Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Обратно на Объект, мы тоже ехали поездом, но путь показался намного длиннее. Меня тошнило, и кружилась голова, пока в конце вагона не нашлось окошко, где можно высунуть её под ветер.

Прилипнув к тому окну, я смотрел, как наш пыльно-зелёный состав, изогнувшись длинной дугой, катит по зелёному полю. Потому-то наше путешествие никак не заканчивалось, ведь поезд бежит по одному и тому же громадному кругу, посреди этого поля с одними и теми же перелесками…

На какой-то из станций, Папа вышел и не вернулся при отправлении. Я испугался и начал жалко всхлипывать. Но через пару минут он показался в проходе с мороженым, из-за которого задержался на перроне, и ему пришлось запрыгнуть в другой вагон уходящего поезда.

~ ~ ~

В тот год мои младшие сестра с братом тоже пошли в школу, и в конце августа Папа, раскрасневшись растерянно-сердитым лицом, увёз Бабу Марфу в Бологое – помочь с пересадкой на Рязань.

На прощанье она расплакалась, и Папа сделал выговор ей в утешение: «Опять? Опять начала!» Тогда она расцеловала нас, своих внуков, и покинула мою жизнь…

. .. .

За дорогой напротив угловых зданий Квартала, стоял бакалейный магазин и теперь, с отъездом Бабы Марфы, Мама посылала меня туда за мелкими покупками – принести хлеб, соль, спички и растительное масло. Более важные продукты она покупала сама: мясо, картошку, сметану или шоколадное масло. На праздники крупную красную икру или мелкую чёрную, потому что Объект хорошо снабжался. Вот только мороженое привозили раза два в месяц и оно тут же раскупалось. А вкусного хлеба из кукурузной муки совсем не бывало.

По правую руку от магазина, на повороте дороги охватившей Квартал, стена леса чуть раздвигалась просветом узкой поляны, где стояла эстакада из крепких брёвен для ремонта заехавших на неё автомобилей. Ещё одно место сбора детей для игр.

– Бежим скорей! – крикнул знакомый мальчик, на рысях в направлении эстакады. – Там ёжика поймали!

Прежде я видел ёжиков только на картинках, вот и поспешил смешаться с группой мальчиков, громко галдевших в конце поляны. Подхваченными где попало палками, они не пропускали зверька убежать в лес, а когда ёж свернулся в оборонительный серо-коричневый шар из иголок, теми же палками закатили его в небольшой ручей.

Вода заставила шар сразу распрямиться. Ёж выпростал из-под иголок свою мордочку с чёрной нашлёпкой носа, и попытался убежать сквозь траву, на своих коротких кривых ножках.

Однако его свалили наземь и крепко придавили палкой поперёк живота, чтобы он снова не свернулся.

– Смотри! – закричал какой-то мальчик. – У него запор! Покáкать не может! – В подтверждение диагноза, потыкал сломленным стеблем полыни в тёмный бугорок между задних ног зверька. – Какашка слишком твёрдая. Надо помочь.

Я вспомнил, как Баба Марфа спасла меня…

У кого-то из компании нашлись плоскогубцы в кармане, пациента распяли на земле парой дополнительных палок и самозваный Доктор Айболит потянул инструментом какашку. Та, почему-то, не кончалась и была непонятного голубовато-белесого цвета.

– Дурак! Ты ему кишку выдрал!– закричал другой мальчик.

Ёжика отпустили, и он опять прянул к лесу, волоча за собой полметра вытащенной внутренности. Все пустились следом: смотреть что будет.

Смотреть мне совсем не хотелось и, к счастью, меня вызволила сестра. Наташа примчалась бегом из Квартала – сказать, что Мама зовёт.

Я тут же покинул натуралистов и поспешил во Двор. Там я говорил с Мамой, здоровался с её соседскими подругами и всё время, параллельно, думал одну и ту же мысль в голове. Она думалась какими-то странно взрослыми словами, о которых до сих пор ума не приложу – откуда могли такие взяться, с учётом легкомысленности моего круга чтения в те детские времена:

«Как же мне теперь жить дальше, после того, что я увидел? Как жить? Как?»

(…как ни странно, – я выжил. Благое свойство людской памяти, – её способность забывать, отмеченная в словаре Владимира Даля, пришла на выручку.

Однако в серии зверств, свидетелем которых мне случилось стать, когда человеческие, с виду, особи истязаниями обращают себе подобных в куски излохмаченного мяса, – первой жертвой идёт изувеченный ёжик, волоча по хрупкой траве влажно-серый кусок прямой кишки, облипший твёрдыми комочками сухой земли.

И я дожил до понимания, что низменные твари нуждаются в высокопарных оправданиях своему изуверству: облегчение страданий… святая месть… очищение расы…

Но опять-таки, если уж совсем начистоту, есть ли гарантия, что сам я ни при каких обстоятельствах не совершу ничего подобного? Ну… как-то не знаю…)

Когда ты в детстве, у тебя нет времени оглядываться на все эти серии в своей памяти. Тебе нужно вперёд: мимо и – дальше! – к новым открытиям. Если кишка не тонка, держаться курса…

Однажды, чуть отклонясь от торного маршрута «школа—дом», я углубился в лиственную часть леса и там, на пологом взгорке, вышел к четырём Соснам, выросшим за пару метров друг от друга, по углам почти правильного квадрата. Гладкие широкие колонны их ровных стволов уходили ввысь и, в шести-семи метрах над землёй, смыкались помостом, куда вели перекладины из обрубков толстых сучьев, прибитых гвоздями к одной из Сосен, как вертикальная лестница…

Кто и зачем устроил такое, я так и не узнал, а только лишь убедился, что не всякий трус отважится взобраться на помост в лесу, пусть хоть даже и сам на него вышел…

~ ~ ~

Намного глаже продвигалось освоение подвального мира, куда мы с Папой спускались за дровами для Титана, чтобы ему было чем гореть, нагревая воду в день купания.

Подвал тонул в полной темноте, без единой лампочки, и Папа приносил нажимной фонарь с упругим рычажком у него на брюшке. Охватишь пальцами весь фонарик, и – пошёл сжимать и попускать его в ладони! Рычажок пружинисто противится, но всё же лезет внутрь под твоими пальцами, а на послабление нажима – высовывается обратно.

Качнёшь так раза два, и – внутри пластмассового тельца проснулась маленькая динамо-машина, жужжит, подаёт ток фонарику на лампочку. От скорости жужжания зависит яркость света.

Чётко очерченный световой круг скачет по стенам из шершавых досок или по дверям из таких же, с висячими замками, и по бетону пола в подвальном коридоре, который заворачивает влево, где, в самом конце, – наша секция.

Папа отпирает замок, щёлкает выключателем, и в тот же миг из потёмок выпрыгнула квадратная комната, залитая до краёв и потолка светом голой лампочки.

В углу сошлись пара стен из гладкого бетона, третья – грубо-дощатая перегородка от соседней секции. За спиной – дверь в коридор.

Поленница напиленных дров сложена под стеной бетона, на перегородке – полки с хозяйственными принадлежностями, инструментами, и всякая свободно висящая всячина: санки, лыжи…

Когда пара широких поленьев расколоты на дрова, я собираю щепки для растопки Титана и две-три дровишки потоньше, а Папа ухватывает остальное в одну охапку.

Иногда он заодно и мастерил что-то в нашей секции и я, прискучив ожиданием, выходил в коридор с узкой зарешечённой канавкой вдоль середины цементного пола.

Через распахнутую дверь, лампа бросала прямоугольник света на запертую секцию напротив, а дальний конец коридора, откуда мы приходили, – терялся в непроглядной темноте.

Но мне не было страшно, потому что за спиной у меня работал Папа в старом морском бушлате, с двумя рядами жёлто-медных пуговиц спереди, а в каждой – бравый храбро выпуклый якорёк…

~ ~ ~

Дрова попадали в подвал в начале осени. Медленный самосвал осмотрительно заезжал во Двор и ссыпа́л груду поленьев грубого раскола рядом с обитой жестью крышкой, покрывавшей бетонированный приямок, что имелся в каждой торцевой стене любого здания Двора, – строго по её середине.

Под крышкой, приямок выглядел прямоугольной ямой глубиной метра в полтора, а чуть выше её дна квадратная дыра-лаз (50 см х 50 см) горизонтально уходила сквозь фундамент в темень подвального коридора, где и заканчивалась на высоте полутора метров над уровнем пола.

Поленья сбрасывались на дно приямка, а оттуда – через лаз – в подвал, для перетаскивания в секцию того, кому их привозили в этот раз.

Когда раз оказался нашим то, поскольку я уже такой большой мальчик, Папа сказал мне сбрасывать поленья в яму, чтобы он (через дыру) продёргивал их к себе, на пол в подвале.

Стоя над приямком, я не мог его сверху видеть, но слышал отдалённый голос, когда он кричал мне из подвала повременить, если куча сброшенных поленьев грозила затором лаза. И тогда я ждал, слушая утробный стук поленьев о бетон пола глубоко внизу.

Всё шло легко и гладко до тех пор, пока Наташа не сказала Сашке, что нам привезли дрова, и что я помогаю Папе спускать их в подвал.

Саша прибежал к дровяной груде, молча ухватил полешко и поволок сбрасывать его в яму.

В ответ на мои запальчивые декларации о нарушении возрастных ограничений для именно таких вот работ, и что всего ещё только одна кинутая им дровина наверняка устроит затор дыры, он молча реагировал упрямым сопением и продолжал таскать и сбрасывать.

(…риторика не помогает с теми, у кого Упрямство-Матушка прежде него родилась, такому хоть кол на голове теши!. )

Однако я не только произносил пылкие речи, но тоже бросал дрова, чтобы потом, за обедом на кухне, Сашка даже и одним посапыванием не намекнул бы, будто он работал больше моего.

И вдруг он отшатнулся от приямка; пальцы в брызгах крови схватились за лицо.

Наташа бросилась домой сказать Маме. Та прибежала с мокрой тряпкой – протирать запрокинутое лицо Сашки. Папа тоже бегом явился из подвала…

И никто вовсе не слушал мои оправдания, что всё нечаянно так получилось, не нарочно, когда брошенное мной полено ободрало ему нос.

Мама накричала на Папу, что он допустил такое. Папа тоже рассердился и велел всем уходить домой, и работу он доканчивал уже в одиночку.

Царапина быстро зажила, даже без пластыря, который Саша упрямо отлепил ещё до ужина.

(…вряд ли мой брат упомнит это происшествие, и только я до сих пор чувствую себя виноватым – да не нарочно, но меньше бы орал, оратор грёбаный, а смотрел бы лучше куда швыряю…)

~ ~ ~

В школе я постоянно записывался во всевозможные кружки, как только руководитель очередного приходил к нам в класс, чтобы объявить о наборе желающих.

А собирались кружки под вечер, чтобы участники могли сходить домой после уроков, пообедать, отдохнуть и вернуться в школу.

Кружковое занятие длилось почти час, и участники расходились по домам в уже густой темноте ночи.

Как-то вечером, после очередного занятия, несколько кружковцев забрели в спортзал школы, Вернее, на его сцену, где стояло пианино, и где один мальчик мне показал однажды, что если ударять по только чёрным клавишам, то получается китайская музыка.

Однако в тот вечер я и думать забыл о музыке, потому что возле пианино стояли большие старшеклассники с парой настоящих боксёрских перчаток!

Мы несмело попросили разрешения потрогать их блестящую кожу и немножко примерить.

Старшеклассники великодушно позволили, а потом решили провести матч между шпингалетами: «Горка» (представитель кварталов-близнецов) против «Нижняков», которые жили в порядках деревянных домов у подножия Горки.

Выбор пал на меня – о! как же мне этого хотелось! – и на плотного рыжеволосого Вовку от Нижняков.

Освещение сцены оказалось недостаточным. Присутствующие на спортивном событии вышли в узкую прихожую спортзала, под яркую лампочку плафона, отражённого в чернильно-чёрной зимней темноте, что разлилась уже за широким стеклом окна. Нам с Вовкой скомандовали «бокс!»

Сперва мы хихикали, бухая друг друга громоздкими шарами перчаток, но вскоре остервенели. Я страстно хотел (но никак не мог) влепить ему в голову, а в его глазах угадывалось взаимное желание. Безошибочно и несомненно.

Вскоре моё левое плечо, которое я подставлял под все его удары, жутко заныло, а моя правая рука, который я долбил в его подставленное плечо, ослабла и выдохлась.

Наверное, ему приходилось не слаще моего, наши хиханьки сменились пыхтением и кряхтом.

Было плохо, больно до слёз, потому что его удары проникали, казалось, до кости предплечья, но я бы скорей умер, чем сдался.

Наконец, старшим надоела такая монотонщина, они сказали «хватит!» и забрали перчатки.

На следующее утро лилово-сизый отёк расплывался у меня по предплечью, и несколько дней кряду оно оставалось моим больным местом, я крючился от дружеских похлопываний по нему и сычал, словно гусь в самообороне.

~ ~ ~

Если выпадал пушистый снег, но не аж по пояс, мы всей семьёй выходили во Двор чистить ковёр и ковровую дорожку. Расстилали их лицом на снег и топтались по жёсткой изнанке.

Потом ковёр переворачивался, на него веником наметался снег с ближайших сугробов и – сметался начисто. Готово. Мы складывали ковёр тяёлым квадратом.

Длинная зелёная дорожка после протаптывания не переворачивалась ворсом кверху. Вместо этого, мы вчетвером – Мама и трое детей – становились сверху, и Папа волок её (и всех нас на ней стоящих), оставляя промятую борозду и тёмные остатки пыли в снегах за кормой.

Вот какой у нас сильный Папа!

А когда выпал мокрый снег, мальчики Двора начали катать его для строительства крепости.

Лепишь обычный снежок, кладёшь его на снег сугроба и начинаешь катать – вперёд-назад. Снежок тут же обрастает слоями мокрого снега. Превращается в футбольный мяч из снега. Вырастает тебе по колено. Становится всё плотней, тяжелеет, и уже нужно звать кого-то на помощь, чтобы объединёнными усилиями двоих-троих докатить снежный ком к растущей крепости, где старшие мальчики взгромоздят, и закрепят его в кольцевую стену, которая уже выше твоего роста…

Мы разбились на две команды – защитники осаждённой крепости и нападающие. За рекордно короткое время заготовлен арсенал снежковых боеприпасов, и – они бросились на штурм!

Гвалт, крик, вопли; снежки свистят отовсюду и во всех направлениях. Высовываюсь над стеной – залепить снежком хоть в кого-то-нибудь.

Вспышка жёлтой молнии в глазах, слепящая, как сполох лопнувшей электролампочки. Скользя спиною по неровностям белой крепостной стены, сползаю на корточки, ладонь вжата в глаз, куда стеганул снежок.

(…" ах, да – я был убит…”

так воссоздал этот момент Н. Гумилёв своим стихотворением…)

Но не стихая беснуется бой, некому оглянутся на павших. Всё сплелось и слиплось в единый общий рёв: «A-a-a-a-a-a!»…

Спустя неведомое время, иссякла битва. Крепость так и не сдалась, а только превратилась в метровый холмик снега, утоптанного до оледеневшей твёрдости.

Однако тишина во Двор не воротилась, всё тонет в том же неуёмном крике, с которым скатываемся мы по льду растоптанной твердыни на животах. Голова немеет неясной глухотой от своего и общего обезумело буйного, неумолкающего: «A-a-a-a-a-a!»

Глаз мой уже глядит. Сошлёпав запоздалый снежок, я вмазал им по голове мальчика старше меня. Какая непростительная промашка!

Во-1-х, он старше, а значит и сильнее, да и бой давно окончен, и этот мальчик пришёл уже с коньками на ногах.

Как мог я быть таким неосмотрительным?

Как всегда – борьба за правильность, чтобы всё как надо было. Давным-давно тому назад, в начале возведения крепости, старшие мальчики объявили: «Кто не строит, играть не будет», а я точно знаю, что этот мальчик на коньках совсем не строил.

Но кому какое дело до справедливой правильности? Многие из мальчиков-основоположников уже разошлись. Никто вокруг не помнит договорённостей мирного времени.

И дерзости моей всё меньше оправданий, их слушать некому, и некого позвать на помощь, и попранную справедливость сейчас не восстановишь, а просто – Бе! Ги!…

И я бегу… Едва живой, измотанный долгими часами дикой беспрерывной игры. Бегу с глухим опустошеньем в голове. Бегу к нашему подъезду. А вдруг не догонит в коньках по вытоптанному снегу?..

Я всё ещё бегу. И до подъезда уже рукой подать. «А ну если догонит?»– мелькает в голове, и получаю пенделя коньком под зад за этот запоздалый страх.

Хлопнув дверью, влетаю на площадку первого этажа. Преследователь не отважился – тут чужой подъезд.

(…если хочешь, чтоб всё вышло как надо, не вздумай усомняться, что так оно и будет…)

~ ~ ~

Весной, что через пару месяцев таки наступила, родители надумали заняться сельским хозяйством. В том смысле, что посадили картошку…

Когда, после работы, с лопатой и сумкой посевного материала они направились к лесу, я упросил, чтобы и мне позволили пойти.

Мы вышли на узкую бесконечную просеку в лесу, здесь проходила граница Зоны, пока та не разрослась в Объект.

Папа выворачивал ямки в грядке, которую вскопал днём раньше, а Мама роняла в них картошины. Лица обоих казались печальными, и Папа недоверчиво качал головой, что почва совсем негожа, навряд ли вырастет хоть что в сплошном суглинке…

Тихо сгустились весенние сумерки, и мы отправились домой.

(…несколько забегая, должен сказать, что попытка с огородом провалилась. Суглинок виноват или ненужное сомнение в успехе предприятия?

Но что вовсе непонятно – зачем понадобился тот огород? Сэкономить на картошке? Но жили мы тогда небедно. В комнате родителей появился раскладной диван-кровать и ещё два кресла с жёлтыми лакированными ручками, и овальный столик на трёх ногах – с общим названием для всех вещей сразу – «мебельный гарнитур»…

Скорее всего, им просто захотелось отдохнуть от новой мебели, вот и придумали себе отговорку для вылазки в лес…)

~ ~ ~

И снова пришло лето, причём намного раньше, чем в предыдущие годы. А вместе с летом в жизнь мою ворвалась Речка. Или же границы моего жизненного пространства достигли её пределов.

Для начала моих отношений с Речкой, сперва пришлось увязаться за компанией мальчиков более продвинутых по возрасту. Переступая размякший на стыках плит гудрон, скромно позволяю им предводительствовали на спуске из Квартала по дороге, которая втемяшилась уже как свои пять пальцев, за все мои хождения в Библиотеку.

Однако вот и поворот на незнакомую мне тропу через густую чащу, совсем уже крутым спуском, где на полпути – в самом низу и как-то сразу – открылся сверкающий отблесками солнца шумный поток Речки, плещущей по всевозможным валунам и неисчислимым булыгам различного размера…

Все семь метров её ширины получалось пересечь без погружения глубже, чем по пояс, а можно и просто постоять у берега по колено в быстрых струях, наблюдая, как табунчики полупрозрачных мальков тычутся в твои икры, в зеленоватом сумраке неудержимо мчащей водной массы…

На Речке мы играли в Ключик-Замочек, загадывая – как всплеснёт вода от брошенного в неё камня.

Всплеск пошире, который типа пенистого кустика, считался, конечно же, «замочком», а когда выбулькнет одиночно тощая струя в виде живой сосульки вверх тормашками, то это «ключик», тут и спору нет.

В менее определённых случаях, решающее слово оставалось за мальчиком, который лучше играл в футбол, а пущенный им плоский камешек делал больше пружинистых подскоков от воды при «печении блинчиков»…

. .. .

Вскоре я начал ходить на Речку один или на пару с кем-то всего одним из мальчиков. Однако на берегу, мы разделялись, потому что пришли ловить рыбу.

Всей снасти: удочка – длинный ивовый хлыст, срезанный ножом, но не ошкуренный от коры, да трёхметровый кусок лески, привязанной к тонкому концу удилища.

Продетая сквозь поплавок леска проходит далее через грузило (капелька свинца), и кончается крючком, сантиметров через пять после свинцовой капли. Её назначение – не дать крючоку всплыть на поверхность. Однако грузило не должно мешать его заглатыванию, вот для чего и нужны пропущенные сантиметры.

Поплавком – коричневатая пробка из винной бутылки или же (если он куплен в магазине «Спорттовары») начисто выщипанное гусиное перо, чьи верхняя и нижняя половинки окрашены в белый и красный, для контраста.

И пробочный, и гусиный поплавки одинаково прыгучи в торопливой ряби на быстрине, а среди глади крохотных тихих затонов (за спиной валунов покрупнее) одинаково впадают в малоподвижную задумчивость…

Рыбалка – это нечто чисто личное. Какой-то мальчик надеется поймать в тихом заливчике, другому нравится брести за поплавком, что катится вприпрыжку по течению. Поэтому на речном берегу рыбаки расходятся. Под боком друг у друга рыбалить могут одни только конспираторы, для отвода глаз.

Рыбалка – взмыв возбуждения до небес при самом лёгком вздроге поплавка. Тихо! Клюёт!

Леска не подаётся, порывисто дёргает к себе, гнёт кончик удочки, режет воду зигзагами, и вдруг разом – сдалась! Выпрыгивает из воды и, по невидимой дуге, несёт к тебе трепещущие взблески пойманной добычи.

Потом, конечно же, окажется, что блеск и дёрганье – сплошная видимость, не рыба клюнула, а так, – мелюзга. Ничего! В следующий раз точно: во-о-от такая будет!

(…чаще всего на крючок попадались «горюхи». Я никогда не узнал их научного имени. Эти дуры ловились даже на голый крючок, без всякой наживки. И ловились любой своей частью – хвостом, животом, глазом. Кому придёт в голову классифицировать таких тупиц?..)

С рыбалки я обычно приносил штук шесть уснувшей мелочёвки в молочном бидоне, зачерпнув туда речной воды. Кошка Полины Зиминой, отпугивающе урчала голосом угрозы, и пожирала их, елозя блюдцем по плиткам пола лестничной площадки…

~ ~ ~

В тот день я начал ловлю от моста между Насосной Станцией и КПП, на выезде из Зоны. Как обычно, я шагал вслед за течением, меняя наживку, а где надо – глубину погружения крючка.

Рыбак я упорный, и почти не отвлекался. Всего только раз отложил удочку на валуны, чтоб малость подшлёпать разлёгшуюся на пляже женщину из песка. Двумя днями ранее, пара солдат слепили эту фигуру, на песчаной косе вдоль зарослей кустарника.

На скульпторах были только чёрные трусы и сапоги – сразу видно, что солдаты. Кто ещё оденет носить такие сапоги летом?

В общем, я нарастил осевшие перси и подкруглил ей бёдра, той скульптуре. Они тоже заметно осели и казались шире, чем нужно, но узить их мне не хватило пыла.

Зачем я вообще этим занялся? Так ведь неправильно же, чтобы произведение искусства сравнялось с остальным песком, и весь солдатский труд пошёл прахом…

(…или, может, пацанчику захотелось пошлёпать женский бюст и ляжки, пусть даже и песчаные?

И-и-и! К чёрту Фрейда и его горюшных прихлебателей!

Айда на рыбалку! Там интереснее…)

…и на неё я не ложился, как один из тех солдат два дня назад, а просто продолжил рыбалить.

Течение донесло поплавок до прорванной плотины, пониже стадиона, где когда-то давно я оступился с коварной плиты. А это значит, что половина Речки пройдена, ещё столько же – и она убежит за Зону, прочь от колючей проволоки на столбах в два ряда.

В коридоре между плотно-колючих стен – полоса взрыхлённой земли, чтобы улавливать отпечатки шпионских похождений диверсантов из НАТО…

Полречки пройдено, а в бидоне лишь пара «горюх», кошка тёти Полины Зиминой будет недовольна…

Когда ниже по течению показался второй (он же последний) мост Зоны, я решил не идти дальше, а попытать счастья на крутой излучине течения под высоким глинистым обрывом. И именно там случилось то, чего ради люди вообще на рыбалку ходят.

Поплавок не дёрнулся, не дрогнул, а просто ушёл под воду, глубоко и спокойно. Я потянул на себя, и удочка ответила странной неуступчивой дрожью. Никакая рыбка не выскочила из воды, трепыхаясь в полёте сквозь воздух. Пришлось тянуть тугую леску всё ближе и ближе, а там и на берег…

Рыбина выгибалась и билась на песке, а мне и подойти-то боязно, – никогда ещё не видел целый обрубок живого тёмно-синего шланга.

Я выбросил «горюх» обратно в Речку, наполнил бидон всерьёз, и опустил туда добычу, но рыбище пришлось заторчать в нём стоя, её длина не позволяла кувыркаться между тесных стенок.

Два мальчика подошли от моста, возвращаясь домой с рыбалки. Они спросили про улов, и я показал им рыбу.

– Налим! – мгновенно определил один из них. Они ушли, а я понял, что ничего лучшего уже не поймать, пора сматывать удочку…

Я поднимался по бетону плит на Горку, а слава летела впереди меня – пара мальчиков выбежала навстречу, до самого до Бугорка. Им хотелось увидеть Налима.

А когда я уже подходил к нашему дому, незнакомая тётенька из углового здания остановила меня на дорожке, спросить – правда ли это.

Она заглянула в бидон, из которого ей навстречу торчала круглая морда Налима, и попросила отдать его ей.

Я тут же протянул улов, потом подождал, пока она отнесёт рыбу к себе домой и принесёт бидон обратно, потому что надо делать, что тебе взрослые говорят – так будет правильно…