Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

А или же, для контраста, опять-таки Славянский, но на этот раз «филигранный» стиль, при котором каждая семечка в отдельности вбрасыватся в рот ядущего с расстояния не ближе двадцати пяти сантиметров, а то и пары пядей.

И так далее вплоть до целомудренно Закавказского фасона, где грызóмая семечка вставляется в тот же таки рот будучи зажатой между сгибом указательного пальца и концом большого, и эта пальцевая паранджа прикрывает момент приёма семени, после чего отпроцессированная лузга не выплёвывается, как попадя, но возвращается в ту же пальцеконструкцию для рассеивания куда-уж-там-нибудь или сбора во что-уж-там-придётся.

В целом, наблюдая последний из представленных методов, складывается впечатление, будто потребитель втихаря кусает сам себя за кукиш. Ну-кась-ка, выкусим!

О, да! Семечки подсолнуха это вам не тупой поп-корм. Однако ж хватит с них, вернёмся на зелёную ковровую дорожку неравномерного покроя…)

Именно на этих зелёных кусках мой брат нанёс сокрушающе мощный удар по моему авторитету старшего…

В тот день я пришёл домой после урока Физкультуры и, с томным видом чемпиона по кёрлингу, опрометчиво заявил, что сделать сто приседаний за один раз – выше человеческих возможностей.

Саша, молча, посопел…

Наташа и я вели счёт. После пятнадцатого приседания я завопил, что это неправильно и нечестно, что он не подымается до конца! Однако Сашка продолжал, как будто я только что тут ничего и не говорил даже, а Наташа продолжала считать.

Я заткнулся и вскоре присоединился к ней, хотя после «восемьдесят один!» он не мог подняться выше своих согнутых в приседе коленей. Мне было жалко брата, эти неполноценные приседы давались ему с неимоверным напряжением. Его пошатывало, в глазах стояли слёзы, но счёт был доведён до ста, прежде чем он насилу доковылял до большого дивана, а потом неделю жаловался на боль в коленях.

Мой авторитет рухнул, как колониализм в Африке, хорошо хоть пряников я не обещал…

~ ~ ~

Откуда взялся диапроектор? Скорее всего, родители переподарили чей-то подарок.

А у них в комнате появилась Радиола – комбинация из радио и проигрывателя – 2 в 1, как станут называть такие сочетания лет через 40.

Крышка верха и боковые стенки мягко лоснились коричневым лаком. Позади – твёрдый картон без лака, но с тесными рядами просверленных в нём отверстий, что походили на иллюминаторы крохотного многоэтажного лайнера, припёртого бортом к стене.

Но если Радиолу сдвинуть от стены, одним углом и совсем чуть-чуть – только бы голова туда засунулась, и заглянуть в лилипутные иллюминаторы, то в сумеречных радиоло-недрах откроется прерывистый ландшафт, где на террасах белых алюминиевых панелей тесно сгрудились жемчужно-чёрные башенки радиоламп разного роста, в которых теплятся рыжие огоньки.

Из крайнего иллюминатора в нижнем ряду свисает наружу гибкий коричневый провод; не с якорем, а с вилкой на конце – для подключения в розетку.

Плоский лик Радиолы обтянут специальной звукопропускающей тканью, за которой угадывается овальный кратер динамика, а над ним глазок: стеклянный, круглый, тёмный. Но это когда Радиола спит, а при включении он загорается зелёным.

Вдоль угловатого подбородка-низа – невысокая, но длинная, чёрная полоска из стекла, подобно мостику от пары пластмассовых катушек-регуляторов справа (которая повыше – общий вкл/выкл и установка громкости (2 в 1), а та, что ниже – скачковый переключатель диапазона радиоволн) к одинокой катушке слева – плавная настройка на волну передающей станции.

Черноту стекляшки прорезают четыре тонкие прозрачные полоски – во всю горизонтальную длину, – из них сочится жёлтый свет, если «вкл» и глазок бодрствует (зелёным).

Тонкие, как волосок, вертикальные засечки над каждой из четырёх полосок сопровождаются именами всяческих столиц: Москва, Бухарест, Варшава и т. д., отмечая места для ловли этих далёких городов.

При вращении катушки настраивающей на волну, допустим, из Будапешта на Улан-Батор, в прозрачных полосках видно переползание – от засечки к засечке – красного столбика-бегунка, по ту сторону чёрного стекла.

Правда, включение радио не слишком-то и интересно: динамик шипит, трещит, невыносимо подвывает – смотря куда заполз бегунок – иногда вынырнет голос диктора с новостями на Незнаемо-Бухарестском языке, а с прокруткой дальше по волнам его сменит Русский диктор, и начнёт повторять новости, уже рассказанные настенным радио в детской…

Зато когда поднимешь крышку Радиолы – ух, ты! Ту словно зал маленького театра с круглой сценой из красного бархата. Из её центра торчит блестящий стерженёк для продевания в дырку грампластинки.

Рядом с диско-сценой чуть кривоватая лапка адаптера из белой пластмассы лежит-отдыхает, приопёрлась на свой костылёк-подпорку.

Когда диск уже крутит на своей бархатной спине пластинку, надо осторожно приподнять адаптер с костылька, отнести в сторону вертящегося чёрного круга, и опустить адаптерную иголку в широкие промежутки между бороздок, бегущих по краю грампластинки.

Игла ещё оборотов пару пошипит и – съедет в тесно сдвинутые круги-бороздки, и тут уж Радиола запоёт про Чико-Чико из Коста-Рики или про О, Маё Кэро, или про солдата в поле вдоль берега крутого в шинели рядового…

В тумбочке под Радиолой, стопки поставленных стоймя конвертов берегли от пыли чёрные блестящие пластинки, изготовленные на Апрелевской фабрике грамзаписи, о чём сообщали круглые красные наклейки вокруг дырки для стерженька. Там, после названия песни, имени исполнителя, и что скорость вращения 78 об/мин, упоминалась фабриа. На всех одна и та же.

Рядом с костыльком адаптера, из дугообразной щели торчал рычажок переключения скоростей с пометками 33, 45, 78.

Грампластинки на 33 оборота были чуть ли не вполовину меньше 78-оборотных, но у этих маломерок помещалось по две песни на каждой стороне!

Наташа показала мне и брату, что если пластинку в 33 оборота запустить на 45, то даже Большой Хор Советской Армии и Флота имени Александрова начинает петь бравые песни кукольно-лилипуточными голосами…

~ ~ ~

Чтением Папа не слишком увлекался. Читал он только журнал «РАДИО» со множеством схем-чертежей из всяких конденсаторов-диодов-триодов, который каждый месяц возникал в объёмистом почтовом ящике из фанеры, который Папа соорудил на нашей двери.

А из-за того, что Папа член Партии, туда же ещё клали каждодневную «ПРАВДУ» и ежемесячный «БЛОКНОТ АГИТАТОРА», без единой картинки в беспросветно плотном тексте, – пара нескончаемых абзацев на одну страницу ежемесячника, в среднем, а кое-где на пару – один…

И ещё по случаю партийности, Папа дважды в неделю ходил на Вечерние Курсы Партийной Учёбы, когда не работал во вторую смену. Курсы ему приходилось посещать для записи уроков, в толстую тетрадь в коричневой дерматиновой обложке, потому что после двух лет учёбы его ждал очень трудный экзамен.

Однажды после Партийной Учёбы он принёс домой стопку партийных учебников, которые там распространяли среди партийных курсантов. Однако даже и распространённые книги он не читал, и и это привело его к непоправимой ошибке.

Горькие плоды своей недальновидности ему пришлось пожать через два года, когда в одном из партийных учебников он обнаружил свою «заначку» – часть заработной платы, утаённую от жены, на расходы по собственному усмотрению. С неподдельным раскаянием и громкими (но запоздалыми) упрёками в свой личный адрес, горевал Папа над находкой, которая заначивалась до денежной реформы, обратившей широкие деньги в бумажные фантики…

Среди множества наименований Объекта, на котором мы жили, имелось и такое имя как «Зона», – пережиток из тех времён, когда зэки строили Объект. (Зэки живут и пашут на Зоне, это известно каждому).

После второго года Вечерних Курсов Партийной Учёбы, Папу и других курсантов возили на экзамен «За Зону», в ближайший районный центр.

Накануне, Папа заметно переживал и не уставал повторять, что он ни черта не знает, хотя исписал ту толстую тетрадь почти до самого конца. А кому охота оставаться, говорил Папа, на ещё один год Партийной Учёбы к чертям собачьим!

Из «За Зоны» Папа вернулся очень весёлым и радостным, потому что на экзамене он получил слабенькую «троечку», и теперь у него все вечера будут свободны.

Мама спросила, как же он сдал, если не знал ни черта. Тогда Папа открыл толстую тетрадь Партийной Учёбы, и показал свою колдовочку – карандашный рисунок, который он сделал на последней странице: осёл с длинными ушами и хвостом, а под животным магическая надпись «вы-ве-зи!»

Я не знал можно ли верить Папиной истории, потому что он часто смеялся, пока рассказывал. Поэтому я решил, что лучше никому не говорить про осла, который вывез Папу из Партийной Учёбы…

~ ~ ~

Читателем книг в нашей семье была Мама. Уходя на работу, она брала их с собой, чтобы читать в свою смену на Насосной Станции. Но сначала она приносила работные книги из Библиотеки нашей Части. (Да, потому что мы жили не только в Почтовом Ящике/Зоне или на Объекте, но также и в пределах Войсковой Части номер какой-то-там, что и делало слово «Часть» ещё одним из названий нашего места жительства)…

Библиотека Части находилась не очень далеко, примерно за километр ходьбы. Сперва по бетонной дороге до самого низа Горки, где она пересекалась асфальтной, а сама, после перекрёстка, превращалась в грунтовую улицу между деревянных домов за невысокими заборчиками палисадников. В самом конце, поперёк улицы стоял Дом Офицеров.

Однако, не доходя до её окончания метров сто, надо свернуть направо, к одноэтажному, но кирпичному зданию Библиотеки Части.

Иногда, отправляясь за книгами для предстоящих смен, Мама брала меня с собой, и пока в глубине здания она обменивала прочитанные, я ждал в большой пустой передней комнате без всякой мебели.

Наверное, такую пустоту поддерживали в ней, чтоб ни один шкаф-стуя не мешал разгляывать какой-нибудь из множества плакатов, покрывших своей красочностью каждую из стен.

Самый главный плакат представлял схему Атомной бомбы в разрезе (потому что, называя Объект полным именем, говорили: «Атомный Объект»).

Кроме плакатов про атомную анатомию и грибы разнообразных атомных взрывов, по углам висели также картинки о подготовке Натовских шпионов. В одной из фотографий, шпион, запрыгнув на спину часового, раздирал солдату рот засунутыми под губы пальцами.

Это был самый жуткий угол в комнате, но я не смел отвести взгляд от выпученного взгляда часового с безжалостным шпионом на его спине, и только думал про себя: «Мама, ну, пожалуйста, меняй свои книги поскорее».

В одно из таких посещений, я набрался смелости спросить Маму: можно ли и мне брать книги в Библиотеке Части? Она ответила, что вообще-то библиотека тут для взрослых, но всё же отвела меня в комнату, где сидела Библиотекарша за тумбовым столом, придавленным пирамидами разнообразно толстых книг, из-за которых почти не оставалось места для её лампы и длинного фанерного ящичка с плотным строем читательских карточек.

Тут Мама сказала женщине под лампой, что уже не знает, что со мною делать, потому что я перечитал всю библиотеку в школе.

С тех пор я всегда ходил в Библиотеку Части сам по себе, без Мамы. Иногда я обменивал и её книги для дежурств, и приносил домой, вместе с двумя-тремя для собственного чтения.

Читаемые мною книги усеивали диван в постоянной готовности, из-за того что я их читал вперемешку. На одном диванном валике, я уползал через линию фронта, вместе с разведгруппой «Звезда», чтобы захватить Немецкого штабного офицера, а перекатившись к дальнему концу дивана, я утыкался носом в кактусы Мексиканских пампасов, и скакал во весь опор с Белым Вождём Майн Рида.

И только солидный том «Легенды и Мифы Древней Греции» я читал, по большей части, почему-то в ванной, на маленьком табурете, плеч о плеч с Титаном, паровым котлом-бойлером.

За такой диванно-лежачий образ жизни, Папа прозвал меня Обломовым, потому что на уроках Русской Литературы в своей деревенской школе, он хорошо запомнил образ этого лентяя.

~ ~ ~

Зима выдалась бесконечно долгой, затяжной; метели сменялись морозом и солнцем; в школу я выходил в густых сумерках, почти затемно…

Но в один из дней случилась оттепель, и по дороге из школы, на подъёме между Учебкой Новобранцев и Кварталом, я заметил непонятно тёмную полосу в снегу налево от дороги.

Тогда я свернул и, бороздя валенками нехоженые сугробы, пошёл взглянуть что это там.

Полоса оказалось землёй, выступившей из-под снега – проталина, чуть липкая от влаги. На следующий день она удлинилась, а кто-то ещё успел побывать на ней и оставить почернелые Еловые шишки, скорее всего прошлогодние.

И хотя через день снова ударил мороз и сковал снег твёрдым настом, а потом опять зарядили метели, бесследно укрыв снегом темневшую на взгорке проталину, я точно знал, что зима пройдёт всё равно…

. .. .

Посреди марта, на первом уроке в понедельник, Серафима Сергеевна сказала нам отложить ручки и послушать её.

Оказывается, два дня назад она ходила в баню со своей дочкой, а вернувшись домой, обнаружила пропажу кошелька, вместе со всей её учительской зарплатой.

Она очень расстроилась, и дочка её тоже, и начала доказывать матери, что невозможно построить Коммунизм, когда вокруг воры.

Однако на следующий день к ним домой пришёл человек, – рабочий из бани. Он нашёл там кошелёк на полу и догадался, у кого это выпало, вот и принёс вернуть…

И Серафима Сергеевна сказала нам, что Коммунизм обязательно будет построен, и попросила запомнить имя этого рабочего человека.

(…однако имя я уже не помню, потому что, как записано в словаре Владимира Даля – «тело заплывчиво, память забывчива»…)

Субботний день купался в тёплом весеннем солнце. После школы, я быстренько пообедал и прямиком из кухни поспешил во Двор, в самый разгар Общего Субботника.

Люди вышли из домов в яркий сверкающий день и расчищали бетонные дорожки широкого Двора. Ребята постарше грузили снег в большие картонные коробки и на санках оттаскивали в сторонку, чтоб не мешал ходить.

В кюветах вдоль обочины прорыли глубокие каналы, нарезая лопатами целые кубы подмокшего снизу снега. И по каналам, с весёлым журчанием, побежала тёмная вода…

Так пришла весна, и всё стало меняться каждый день.

А когда в школе нам выдали жёлтые листы табелей с нашими оценками, наступило лето, а вместе с ним пришли каникулы и каждодневные игры в Прятки, Классики, Ножички.

. .. .

Для игры в Ножички нужно выбрать ровное место и начертить на земле широкий круг. Круг делится на равные сектора, соответствуя количеству участников, каждому – свой .

Стоя во весь рост, игроки по очереди мечут нож в участок земли кого-либо из соседей (сошедшиеся в центре круга сектора поневоле соседствуют, геометрически, и даже соприкасаются в одной точке).

Если нож застрял торчком, сектор делится прямой, проводимой через края воткнуого лезвия. Хозяин разделённого сектора решает – какая часть остаётся ему; остальная отходит метнувшему.

Участник остаётся в игре, покуда имеет клочок земли, достаточный для стояния хотя бы на одной ноге, а если нет – выходит из игры.

Игра продолжается, пока весь круг не достанется кому-то одному. You win, хозяин!

(…как говорит Александр Сергеевич Пушкин:

«сказка ложь, да в ней намёк…»

Играя в Ножички, я пылал азартом, страстно желая победить. Нынче же былой пыл сменился безмерным изумлением – до чего точно простенькая детская игра отразила самую суть всемирной истории!..)

А ещё мы играли в Спички (ошибки нет, «в спички», а не спичками), но это игра всего на двоих.

Стиснув руку в кулак, игрок отводит свой большой палец в сторону, вставляет и удерживает между его концом и суставом указательного спичку – крепко-накрепко, как распорку.

Спички противников аккуратно упираются одна в другую – серединами, крест-накрест. Нажим, влагаемый в противостояние, растёт до тех пор, покуда не преломится одна из противоборствующих спичек (если обе – ничья, а победа за тем, чья продержалась).

Та же, фактически, идея, как и в траханье крашеными яйцами на Пасху, просто не нужно весь год ждать сезона игр, в которых изводился не один коробок, подхваченный на кухне дома…

Или же мы просто бегали туда-сюда, играя в Войнушку, с криками «ура!», «та-та-та!»

– Та-дах! Та-дах! Я тебя убил!

– Знаю! Просто это я ещё при смерти!

И затем долгое время номинально павший боец будет бегать «при смерти» рысью, вы-та-та-кивать предсмертные обоймы и разве что «уракать!» умирающим голосом, (если, конечно, мальчик обладает достаточно развитым чувством порядочности), прежде чем упасть, в конце концов, с непогрешимо театральным смаком, на траву, где та погуще.

Для игры в Войнушку нужен автомат, выпиленный из куска дощечки. Хотя некоторые мальчики играли автоматическим оружием из чёрной жести – оно импортировалось из «За Зонных» магазинов.

Таким автоматам требовалась спецамуниция – тугой рулончик узенькой бумажной ленты, с насаженными вдоль неё крапушками серы. Под ударом пружинного курка, такая крапушка громко бахкала, а полоска заправленной в автомат ленты, автоматически продвигалась кверху, подтягивая свежую серу на место прибабахнутой…

Ну а мне Мама купила жестяной пистолет и коробку пистонов – мелких бумажных кружочков с теми же крапушками, только их приходилось закладывать вручную, после каждого «баха».

При выстреле, из-под курка всплывал крохотный дымок с кислым запахом.

Однажды я в одиночку бахал в куче песка возле Мусорки, и мальчик из углового здания попросил подарить пистолет ему. Не задумываясь и на секунду, я протянул оружие просителю, ведь так намного правильнее – он сын офицера, оно ему и нужнее, и больше полагается, чем мне…

Мама ни в какую не хотела верить, будто мальчик способен отдать свой пистолет другому, так запросто. Она требовала сказать ей самую настоящую правду, – признаться, что я потерял Мамин подарок. Но я упрямо стоял на своей.

Ей даже пришлось отвести меня в квартиру того мальчика в угловом здании. Офицер стал стыдить своего сына, но Мама начала извиняться и просить прощения, потому что она просто хотела проверить и добиться, чтобы я не врал.

~ ~ ~

В то лето мальчики нашего Двора начали играть желтовато медными гильзами настоящего стрелкового оружия, которые отыскивали на стрельбище в лесу.

Мне очень хотелось увидеть какое оно, это стрельбище, но старшие мальчики объяснили, что ходить туда можно только по особым дням, когда не стреляют, а в простые тебя прогонят, и – всё.

Особый день долго не приходил, но, наконец, случился, и мы пошли через лес…

Стрельбище оказалось широкой-преширокой поляной с глубоким рвом у кромки леса. Но в одном из углов рва есть крутое место спуска на его глубокое дна.

Дальнюю стенку в этой ямище отгораживал высокий барьер из брёвен, весь исклёванный пулями, а на нём пара забытых мишеней – листки бумаги с изрешечёнными контурами человеческой головы на плечах.

Мы искали гильзы в песке под ногами. Попадались только два вида: продолговатые с зауженной шейкой – гильзы от Автомата Калашникова, и мелкие прямые цилиндрики от пистолета ТТ.

Громкий вопль радости встречал любую из находок, и её тут же пускали в оживлённый обмен между искателями.

Мне совершенно ничего не попадалось, и я только завидовал находчивым мальчикам, чьи крики как-то терялись в жутковатой тиши стрельбища, недовольного нашим приходом в запретное место…

Недалеко от глубокого рва пролегала короткая траншея линии фронта, чьи песчаные стенки удерживались щитами из досок. Узкоколейка железных рельсов тянулась из конца в конец поляны, пересекая фронтовой передний край. Она служила для катания вагонетки с большим зелёным танковым макетом из фанеры, который надо тянуть тросом ручной лебёдки.

Мальчики стали играть этой механикой.

Я тоже посидел разок в траншее, пока над головой проедет фанерный танк, громыхая вагонеткой. Потом меня позвали на край поляны, где нужно было помогать.

Мы подтягивали трос поближе к горизонтальному блоку, через который он пробегал, чтобы у мальчиков на другом краю поля боя легче крутилась лебедка, и танк тарахтал бы по рельсам быстрее.

В какой-то момент я зазевался, и не успел отдёрнуть руку вовремя.

Стальной трос закусил мой мизинец и втащил в ручей блока. От боли в заглоченном пальце, из меня выплеснулся пронзительный крик, вперемешку с фонтаном слёз.

В ответ на мои истошные «у-ю-юй!», а также вопли трудившихся рядом со мной мальчиков: «Стой! Палец!» – остальным, крутившим лебёдку вдалеке, удалось остановить её, когда мизинцу оставалась какая-то пара сантиметров до освобождения из проворачивающегося блочного колеса.

На том конце поляны, принялись крутить кривой рычаг в обратном направлении, протаскивая бедный палец туда же, где он и попал под трос в самом начале несчастного случая.

Безобразно сплющенный, смертельно побледневший палец, перемазанный кровью лопнувшей кожи, медленно высвободился из пасти блока и мгновенно вспух.

Мальчики обмотали его моим носовым платком, и велели мне бежать домой. Быстрей! И я побежал через лес, чувствуя горячие толчки пульса в пожёванном пальце…

Дома, Мама ничего не спросила, а сразу приказала сунуть раненного под струю воды из кухонного крана. Она несколько раз согнула его и выпрямила, и сказала, чтобы я не ревел, как коровушка.

Потом она смазала палец щипучим йодом, забинтовала его в тугой белый кокон и пообещала, что до свадьбы заживёт.

(…и вместе с тем, детство никак не питомник садомазохизма навроде: «ой, до чего ж мне пальчик прищемило! ай, как я головкой тюпнулся!», просто какие-то встряски оставляют более глубокие зарубки в памяти.

А жаль однако, что та же самая память, подсказывая вовремя оплатить счета за коммунальные услуги, забрать стирку из прачечной, или не забыть поздравить шефа с днём рождения, как-то забывает делиться тем восхитительным состоянием непрестанных открытий, когда песчинка на лезвии перочинного ножа полна галактик, которым несть числа, когда любая чепушинка, осколок мусорный, неясный шум в широком перламутре приложенной к уху морской ракушки —есть обещаньем и залогом будущих далёких странствий, невообразимых приключений.

Мы вырастаем, обрастая защитной бронёй, панцирем необходимым для преуспеяния в мире взрослых – докторский халат на мне, на тебе куртка ГАИшника. Каждый из нас нужный винтик в машине общества. Всё лишнее типа замирания перед огнетушителями, разглядывания лиц в морозных узорах на стекле кухонного окна – отстругнуто…

Сейчас на моих пальцах различим не один застарелый шрам. Этот вот от ножа – не туда крутанулся, тут топором тюкнуто, и только на моих мизинцах чисто, нет и следа от той трособлочной травмы. Потому что «тело заплывчиво»…

Но – эй! Слыхал я поговорки поновей, совсем недавно (и очень даже в точку) пропето кем-то: «лето – это маленькая жизнь»…)

В детстве, не только лето, но и всякий день – это маленькая жизнь. В детстве время заторможено, оно не летит, не течёт, оно не шевелится даже, покуда не подпихнёшь. Бедняжки детишки давно б уж пропали, пересекая эту бескрайнюю пустыню недвижимого времени, что раскинулась в начале их жизней, если б их не спасали игры.

А в то лето, когда игра надоедала, или не с кем было играть во Дворе, у меня появилось уже прибежище посреди пустыни, как бы «домик» в Классиках.

Оазисом служил большой диван со спинкой и валиками подлокотников. Вот где жизнь бурлит приключениями, которые переживаешь с героями книг Гайдара, Беляева, Жуля Верна…

Впрочем, для приключений годится не один только диван. Например балкон в комнате родителей, где однажды я провёл целый день за книгой про доисторических людей – Чунга и Пому.

На них росла шерсть, как у животных, и жили они на деревьях. А потом ветка обломилась, но помогла спастись от саблезубого тигра, поэтому они стали всегда носить при себе палку, вместо того чтобы прыгать по деревьям.

Потом случился огромный пожар в джунглях, и началось Оледенение. Их племя бродило в поисках пищи, учились добывать огонь и разговаривать друг с другом.

В последней главе, уже постаревшая Пома не смогла идти дальше и отстала от племени. Её верный Чунг остался – замерзать рядом с ней в снегу.

Но их дети не могли ждать и пошли дальше, потому что они уже выросли, и не были такими мохнатыми, как их родители, а от холода они защищались шкурами других животных…

Книга была не особо толста, но я читал её весь день: пока солнце, поднявшись слева – из-за леса позади домов Квартала – неприметно продвигалось в небе над Двором к закату справа – за соседним кварталом.

Ближе к вечеру, утомившись безотрывным чтением, я протиснулся между стоек под перилами балкона и начал расхаживать по бетонной кромке снаружи. Это вовсе не страшно, ведь я крепко хватался за железные прутья ограждения, как Чунг и Пома, когда они жили ещё на деревьях.