Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Другая игра с мячом не требовала интеллектуального напряга. Просто мечешь мяч в поблекло-розовую штукатурку стены дома (поближе к его углу, подальше от окна на первом этаже). Прикинув место приземления отскочившего мяча, ты должен перепрыгнуть его на излёте широко раздвинутыми ногами, прежде чем он ударится о землю…

Игрок за твоей спиной подхватывает мяч, отскочивший от земли, чтобы снова бросить о стену, но прыгать уже ему, а ловить – тебе. Проще некуда.

Однако участников может оказаться больше, и тогда придётся ждать в очереди попрыгунчиков. Впрочем, движется она довольно быстро.

Меня завораживала бесконечность этой игры. Типа картинок на красном боку Огнетушителя, где за каждым кувыркнутым идёт следующий…

Играли мы и вне пределов Двора, за неизменно пустым бетоном дороги, охватившей кварталы-близнецы.

Точно напротив нашего дома, у самого начала спуска к Учебке Новобранцев, высокие стенки забора из досок ограждали два ряда железных ящиков для мусора из нашего Квартала.

Правее от Мусорки – зелёное поле, ровное, если не считать кучи песка, расползшейся у забора, которая, наверное, осталась ещё со времён, когда зэки бетонировали площадку под железные ящики.

Впоследствии, по мере заселения Двора, куча стала использоваться, как любой песок, любыми детьми, в любой песочнице.

Помимо общеизвестных и традиционных, у нас имелась особая игра с песком, которая никак не называлась. Просто зачерпываешь пригоршню песка и бросаешь вверх, а когда он моросит обратно, нужно поймать в ладонь, сколько насыплется.

Над уловом произносилась ритуальная формула: «Ленину – столько!»

Ленинский пай тоже отправляется во взлёт, и над вторым уловом ты меняешь адресата: «Сталину – столько!»

Песок из третьего подброса никто не ловил, наоборот, во избежание падающего песка, руки прятались за спину, а потом ещё и вытряхались, ладонью об ладонь, для гарантии, что и песчинка случайно не прилипла: «А Гитлеру – вот сколько!»

Подстроенная обездоленность третьего, мне не нравилась, однако я помалкивал, что оставлять нарочно без самой даже крохотной песчинки – нечестно.

Но как-то раз, играя с песком кучи в одиночку, я нарушил правила, поймав щепотку и для Гитлера, хотя и знал, что он плохой и даже с хвостом, как выяснилось при поимке под мостом…

. .. .

Помимо всего прочего, на окраинах кучи мы строили «секреты»: выскребали мелкие ямки, чтобы выстелить дно головками цветков из-посреди окружающей травы, и придавить осколком пыльного стекла. Лепестки плющились, и глядели сквозь пыль с невыразимо красивой грустью.

Ямка заравнивалась песком, и мы сговаривались «проверить секрет» на следующий день, но либо забывали, либо шёл дождь, а потом мы уже не могли отыскать «секрет» и просто делали следующий…

. .. .

Однажды дождь захватил меня в ближней к подъезду беседке Двора. Вернее, это не дождь даже грянул, а смесь грозы с потопом.

Чёрные тучи навалились разом, всё потемнело снизу доверху, будто вот-вот уже и ночь. Бывшие в беседке взрослые и дети пустились врассыпную, по дорожкам к своим подъездам.

Только я задержался над забытой кем-то книгой, где трое охотников бродят, на картинках, по горам, с длинными ружьями. Тут-то и хлынул сверху водопад.

Бежать домой сквозь струи водонизвержения даже и подумать страшно, оставалось только – переждать.

Гроза разразилась невиданная, молнии раздирали небо над всем Кварталом, из края в край. Беседка вздрагивала от оглушительных раскатов грома. Шквалистый вихрь забрасывал полосы дождя до середины круга бетонированного пола.

Я отнёс книгу на брусья лавки вдоль подветренной стороны, однако некоторые шальные капли добивали и туда. Было жутко, и мокро, и холодно, и без конца и края.

Когда гроза всё же закончилась, и в клочья подранные тучи разошлись, открылось синее небо и стало ясно, что день совсем ещё не прошёл, и что моя сестра Наташа бежит от нашего подъезда с уже ненужным зонтиком, потому что Мама послала её звать меня домой.

– Мы знали, что ты тут,– сказала она запыханно,– тебя сначала видно было.

~ ~ ~

(…и подумать жутко даже, будто у меня особый нюх на конспираторов, однако странное стечение случайных обстоятельств неизбежно заводит не в одно так в другое место, где зреет некий тайный сговор…)

Когда три мальчика постарше начали в моём присутствии обмениваться намёками явных заговорщиков типа:

– Так значит сегодня?

– Точно пойдём?

– После садика, да?

Мне стало горько и обидно, потому что ясно же – тут готовится какое-то приключение, но так вот и пройдёт ведь мимо, а мне опять останется каждодневное одно и то же. Поэтому я встал лицом к лицу с предводителем сговора и спросил напрямую:

– А куда вы идёте?

– На Кудыкины Горы – воровать помидоры!

– Можно и мне с вами?

– Ладно.

У меня уже имелось смутное понятие, что воровать нехорошо, хоть я и не знал, как это делается. Однако мне ни разу в жизни не встречались горы, а только лес, речка да невысокий, поросший Елями и Сосенками холм Бугорок, обрывистый песчаный бок которого завершал зелёный луг, расстилавшийся к нему от забора Квартальной Мусорки.

Однако все смутности отметались нестерпимым желанием дивных кудыкинских помидоров. И мне уже неясно виделись их сочные округлые бока, мягко лоснящиеся красным.

День проходил в ожидании часа, когда взрослые придут разбирать своих детей. И он таки настал. Прежде всего, я отказался идти домой с чьей-то посторонней мамой, которую моя просила прихватить и меня тоже.

– Нет, я с мальчиками пойду, чтобы быстрее.

Однако, оказавшись за воротами, четвёрка заговорщиков свернула не на короткую тропу через лес, а к широкой грунтовой дороге, по которой вообще никто и никогда не ездил.

Дорога повела бесколёсную компанию вверх, затем вниз, сделала поворот, а я всё высматривал по сторонам, и спрашивал одно и то же – ну, когда же уже покажутся Кудыкины Горы?

Ответы становились всё короче, звучали неохотнее, и я уныло приумолк, чтоб не спугнуть своё участие в помидорном приключении.

А когда мы вышли на дорогу из бетонных плит, все щели между которыми залиты полосами чёрного гудрона, чтобы ровнее ездилось, я её тут же опознал. Ведь это именно она вела к Дому Офицеров.

Однако в тех краях помидоров не предвидилось. Мы пересекли бетон и углубились в густые гибкие кусты с широкой тропой через их чащу, которая закончилась возле дома из серых от старости брёвен. Повыше двери поблескивала вывеска под стеклом для тех, кто умеет читать.

Отсюда участники заговора дальше уже никуда не шли, словно выжидая чего-то. Забыв про горы, мальчики бездельно шатались от кустов к серому дому и обратно, пока оттуда не выступил сердитый дяденька, и стал прогонять нас.

Наш предводитель отвечал, что родители прислали его забрать газеты и почту, но дяденька ещё громче рассердился, и я понёс домой жизненный опыт, – в чём смысл хождения на Кудыкины Горы…

. .. .

И всё же меня не покидала уверенность, что приключения и странствия обязательно начнут случаться, когда-нибудь. Только надо заранее к ним подготавливаться. Вот почему, когда в пустой кухне мне на глаза попался скучающий в грустном одиночестве коробок спичек, я и опомниться не успел, а рука уже – хвать его! И только после этого мне подумалось, что надо же развить в себе умения необходимые для жизни. Или что-то вроде того. Но точно помню, что оправдание нашлось…

Пара первых опасливых проб удостоверила, что зажечь спичку – проще простого.

И тут же взыграл порыв похвасталься кому-то, на что я теперь способен. Но кому?

Конечно же, Сашке-Наташке, их такая редкая среди детей способность удивит больше, чем Бабу Марфу. К тому же, мой подмоченный авторитет нуждался в подсушке и, возможно, штопке, после недавних провалов…

(…разумеется, перечень мотивов сделан задним числом, из неизмеримо далёкого будущего – моего нынешнего настоящего, над этой картошкой в этом костре.

Но в том, недостижимо далёком прошлом, без всяких умствований и обоснований, я мигом сообразил, что…)

Надо позвать младших в какое-то укромное местечко и показать им моё владение огнём. А самое из наиболее подходящих мест – под кроватью родителей в их комнате, куда мы и заползли гуськом.

При виде коробка в моих руках, Наташа шёпотом заохала. Саша молча посапывал, он внимательно следил за процессом.

Первая спичка вспыхнула, но угасла чересчур быстро. Следующий огненный цветок красиво распустился, но вдруг шатнулся слишком близко к тюлевому покрывалу, что ниспадало с придвинутого к стене края кровати.

Узкий кончик огня потянулся (сам собою!) вперёд,– живая жёлтая сосулька весело заструилась – кверх-ногами – из чёрной, ширящейся дырки в тюли.

Какой-то промежуток времени я недоумённо наблюдал, как дыра превращается в горизонтальную полосу с неровной бахромой огня, прежде чем значение живого натюрморта мне дошло. Кроватная сетка, упираясь в голову, не пускала вскочить во весь рост, но я крикнул моим сестре-брату: «Пожар! Убегайте! Пожар!»

Однако эти глупыши остались лежать на досках пола, и только разревелись хором…

Я выкатился из-под кровати и побежал через площадку к Зиминым, где Мама и Баба Марфа сидели на кухне, где тётя Полина Зимина их угощала чаем.

На моё сбивчивое объявление пожарной тревоги, все три женщины метнулись через площадку. Я добежал последним.

Под потолком прихожей неторопливо проворачивались толстые клубы жёлтого дыма. Дверь комнаты родителей стояла настежь. Вдоль стены, поверх родительской кровати весёло плясали полуметровые языки пламени.

Комната тонула в синевато белом тумане, и где-то в нём по-прежнему ревели двойняшки.

Баба Марфа сдёрнула матрас и всю постель на пол, и тоже присоединилась к танцу, торопливо выплясывая шлёпанцами по огню. Свою чечётку она сопровождала вскриками: «Батюшки! Батюшки!». Мама звала Сашу с Наташей скорее вылезать из-под кровати.

Огонь перепрыгнул на тюлевую занавеску балконной двери, и Баба Марфа оборвала её голыми руками. На кухне Полина Зимина грюкала кастрюлями о раковину, наполняя их водой из-под крана. Мама отвела двойняшек в детскую комнату, бегом вернулась и приказала мне идти туда же…

Мы сидели на большом диване тесным рядком. Мы молчали. Мы хранили неподвижность. Внимательно вслушивались через закрытую дверь детской в беготню, туда-сюда, по коридору, в непрерывный шум воды из кухонного крана, в отрывистые восклицания женщин. Что теперь будет?

Потом шум мало-помалу унялся, хлопнула входная дверь за уходящей тётей Полиной. Из родительской спальни доносилось постукивание швабры, как при влажной уборке, из туалета – плеск сливаемой в унитаз воды.

И – наступила полная тишина…

Дверь открылась. На пороге стояла Мама с широким Флотским ремнём в руках.

– Иди сюда!– позвала она, не уточняя кого конкретно, но мы трое знали, кому сказано…

Я поднялся и пошёл получать по заслугам…

Мы сошлись посередине комнаты, под шёлковым абажуром в потолке.

– Никогда не смей больше! Негодяя кусок!– сказала Мама, и замахнулась ремнём.

Я сключился. Шлепок пришёлся на плечо. Вот именно! – шлепок, а не удар – ни капельки ж не больно.

Она повернулась и вышла… Ничто по сравнению с тем, что влетит мне от Папы, когда придёт с работы и увидит руки Бабы Марфы, забинтованные после смазки постным маслом…

Но вот щёлкнула дверь в прихожей, и голос Папы сказал: «Что за х… гм… Что тут у вас такое?», Мама быстро прошла туда из кухни.

Что именно она говорит ему – слышно не было, но эти вот слова я различил очень чётко: «Я уже наказала его, Коля»…

Папа зашёл в их комнату – оценить ущерб – и вскоре пришёл в нашу. «Эх, ты-и!» – было всё, что он мне сказал.

. .. .

Пару дней в квартире стоял крепкий запах гари. Ковровую дорожку из комнаты родителей порезали на более короткие половички. Остатки тюлевой занавеси и сгоревшую постель Папа вытащил на Мусорку через дорогу.

Ещё через пару лет, когда я уже умел читать и мне попадался спичечный коробок с грозным предупреждением на этикетке «Прячьте спички от детей!», я знал, что это и про меня тоже.

~ ~ ~

Поныне, до текущего часа с минутами, хоть убей не нахожу ответа, что именно – в том безвозвратно нежном возрасте – не позволяло мне и на секунду усомниться, что в предстоящем человечеству грядущем про меня напишут книги. Непременно.

За что конкретно – я не знал, но мои щёки заранее жёг стыд при мысли, что будущие жизнеописатели моего детства установят, что да, уже совсем даже большим мальчиком, первоклассником, фактически, мне всё ещё случалось описять ночью свою раскладушку, хотя у Папы уже просто зла не хватало, потому что в моём возрасте, он уже не пудил в постель. Нет! Никогда!

Не говоря уже о том ужасном случае, когда по пути из школы мой живот скрутило невыносимой коликой, но когда измученным галопом я притащил её домой на унитаз, всё встало и застопорилось на полдороге – ни туда ни сюда – покуда Баба Марфа, напуганная моим натужным воем, не ворвалась из кухни в туалет, чтоб выхватить кусок нарезанной ПРАВДЫ из сумки на стене, и выдрать упрямо застрявшую какашку…

Ведь невозможно же писать такое в книге!

{…уже совсем в другой – моей нынешней – жизни, моя жена Сатэник посещала популярную гадалку в разрушенном войной городе Шуше, когда наш сын Ашот сбежал из местной армии из-за неуставных прессований со стороны командира роты, и регулярных избиений на гауптвахте.

В год, когда Ашот родился, Советский Союз трещал по швам, как гнилой орех. Забрезжила надежда какой-то новой жизни. Поманила шальная мечта, что покуда он вырастет, на смену призывам в армию явится служба контрактников. А почему нет? Чем чёрт не шутит… Да видать и у нечистой силы очко не железное перед лицом священного долга Отечеству…

Командир роты, по кличке Кёха, въелся в Ашота из-за личной обиды на несправедливое устройство жизни.– После карабахской войны, его братаны по оружию в генералы вышли, брюха поотрастили, на Джипах их катают личные шофёры, а он, Кёха, так и гниёт на передовой…

Восемь дней Ашот был без вести пропавшим дезертиром, и Сатэник поехала в Шушу, к общепризнанно знающей гадалке, и та её заверила, что всё будет хорошо.

Так и случилось. Ашот пришёл домой, переночевал, и мы отвезли его к месту службы, но к более высоким командирам, чем Капитан Кёха, и после перевода в другой полк, Ашот дослуживал на постах более жаркого района, зато уже без сержантских лычек…

Так вот, в процессе предвидения, гадалка поделилась дополнительной информацией, ну типа бонуса, раз обратились к ней, что моя бабка тревожится обо мне, хотя уже на том свете, но если на этом ей поставить свечку, тогда на том она поуспокоится.

А зовут мою бабку (это всё ещё гадалка) почти что как бы Мария, но всё же по другому…

Меня буквально ошарашила точность экстрасенсорной угадки. Мария и Марфа и впрямь весьма похожие имена двух сестёр из Евангелия. Лео Таксиль уверяет, что даже Сам Иисус иногда в них путался…

А когда моей Бабе Марфе перевалило за 90, она уж и сама порою забывала своё имя. По таким дням ей приходилось звать на помощь дочь: «Ляксандра, а я вот всё думаю – меня как звать-та?»

Ну да, нашла помощницу! Тётка Александра ещё тот подарочек: «Ой, Мамань! И я-чёт не упомню! Может, ты – Анюта?»

– Не-е… По-другому как-то было…

А через пару дней победно объявляла дочери: «Вспомнила! Марфа я! Марфа!»

Легко ли это всё распутать гадалке в древнем городе Шуше?

Однако, тут кое-кто слишком забежал вперёд, потому что в армию сперва меня загребли, а в этом письме – я всё ещё в старшей группе детского сада… Так что, мне лучше заткнуть фонтан заумной чепухи про инфантильную мегаломанию, да вернуться в ту судьбоносную пору, когда детсад завершал свой вклад в процесс формирования моей личности…)

Итак – вперёд, обратно в поворотный 1961…

Чем замечателен этот год (помимо выпуска меня из старшей группы детсада на Объекте)?

Ну, во-1-х, как ни крути его, цифра не меняется – «1961».

Кроме того, в апреле обычное звукотечение программ из коричневого ящика на стене детской оборвалось, радио умолкло на несколько минут, и только треск статических помех подавал признаки, что оно ещё не испустило дух.

Но наконец набатный голос диктора Левитана проколоколил, что через час будет зачитано важное правительственное сообщение.

Баба Марфа начала вздыхать и украдкой креститься…

Однако, когда к назначенному часу вся семья собралась в детской комнате, голос Левитана возвысился в ликующие перезвоны, и оповестил про первый полёт космического корабля с человеком на борту. Наш соотечественник, Юрий Гагарин, за 108 минут облетел земной шар и открыл новую эру в истории человечества…

В Москве и прочих главных городах Советского Союза, люди вышли на улицы для непредвиденной демонстрации, прямо со своих рабочих мест – в халатах и спецовках. Некоторые несли большие листы ватмана, с написанными от руки плакатами: «Мы первые! Ура!».

Тем временем на Объекте, наша детская полнилась бодрыми маршами из радио на стене. Вынужденно повышая голос, Папа нетерпеливо объяснял Маме с Бабой Марфой: «Ну, так и что тут не понятно, а?! Посадили его на ракету, он и облетел!»

Специальный самолёт с Юрием Гагариным на борту близился к Москве и, всё ещё среди облаков, его единственный пассажир был с лёту произведён из Лейтенанта прямиком в Майоры.

К счастью, на борту нашёлся запасной комплект погон именно такого ранга, и в аэропорту он сошёл по трапу с большими майорскими звёздами на плечах светло-серой офицерской шинели.

Парадно печатал шаг новый Майор по ворсу ковровой дорожки, простеленной от самолёта до группы Правительства в плащах и шляпах.

Шнурок одного из начищенных ботинок случайно развязался и хлестал дорожку, на каждый чёткий шаг, но первый космонавт планеты не подал виду и, в общем ликовании, шнурочный непорядок остался незамечен.

{…много лет спустя, нечаянно просматривая кадры знакомой кинохроники, шнурок-раздолбай вдруг бросился мне в глаза, хотя прежде, как и, наверное, все остальные зрители, я видел только лишь лицо Гагарина и отличную выправку…

А сам-то он заметил? Не знаю. Но всё равно держался чётко и уверенно и, вскинув ладонь под козырёк своей фуражки, отрапортовал, что задание Партии и Правительства успешно выполнено…)

Стоя под настенным радио на Объекте, я слабо представлял, как можно облететь земной шар сидя верхом на ракете, но раз это говорит Папа, значит – именно так и открываются новые эры…

. .. .

В виде содействия всем окончательно понять, что эра точно новая, 3 месяца спустя состоялась денежная реформа.

На смену широким и длинным кускам бумаги пришли заметно укорочённые ассигнации, однако копейки остались прежними.

Эти (как и прочие, не столь очевидные) детали реформы, служили темой оживлённых обсуждений на кухне.

В попытке приобщиться к миру взрослых, по ходу очередных дебатов я встал посреди кухни и заявил, что новые однорублёвые бумажки отвратительно желты, а Ленин на них даже и на Ленина-то не похож, а прям тебе чёрт какой-то.

Папа бросил краткий взгляд на пару соседей по площадке, участвовавших в дискуссии, и резко приказал мне не лезть в разговоры взрослых, а сейчас же отправляться в детскую.

Невзирая на чувство оскорблённости, свою обиду я уносил молча. Выходит Баба Марфа может говорить, что ей вздумается, а мне нельзя? (Но этого я не сказал.)

И это при том, что мне уже случалось слышать восхищённые отзывы о моём уме! Я личными ушами слышал, как Мама выдавала информацию для размышления соседкам: «Он иногда такие задаёт вопросы, что даже и меня в тупик ставят». (Это про меня, если кто не понял.)

Меня после подобных слов накрывала волна гордого щипания в носу, как после ситра или минералки с пузырьками.

{…не тут ли корни моей мегаломании? Однако взбучка при обсуждении новых денег послужила мне хорошим уроком – не плагиатничай у бабки, а умничай своим, если отыщется, конечно…

И кстати, о носе, не о том, который задирают, а которым нюхают. В домах других людей, в соседних квартирах или в отдельных домиках, как у Папиного друга Зацепина, всегда чувствуешь какой-то запах. Не обязательно противный, но всегда, и только вот у нас дома никогда ничем таким не пахнет…)

В то лето взрослые кварталов «Горки» увлеклись волейболом.

После работы и домашних дел Мама одевала спортивный костюм и отправлялась на волейбольную площадку, до которой рукой подать – за дорогу и через луг, к песчаному боку Бугорка, похожего на какой-нибудь холм из Русских Былин…

Игра велась «на вылет». Команды сменяли одна другую до бархатистой ночной темени, что сгущалась вокруг жёлтого света лампочки на одиноком деревянном столбе рядом с волейбольной площадкой.

Игроки кричали друг другу упрёки или азартно пререкались с командой по ту сторону сетки, но судье никто не смел перечить, потому что тот высоко сидел, и у него был свисток.

Болельщики менялись тоже. Они приходили и уходили, орали по ходу игры, загодя сколачивали свои команды, – на смену проигрывающей; пришлёпывали на себе кровососных комарих, слетавшихся с писклявым "зззиии…" из темноты, либо гуманно отгребали прочь их полчища широколистыми ветками, отломанными где-нибудь неподалёку…

И я там был, и комарих кормил, но они всего лишь невнятное припоминание, зато память уважительно хранит то редкостное ощущение породнённости, единства – всё это мы, мы все – свои, мы – люди.

Жаль, что кому-то из нас пора уходить, но – посмотри! – вон ещё подходят. Наши. Мы…

{…а ведь было так… пока TV и WIFI не разъединили нас, рассовали по отдельным камерам… где всего-то и жизни, что различишь через глазок экрана в твоём телефоне…)

~ ~ ~

С приближением осени, Мама принялась обучать меня чтению Азбуки с картинками для каждой строчки, где буквы связывала цепь из чёрточек, чтобы послушнее складывались в слова.

Однако даже в таком вспомогательно увязанном виде, буквы упрямо не желали превращаться в слово. Иногда, чтоб сократить азбучные муки, я мухлевал и, рассмотрев картинку рядом с буквами, объявлял: «Лы-у-ны-а… Луна!»

Но Мама отвечала: «Не ври. Это «Ме-сяц».

Я эхал, пыхал и начинал сызнова составлять слова из слогов и, через пару недель, а может, через три (ну, хорошо! спустя целый месяц!), мог уже нараспев вычитывать живописательные тестики в конце Азбуки – про комбайн, что косит колосья в колхозном поле…

. .. .

Юрий Гагарин так и не смог повлиять на Бабу Марфу своим разъяснением на вопрос журналистов, что пока летал, он так и не увидел никакого Бога в небесах, ни даже и вокруг планеты.

Наоборот, она настойчиво и скрытно повела анти-атеистическую пропаганду среди подрастающего меня, чтобы втихаря переманить своего старшего внука к верующим.

Ненавязчиво, но ежедневно, она советовала мне поиметь ввиду, что Бог всё знает, а и к тому же ещё и может всё, даже исполнять любое желание. Какое только захочется.

А главное – за что? Да просто в обмен на одну всего-навсего молитву в день – только и делов-то! Пустяк же, правда? Зато в школе, с Божьей помощью, у меня всё пойдёт как по маслу. Захотел получить «пятёрочку»? Помолись и – получи! Честный обмен, по-Божески, чем плохо, а?

Выгоды обетованной лёгкой жизни ввергли меня в соблазн, и я дрогнул.

Сам вздрог происходил внутри, не отражаясь внешне, однако там, про себя, уже исчезло всякое сомнение, что я – потайной верующий.

Скрывая свою секретную суть и храня наружную невозмутимость, я переметнулся в Бабкин лагерь, чего, конечно, Юрий Гагарин не одобрил бы, не говоря уж про наземных членов Партии. Поэтому тайна веры оставалась неразделённой.

Путь к обеспеченности Божьей помощью усложнялся отсутствием Пастыря. Наставник – первая необходимость для начинающего верующего. Кто мне расскажет, что больше любит потолок, чтобы ему шептали? Как выпросить инструктаж, не раскрывая своей тайны?

Сложилась весьма серьёзная дилемма, один рог которой перечёркивает другой. Самораздирательство какое-то! Причём она досталось мне, жившему чувствами, для передачи которых имелись только "эх!" да "ух!". Задача непомерная для человека, который, если уж начистоту, буквально на днях освоил чтение про комбайн в колхозном поле.

Другое дело взрослые, они запросто находят выражения своим чувствам. Хотя бы тот же Папин друг Зацепин, о котором я толком знать ничего не знаю, но которого, по свидетельству Папы, хлебом не корми, дай только повыражаться. Он просто сыпет ими на каждом шагу.

Неинформированность на тему Боговедения понуждала применять обряды собственноручного производства, то есть, потреблять продукты личного невежества. Причём, довольно регулярно, если не забывал, конечно.

Так, выходя играть во Двор, я на минутку заскакивал в самое укромное место подъезда – за узкую подвальную дверь, чтобы шагнуть в кромешность на пару ступенек ниже, чтобы там отслужить молебен, не вслух даже, а про себя, в уме, то есть: «Ну ладно, Бог. Сам всё знаешь. Видишь же, крещусь вот».