Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

~ ~ ~

После Новогодних каникул, в кипу подписной почты, которую вкладывали в ящик на нашей двери, добавилась «ПИОНЕРСКАЯ ПРАВДА».

Конечно, я всё ещё был Октябрёнком, но в школе нам сказали принести деньги на подписку, чтобы мы заранее всячески готовились к своему пионерскому будущему.

Протягивая мне самую первую из «ПИОНЕРСКИХ ПРАВД», Мама сказала: «Ого! Тебе уже газеты носят, как взрослому».

Меня по́ уши наполнила гордость, что я принят в мир взрослых, хотя бы с точки зрения почтового ящика. Для закрепления успеха, ту, первую газету я читал весь день, стараясь по-взрослому прикончить все её четыре полосы.

Когда родители вернулись вечером с работы, я выбежал в прихожую хвастливо отрапортовать, что я прочёл всю, всю, всю! Они сказали мне: «Ну, молодец», – повесили свои пальто в занавесочный гардероб, и прошли на кухню.

Невозможно избежать разочарованности чувств, когда за все старания с тобой расплачиваются вежливо-рассеянным безразличием. Чувствуешь себя, как богатырь, после схватки не на жизнь, а на смерть со Змеем Горынычем. Однако вызволенная тобой красавица, рассеянно переступив отрубленные головы чудища, уделяет герою-победителю прохладное «молодец», вместо положенного ему поцелуя в уста сахарные.

В следующий раз, витязь да и призадумается: а стоит ли такая неблагодарная овчинка выделки?..

Вот почему никогда больше я не читал «ПИОНЕРСКУЮ ПРАВДУ» от доски (красное название с разъяснением партийной принадлежности данного печатного органа), до доски (телефоны редакции и её же почтовый адрес в городе Москве)…

Обойдённому наградой, желанной и заслуженной, трудно сдержать позывы к восстановлению попранной справедливости. И на следующее утро, в виде компенсации, я без труда забыл постоянный наказ Мамы, что три ложки сахарного песка – абсолютно достаточно на одну чашку чая.

В тот момент я находился на кухне в одиночестве и, загружая сахар в чай, чуть-чуть отвлёкся разглядыванием морозных узоров на стекле обледенелого окна, поэтому отсчёт засыпок начался не абсолютно с первой. Данная ошибка совпала с наплывшей на меня долей рассеянности и, вместо чайной, я загружал его столовой ложкой…

Густая приторная жижа, полученная в результате самовознаграждения, годилась лишь на то, чтобы вылить её в раковину.

И это стало очередным уроком мне – слямзенные удовольствия не так сладки, как ожидалось…

. .. .

Факт прочтения номера «ПИОНЕРСКОЙ ПРАВДЫ», да ещё таким исчерпывающим образом, придал мне уверенность в себе, и в следующее посещение Библиотеки Части, с полки «Французская литература» я ухватил увесистый, давно уж облюбованный том, с букетом шпаг на обложке – «Три Мушкетёра» Дюма-отца.

Библиотекарша, после заминки для краткого колебания, записала книгу в мою читательскую карточку, и я гордо поволок домой объёмистую добычу.

Большой диван почему-то показался неподходящим местом для такой взрослой книги, я отнёс её на кухню и разложил на клеёнке стола.

Первая же страница, полная оцифренных примечаний на тему, кто был кто во Франции ХVII века, показалась действительно сложноватой, но политика постепенно кончилась, дело двинулось и, когда Д’Артаньян прощался со своими родителями, я уже самостоятельно вычислил значение слов «г-н» и «г-жа», которых в «ПИОНЕРСКОЙ ПРАВДЕ» даже днём со огнём не сыщешь…

Посреди зимы Мама решила, что нужно заняться моим косоглазием, потому что нехорошо оставлять его как есть. Пока она этого не сказала, я вообще понятия не имел, что у меня может быть что-то не так.

Она отвела меня к окулисту, в Госпиталь Части, где тот заглядывал мне в самую глубь глаз через дырочку в слепящем круглом зеркале, которое крепилось на его белой шапочке, когда он им не пользовался.

Потом медсестра накапала каких-то холодных капель мне в глаза и сказала, чтобы в следующий раз я приходил один, потому что большой уже мальчик, и теперь знаю дорогу к ним.

После следующего раза, возвращаясь домой в одиночку, я вдруг утратил резкость зрения – свет лампочек на столбах, вдоль пустой заснеженной дороги, превратился в смазанные комки жёлтых пятен, а когда дома я открыл книгу, все строчки на странице оказались мутными и непригодными для чтения полосками.

Мама утихомирила мои страхи, сказав, что это ничего, просто теперь мне придётся походить в очках с разными стёклами. Поэтому пару следующих лет я носил такие, в пластмассовой оправе.

(…моё косоглазие выровняли, теперь глаза удерживают параллельный взгляд на вещи, только левый так и остался разфокусированным. На проверках окулистами, я не могу различить указку или палец нацеленные на букву в их таблице. Но как показала жизнь, её можно прожить и с одним рабочим глазом. Просто теперь у распрямлённых глаз не совпадает выражение. Это легко заметить на фотографии, прикрывая их поочерёдно, – любознательное любопытство в правом сменяется мертвяще отмороженным безразличием левого.

Иногда я подмечаю подобное разночтение в портретах популярных киноактёров и про себя думаю – их тоже лечили от косоглазия или, может, неведомые посторонние пришельцы следят за нами через их левый глаз?..)

~ ~ ~

И снова пришло лето, но в волейбол уже никто не играл. На месте волейбольной площадки, у подножия Бугорка забетонировали два квадрата для игры в городки. Там даже организовали чемпионат.

Два дня обвёрнутые жестью биты хлёстко жахкали и трахались в бетон, вышибая из квадратов деревянные цилиндрики городков к природному барьеру, в виде обрывистого бока Бугорка.

Как обычно, известие доползло до книжного дивана с улиточной скоростью, но я всё же не пропустил финального единоборства двух мастеров, которые могли даже с дальней позиции смести наисложнейшую фигуру городков – «письмо» – всего-навсего тремя бросками, и не тратили больше одной биты на такие как «пушка», или «Аннушка-в-окошке»…

Турнир закончился, но остались бетонные квадраты, где мы, дети, продолжили игру обломками окольцованных жестью бит, и кусками расщеплённых городков. Однако нам и такого хватало…

А когда остатки тоже износились до исчезновения, и бетон затерялся в высоком бурьяне, ровность под Бугорком продолжала служить нашим излюбленным местом сбора.

Мы не только играли в игры, мы давали друг другу образование в наиважнейших вещах окружающего нас мира.

О том например, что если упал и ободрался, приложи к ссадине на локте или коленке лист Подорожника, его тыльной стороной, он остановит кровь.

А стебли Солдатиков, покрытых чешуйчатой кольчугой мелких листков – съедобны, так же как и Щавель, но не Конский Щавель, конечно. Или же взять те растения на болоте, с длинными листьями, обдери их до белой сердцевины и можно есть. На, пожуй, увидишь сам!

Мы научались отличать кремень от других камушков, а также – об который из остальных надо ударить кремнем, чтобы посыпались бледные искры.

Верно! Кремнем по этому вот, желтоватому, и вместе с искрами появится непонятный – отталкивающий, но в то же время, чем-то и притягательный – запах обожжённой куриной кожицы…

Так, за играми и разговорами, мы познавали мир вокруг нас, и самих себя в нём же…

– В прятки играешь?

– Вдвоём не игра.

– Щас ищо двое подойдут с болота.

– Зачем пошли?

– Дрочиться.

Вскоре обещанная пара возвращаются, хихикают один другому, у каждого в кулаке букетик из травинок.

Мне неизвестно назначение этих букетиков, и я не знаю, что значит «дрочиться», но по всхрюку, которым мальчики обычно сопровождают это слово, легко угадать, что речь идёт о чём-то стыдном и неправильном.

(…всю свою сознательную жизнь я был поборником правильности. Всё должно быть правильно и по правилам. Любая неправильность, всё, что не так как надо, мне против шерсти.

Если, скажем, подсвинок с наглым визгом сосёт вымя коровы, меня так и подмывает их разогнать… А корова тоже хороша! Стоит себе, такая вся безропотно покладистая, будто и не знает, что молоко – телятам, ну и для людей, конечно…)

Поэтому я упираю руки-в-боки и встречаю подошедших упрёком через вопросительную форму: «Ну что? Подрочились?»

И тут я узнаю́, что сторонникам правильности порой лучше помалкивать. К тому же, какой стыд, что я такой слабак, и меня так запросто можно повалить в нежданной драке…

~ ~ ~

Неравномерно травянистый луг между Мусоркой и Бугорком служил футбольным полем.

Для начала нужно решить вопрос капитанства – кто тут повыше ростом и голосистее в пререканиях?

После этого мальчики разбредаются, попарно, в стороны, чтоб сговориться:

– Ты «молот», а я «серп», идёт?

– Нет! Я «ракета», а ты «тигр».

Условившись о временных кличках, они подходят к предстоящим Капитанам и предлагаются тому, чья очередь сделать выбор:

– Кого в команду: Серп или Ракета?

Людские резервы поделены, и – покатил футбол!

Как я хотел стать Капитаном! Таким, чтоб все мальчики просились бы в мою команду! Но мечта оставалась всего лишь мечтой…

Я азартно рысил сквозь траву, от одного края поля до другого. Я отдавал всего себя отчаянной борьбе, самоотверженный, готовый на всё ради победы.

Просто мне никак не удавалось дотянуться до мяча. Иногда, сжалившись, он сам ко мне катился, но прежде чем примеряюсь пнуть его хорошенько, налетает рой «наших» вперемешку с «ихними» – бац! – и мяч отбит далеко в поле…

И снова я перехожу на неуклюжую рысь, вперёд и обратно, кричу «Пас! Мне!», но никто не слышит, и все тоже кричат и бегают за мячом…

И игра продолжается без моего, фактически, участия…

~ ~ ~

Посреди лета вся наша семья, кроме Бабы Марфы, отправилась на Украину, в город Конотоп Сумской области, на свадьбу Маминой сестры Людмилы и молодого (но скоропостижно лысеющего) Чемпиона области по тяжёлой атлетике в первом полусреднем весе Анатолия Архипенко, из города Сумы.

Грузовик с брезентовым верхом вывез нас через КПП – белые ворота в двойном заборе из колючей проволоки, что окружал всю Зону – на железнодорожную станцию Валдай, где мы сели на поезд пригородного сообщения до станции Бологое. Там нас ожидала пересадка.

Вагон оказался совершенно пустым, одни только мы на жёлтых досочных сиденьях вдоль зелёных стен, по обе стороны от центрального прохода.

Мне нравилось покачивание вагона в такт перестуку колёс на стыках рельс под полом. И нравилось смотреть, как за окном набегали и тут же отставали столбы из тёмных брёвен. По перекладинам на их верхушках скользил бесконечный поток проводов, провисая от одного столба к другому: плавно книзу—плавно вверх, промелькивает следующий, и снова: плавно книзу—плавно вверх, и снова —, и снова —, и снова…

На остановках наш пригородный терпеливо ждал, уступая путь более скорым и важным поездам, и тихо трогался, когда утихнет гром, стук и грохот пронёсшихся мимо экспрессов.

Особенно затяжная стоянка случилась на станции Дно, чьё имя я прочитал под стеклом вывески на её зелёной будке, из ёлочно прибитых досок. И только когда мимо пропыхкал одиночный паровоз, покрыв будку завесой дыма и неспешно раздвигая своим длинным телом клубы своего же белого пара, наш поезд дёрнулся ехать дальше.

(…я вспомнил ту станцию и влажный отблеск чёрноты паровоза, пронзающего длинным тендером выхлопы молочно-белых клубов пара, когда прочёл, что на станции Дно Полковник Российской армии Николай Романов подписал своё отречение от Царского престола… Однако этим он не спас ни себя, ни свою жену, ни детей их Царской семьи, поставленных спиной к подвальной стене для расстрела, а кто не погиб при залпе, тех добивали на полу штыками.

Ничего этого я не знал, сидя в пригородном поезде возле убогой станционной будки. Не знал и того, что разницы нет, что это знание ничего не изменит. Хоть так, хоть эдак, всё это – часть меня. Я по обе стороны тех штыков и винтовок.

Как хорошо, что не про всё мы знаем в детстве…)

~ ~ ~

Большинство домов вдоль улицы Нежинской, в юго-юго-западной части города Конотопа, стоят чуть отодвинувшись, отгородясь от дороги своими заборами, которые одновременно отражают как благосостояние домовладельца, так и основные этапы в технологиях местного заборостроения. 2 в 1.

Однако заборная разношерстица по левой стороне улицы кратко прерывалась стеной Номера 19, чьей побелке стукнет, как говорится, «100 лет в обед». Два окна в той же стене топорщились давно облупившейся, но когда-то, скорее всего, зелёной краской. Их дополняли четыре дощатые ставни (по паре на каждое из окон), запиравшиеся, когда близилась ночь, с улицы, крючочками.

Эта традиция блюлась неукоснительно (и не только в Номере 19, и не только на улице Нежинской) со времён разгула «Чёрных Кошек» в послевоенно-бандитском лихолетье. Если не с более ранних ночей старины суровой.

Чтобы попасть в дом № 19, для начала нужно зайти в калитку из высоких, серых от старости досок, бок-о-бок с воротами из того же точно материала. Однако от калитки их отличала втрое большая ширина и пребывание вечно на запоре. Что значительно облегчало выбор при вхождении.

Вошедшему следовало также знать – который из четырёх входов номера № 19 ему, собственно, нужен.

Четыре двери идентично располагались по бокам пары глухих веранд (из шпунтованных досок «вагонка»), пристроенных к правой (с точки зрения калитки) стороне дома.

Данная сторона насчитывала четыре окна, размежованные верандами по системе 1 || 2 || 1.

Первая веранда от калитки, включая оба входа по её бокам, принадлежала, как и половина всего дома, Игнату Пилюте и его жене Пилютихе, а следовательно, – это их окна смотрели на улицу Нежинскую.

«Вагонку» второй веранды оплетал Виноград в тёмно-зелёной листве, что прятала в своей гуще редкие гроздья мелких шариков неясного назначения, ощутимо твёрдых, вопреки рахитичной внешности.

Глухая дощатая перегородка разделяла вторую веранду изнутри на две продольные секции, по одной для каждого из остальных домовладельцев. Двух, разумеется.

Дом, он же хата, нашей бабушки, Катерины Ивановны, затиснутый между Пилютиной половиной и четвертью Дузенок, состоял из полутёмной веранды-прихожей, за которой шла кухня с окном, обращённым на пару ступенек перед своей же входной дверью, в междуверандном закутке.

В углу напротив окна стояла кирпичная плита-печка, ростом с кухонный стол, а рядом с нею оставалось ещё место для левой створки двери, постоянно распахнутой в единственную комнату хаты.

Пространство комнаты, меж четырёх белёных стен, с утра до вечера тонуло в глубоком сумраке, который всачивался сквозь невысокое окно, из непроглядной тени под Вязом-великаном в Пилютовском наделе общего палисадника, чья ширина составляла два метра.

Длина земельных владений в прилегающем грунте определялась исходя из доли домовладельца в общей стене хаты, стоящей над ним.

Цветы там не росли, благодаря мощи вышеупомянутого Вяза, а только редкие клочки непонятных сорняков, которых угораздило занестись туда, чтобы потом всю жизнь мучиться.

Граница из штакетника препятствовала их миграции во двор Номера 17, где проживала супружеская пара глухонемых Турковых, чьи дети, однако, оказались вполне говорящими.

Обогнув дальний угол второй веранды, посетитель выходил на четвёртую, заключительную входную дверь – через веранду в хату стариков Дузенко.

Их часть состояла из той же последовательности (веранда-кухня-комната), что и в хате Бабы Кати, но у них имелись два дополнительных окна, для сохранения симметрии – пара Пилютиных окон на проезжую улицу требовала, чтоб с противоположной стороны дома два окна смотрели бы в общий двор.

Два могучих Американских Клёна, с остроконечными пальцами у каждой пятерни в их листве, росли во дворе, по одному стволу вплотную перед каждым из дополнительных окон Дузенко.

Промежуток между Клёнами перекрывал широкий и рослый (метра в полтора) штабель когда-то красного кирпича.

Неслышное течение лет обесцветило и обратило в щебень складированный стройматериал, который старик Дузенко держал всю свою жизнь, для возможной реконструкции его хаты в каком-то из неопределённо будущих времён.

По ту сторону кирпичного бруствера, на удалении в шесть метров от линии обороны (и параллельно ей) тянулась глухая стена сарая, из серых-до-черноты досок, а в ней глухие же двери с грузом солидных (но ржавых) замков. Висячих.

Ключевладельцы держали там запас топлива на зиму: дрова и сыпучий уголь «семечки», а в топливном отсеке Бабы Кати проживала также свинья Машка, в загородке с резким запахом селитры.

Напротив веранды обросшей бесплодным Виноградом, рос ещё один неприступный для лазанья Вяз, а высокий забор под ним отграничивал соседей в Номере 21. Рядом с Вязом стоял сарайчик оштукатуренный (но очень давно) смесью глины, навоза и резаной соломы. Висячий замок на двери служил залогом безопасности земляного погреба Пилют.

Сарай из голых досок, над погребом Дузенко, стоял ещё дальше от улицы и как бы продолжал собою длинный сарай с топливными ресурсами. Но до контакта не дошло – эти строения раздвигал проход в огороды домовладельцев.

Между двух погребников сарайного типа ютилась дощатая халабуда – с односкатной крышей и без висячего замка – над земляным погребом Бабы Кати.

Внутри, деревянный квадрат крышки покрывал вертикальный шурф, в чью тёмную трёхметровую глубину уходила лестница из брусьев, приставленная к одной из тесных земляных стен.

На дне скважины, свет фонарика обнаруживал четыре ниши, углублённые на все четыре стороны от лестничных ног. Там хранилась картошка и морковь на зиму, и бурак тоже, потому что мороз не мог добраться до запаса овощей на такой глубине.

В углу, образованном погребником Дузенко и халабудой Бабы Кати, стояла будка пегого пса Жульки, прикованного к его дому. Он брязгал железом своей длинной цепи, хлестал ею о землю, и остервенело лаял на всякого вошедшего во двор незнакомца.

Но я подружился с ним в первый же вечер, когда (по совету Мамы) вынес и высыпал в его железную тарелку остатки еды после ужина…

~ ~ ~

Свои совсем седые и слегка волнистые волосы Баба Катя стригла до середины шеи, и там же их удерживал гнутый пластмассовый гребешок, охватывавший голову под затылком, чтобы не растрёпывались.

Чёрные округлые (словно распахнутые испугом) глаза вполне подходили её чуть смугловатому лицу с тонким носом.

А в сумеречной комнате за кухней, на одной из трёх глухих стен висел фотографический портрет женщины в аристократически высокой причёске чёрных волос и в галстуке по моде предзакатных лет Новой Экономической Политики (он же нэп конца 20-х), – это Баба Катя в её молодые годы, когда она имела отдельную пару туфель для каждого из своих платьев.

Рядом с ней висело настолько же большое фото мужчины с тяжёлым Джек Лондоновским подбородком, в пиджаке поверх рубахи косоворотки – так выглядел её муж Иосиф на должности Областного Торгового Ревизора, до его ареста и ссылки на север, и последующей внезапной пропажи его же, совпавшей с отступлением Немецких войск из Конотопа…

. .. .

Гостить у Бабы Кати мне понравилось, хотя тут не было ни городков, ни игры в футбол, а только ежедневные прятки с детьми из соседних хат, которые тебя ни за что не найдут, если спрячешься в Жулькину будку…

Поздним вечером, на верхушке деревянного столба при входе в соседнюю улицу, зажигалась электрическая лампочка. Однако её желтоватый свет не в силах был превозмочь темень дороги даже и под собственным столбом.

Майские жуки с неторопливо-бомбовозным гудом, летали под звёздным небом совсем невысоко. Просто непрашивались, чтобы их сшибали курточкой или веткой, отломанной от Вишни, что перевесилась через чей-нибудь забор.

Но отыскать сбитого, когда он молча ползёт по мягкой дорожной пыли, – совсем не просто.

Пойманных сажали в пустой спичечный коробок, по отдельности, ну не больше двух, в крайнем случае. Они шарудели там изнутри, об стенки коробка, своими длинными неуклюжими ногами.

На следующий день мы открывали камеры пленников – полюбоваться пластинчатым веером их усов и каштаново-блестящим цветом спин.

Попытки накормить их мелкими кусочками свежей зелени не удавались, как видно, они сшибались уже сытыми.

Мы отпускали их на волю со своих ладоней тем же способом, как посылаешь божью коровку лететь на небо. Жуки щекотно всползали на конец выставленного пальца, вскидывали жёсткие скорлупы надкрыльев и расправляли упакованные там свои длинные прозрачные крылья, прежде чем с низким гуденьем улететь прочь, без всякого «спасибо».

Ну и лети – вечером ещё наловим…

~ ~ ~

Однажды из далёкого конца улицы донеслись раздирающе нестройные взвывы, вперемешку с протяжным буханьем. На звуки знакомой какофонии жители Нежинской вышли из дворов, – сообщить друг другу, кто это умер.

Впереди процессии медленно шагали три человека, втискивая губы в медный блеск нестройно рыдающих труб. Четвёртый нёс перед собой барабан, как громадное брюхо на привязи широким ремнём через плечо.

Отшагав сколько требовала партитура, он бил в тугой живот барабана войлочным кулаком короткой колотушки. Его свободная от палки рука держала широкую медную тарелку и, время от времени, брязгала в другую такую же, привинченную на обод барабана сверху.

На дребезг, трубы откликались новым всплеском горестных взрыдов.

Вслед за музыкантами, пара подростков несла большое фото угрюмого мужского лица, удерживая рамку с двух сторон, а следом шли штук пять широких венков, с белыми буквами надписей по чёрным лентам. И для каждого тоже по паре держащих.

Грузовик трёхтонка урчал мотором позади венков. В его кузове с отстёгнутыми бортами стоял ажурный памятник из прутьев тонкой арматуры, окрашенной «серебря́нкой». Двое мужчин, одного роста с памятником, хватались за него с двух сторон, чтобы не упасть в гроб к покойнику выложенному напоказ, у них под ногами.

Небольшая пугливая толпа замыкала шествие.

У меня не хватило смелости выйти на улицу, хотя Мама с тётей Людой стояли за калиткой, а также соседи и соседские дети, возле своих хат. Но всё же, движимый любопытством, я влез на изнаночную перекладину ворот, и выглянул поверх досок.

Сиренево-свинцовый нос, торча из жёлтого лица, веял такой жутью, что я бросился в самую глубь двора, вплоть до будки чёрно-белого Жульки, который тоже заметно нервничал, и подскуливал трубному вою вдоль улицы…

~ ~ ~

Из обыкновенного носового платка, Баба Катя умела вывязать толстую мышь, с ушами и хвостом, которую она сажала себе на ладонь и поглаживала ей белую голову пальцем другой руки.

Отчаянным прыжком с ладони, мышь вдруг бросалась в бегство, но Баба Катя успевала перехватить её на лету, усаживала обратно и чесала дальше, под наш неудержимый смех.

Конечно, я понимал, что это Баба Катя сама подталкивает мышь, но как ни всматривался, не мог разгадать её фокус…

Каждый вечер она выносилf ведро кисло пахнущего хлёбова из очистков и объедков в свою секцию общего сарая, где свинья Машка встречала её нетерпеливо-требовательным хрюканьем.

Баба Катя выхлюпывала свинячий рацион в корыто, потом стояла над громко чавкающей Машкой и ругала за очередные нарушения режима и общую невоспитанность.

Она показала нам, какие из грядок и деревьев в огороде её собственность, чтоб мы не лезли на соседские, потому что там не было заборов. Однако яблоки ещё не созрели, и я влезал на Белую Шелковицу, хотя Баба Катя предупреждала, что я слишком здоровый для такого молодого деревца. И действительно, однажды оно расщепилось подо мной надвое. Я испугался – ой, что теперь будет! – но Папа не побил меня.

Он натуго обмотал разошедшиеся половинки деревца каким-то желтовато-прозрачным кабелем. И Баба Катя тоже смолчала, не упрекнула ни единым словом…

В тот вечер она сказала, что свинья совсем ничего не стала жрать и перевернула ведро с очистками, до того умная, чувствует, что завтра её зарежут.

До поздней ночи из сарая разносился неумолкающий вопль Машки…

Наутро, когда пришёл свинорез-коли́й, Баба Катя ушла из хаты, и уже в её отсутствие они вытаскивали истошно визжащую Машку из загородки, гонялись за ней по двору и убивали длинным ножом, чтобы достал до сердца.

Визг перешёл в хриплый рёв, его сменили слабеющие крики, что становились всё короче.

В это время Мама держала нас, своих детей, в хате и разрешила мне выйти, только уже когда они обжигали тушу гудящим пламенем паяльной лампы.

. .. .

На свадьбе тёти Люды, стол под Вязом у ворот переполняли тарелки с тонко нарезанным розовым салом, чёрно-коричневыми жареными котлетами, мисками застывшего холодца под слоем белого жира.

Один из гостей предложил дать невесте урок набивки домашней колбасы, но она отказалась, под общий смех весёлых свадебных гостей…

Конотоп, в общем-то, мне понравился, хотя было жалко Машку и стыдно за сломанное деревце. И мне даже понравился вкус хлеба из кукурузной муки, который все хоть и ругали, но покупали, потому что Никита Хрущёв объявил кукурузу Царицей полей, и в магазинах продавался хлеб лишь из её муки…