневым сургучом. Должно быть для надёжности, чтоб ящик не разваливался.

Сверху химическим карандашом, который синеет от влажности, крупноблочно стоят буквы двух адресов (без наклона) – отправитель Е. Вакимова из города Конотоп, получателю в Почтовом Ящике нашего Объекта.

Посылку усадили посреди кухни на табурет, и вся семья собралась вокруг.

Крышку с адресами, должно быть для надёжности, крепила целая уйма вколоченных гвоздиков, но против кухонного ножа, который Папа сделал сам, они не устояли. Даже совместным сопротивлением не смогли…

Открылась чёрная гладь из семечек, заполнившая ящик до краёв. Взрослые удивлённо взглянули друг на друга. Папа отложил нож на стол.

Мама провела рукой от середины к бортику, гоня ребром ладони мелкую волну подсолнуховых семечек. На полдороге проступил белый кусище сала. Волна от центра в противоположную сторону открыла утонувший красный бок резиновой грелки. Наполненная слишком туго, она не сумела всплыть.

Утопленников вытащили на стол. Уровень семечек упал до трети ящика. Папа прогрёб оставшуюся глубину и сказал, что больше нет ничего, что семечки тут наполнитель, чтоб сало с грелкой не болтались по посылке.

Потом он выкрутил у грелки пробку, весело понюхал и объявил, что точно, так и есть, как он и подумал.

Слегка прожаренные на сковороде, семечки наполняли кухню приятным ароматом, и стали аппетитнее на вкус.

Мы их раскусывали, складывали шелуху в блюдце посреди стола, а сплюснутые ядрышки с острым носиком прожёвывали и ели. Это и называется грызть семечки.

А потом Мама сказала, что если их есть не просто так, одну за одной, а налущить хотя бы полстакана зёрнышек, а потом слегка посыпать сахарным песком, вот это будет вкуснятища!

Каждый из трёх её детей получил чайный стакан, для заготовки к посыпанию. Заместо блюдца, Мама выдала нам одну глубокую тарелку на всех. Она ловко свернула большой кулёк из газеты, и высыпала в него семечки из сковороды.

Мы оставили взрослых есть неподслащенные семечки на кухне, и перешли в детскую. Разлеглись там, на кусках ковровой дорожки в подпалинах от давнего пожара, но не так-то уж слишком заметных.

Вполне ожидаемо, уровень налущенных зёрнышек в Наташкином стакане рос быстрее, хотя она больше болтала, чем щёлкала. Однако когда и брат ушёл в отрыв, меня стала разбироать обида.

Мою заготовку затормаживала карикатура на боку газетного кулька, где толстопузый колониалист вылетал с континента Африка.

Пучок прозрачно-тонких линий по воздуху показывали траекторию его полёта. На старте, в зад его белых шортов явно пнули широким башмаком. Там он и отпечатался, почти что на весь зад. Но отчего весь отпечаток чёрный? Башмак сперва ступнул в гудрон или ещё куда-то? Это нечаянно случилось или таки нарочно, чтобы испортить шорты?

Все эти вопросы мне пришлось отбросить, и не слишком приглядываться к параболе полёта. Не отвлекаться на пробковый шлем для тропиков. Мне надо поживее грызть, и следить построже, чтоб в спешке не жевать случайно, а зёрнышки, все до одного, складывать в стакан.

Но несмотря на правильные планы, никак не получалось догнать более шустрых грызунов. Мне не ничего уже не могло помочь, мелкие оторвались недосягаемо.

Дверь отворилась, и зашла Мама – весело спросить как у нас дела. С нею прибыл сахарный песок и ложечка – посыпа́ть нагрызенные нами достижения, у кого сколько вышло.

Однако эти гадские семечки меня совсем уже вывели. Просто зла уже на них не хватало, хоть под сахаром, хоть и без…

Так что всю последующую жизнь я оставался безразличным к восторгам семечковых оргий.

(…и жаль, отчасти, ведь лузганье семечек не просто ленивый способ убить время, получая при этом побочный эффект обильного слюновыделения, – и близко нет! Оно переросло в самостоятельное искусство.

Взять, например, разухабисто Славянскую манеру семечкоедства, неофициально именуемую «свинячий способ», когда они закладываются горстью, и зёрнышки прожёвываются совместно с чёрной своей шелухой; и, впитав от них усладу вкуса, всё это не сплёвывают энергически в окружающую среду, но вялыми толчками языка выпихивают из уголка губ, чтобы оно сползало общеперемолотой, обильно смоченной слюной, лавообразной массой по подбородку, пока не шмякнется влажными клочьями на грудь потребляющего. Да-с, беситься с жиру можно всячески, судари мои.