Без лишних драм

– Раз уж мы все собрались, – говорит Харпер, – давайте обсудим правила совместного проживания.

Я сажусь чуть прямее. Я ждала этого разговора. Харпер наверняка распечатала правила. Может быть, заламинировала или (как сделала бы я сама) положила в красивую папку с прозрачными файлами. Я готова к подробному обсуждению, даже к долгим дружеским спорам. Я готова идти на уступки и компромиссы, готова быть в меру сговорчивой и покладистой, но в то же время мягко направлять их обоих в нужном мне направлении: к высоким стандартам уборки, четкому расписанию домашних дел и использованию приложения для списка совместных покупок, которое я изучила заранее и уже загрузила в телефон.

Харпер начинает говорить, и я понимаю, что нет никаких распечатанных заламинированных списков. Просто устные инструкции. Ладно, это не страшно. Я все запишу. Может быть, сделаю папку позже.

Первые правила очень простые: никаких домашних животных; никаких романтических отношений между соседями; ну и в целом – без лишних драм.

Харпер умолкает. Я жду. Наверняка это еще не все. Должно быть что-то еще. Еще много всего: разделение обязанностей, организация совместного питания, соблюдение ночной тишины, приход гостей, вечеринки, просмотр телевизора, режим сна, оплата коммунальных счетов, проверка почтового ящика, вынос мусора, распределение места в холодильнике, расписание стирки, покупка еды, пользование интернетом, предпочтительный аромат жидкого мыла для рук. И это только вопросы общего плана. У меня есть подкатегории. И подкатегории подкатегорий. Кто за что отвечает? Как именно здесь ведется хозяйство? Каковы наши обязанности? В кухонной раковине уже стоят два грязных стакана и лежит нож, перепачканный в плавленом сыре. А мы еще не решили, кто будет их мыть и когда. Меня начинает бросать в пот.

– В общем, вот самое основное. Все остальное будем решать по мере необходимости. Есть вопросы? – Харпер улыбается. Она старается быть максимально открытой и дружелюбной, что совершенно не обязательно для человека, наделенного природной харизмой. Вот почему я особенно ценю ее старания.

– Что значит «без лишних драм»? – спрашивает Джесси.

– Мы не ссоримся, не напрягаемся, не орем друг на друга, – отвечает Харпер. – Все спокойны и ладят друг с другом.

– Ну, это несложно, – говорит Джесси, не глядя на меня.

Сердце несется вскачь, и меня накрывает пронзительное ощущение неминуемой катастрофы. Я сжимаю рогалик мертвой хваткой. Неимоверным усилием воли заставляю себя чуть разжать пальцы. Я не буду здесь самой зажатой. Не буду, не буду, не буду.

– Ага, – говорю я, опустив напряженные плечи.

– А когда вы обустроитесь, мы закатим большую праздничную вечеринку по случаю новоселья, – говорит Харпер.

Я киваю:

– Отлично.

Сколько у нас времени на обустройство? Три недели? Четыре? Пять? Мне нужно знать точную дату – или хотя бы примерную дату – этой вечеринки, чтобы успеть завести кучу новых друзей, купить новую одежду, тщательно убраться в доме и привести жизнь в порядок. Я изо всех сил стараюсь, чтобы эти тревожные мысли не отразились на моем очень спокойном, практически безмятежном лице. И заставляю себя добавить:

– Я уже жду не дождусь.

4

После обсуждения правил совместного проживания Харпер говорит, что сегодня встречается со своей девушкой, Пенни. Она не уточняет, когда вернется домой и вернется ли вообще. Наверное, это нормально для соседей по дому. Никто не обязан отчитываться перед всеми, хотя лично мне хотелось бы внедрить «систему оповещения», чтобы мы могли знать, когда начинать беспокоиться, и мне не приходилось бы по умолчанию беспокоиться постоянно.

Харпер уходит, и мы с Джесси впервые остаемся наедине. Я иду в гостиную и сажусь на диван. Хотя у меня много дел. Надо дочитать книжку. Разобрать канцелярские принадлежности. Начать готовиться к завтрашним занятиям в университете. Завершить обустройство новой комнаты. Составить список, что нужно купить для дома. Подобрать гардероб на ближайшую неделю. Сходить на прогулку и влюбиться в город. (Можно ли полюбить город с первого взгляда или это происходит не сразу? Тогда сколько нужно прогулок? Четыре? Пять? Я еще никогда не влюблялась в города. И вообще ни в кого не влюблялась, уж если по правде.) И у меня все еще чешутся руки разобрать полки на кухне и вымыть посуду. Да, дел много, а я не могу сдвинуться с места.

Я хочу домой.

Чувствую себя несчастным, забившимся в угол, дрожащим щеночком, впервые оставшимся без хозяев на новом месте.

Мне плохо вне собственной зоны комфорта. Летом, когда я страдала бессонницей и мое сердце бешено колотилось от страха из-за переезда, я смотрела старые сериалы: «Друзья», «Новенькая», «Как я встретил вашу маму», – чтобы успокоиться и набраться уверенности. Вот так все и будет: меня ждет знакомство с новыми людьми. Мы мгновенно подружимся и станем не просто соседями, а лучшими друзьями. Я буду совсем не таким человеком, каким была раньше, потому что в новой компании обо мне никто ничего не знает. Я вольна заново пересоздать свой характер. Я смогу притвориться, что у меня есть целая толпа людей для увлекательных разговоров, интересных сюжетных ходов и захватывающих романтических связей. Мы будем устраивать вечеринки и пикники в парках, смотреть фильмы ужасов и болтать всю ночь напролет. Мы создадим нетбольную команду, будем вместе ходить на концерты, в кафе и картинные галереи. Я всерьез займусь бегом (в этих фантазиях я всегда вижу себя в отличной спортивной форме) и йогой и стану непревзойденной нападающей в нетболе. Я не буду тревожиться ни о чем. У меня просто не будет причин для тревоги: у новой меня, такой счастливой, успешной и деятельной.

Но теперь уже ясно, что ничего не получится. И все из-за Джесси. Само его присутствие – постоянное напоминание, кем я была. Кто я есть.

Раньше я проводила субботние вечера, сидя перед телевизором вместе с бабушкой и ее кошкой Минти. Мы смотрели британские криминальные драмы, и я параллельно составляла списки ближайших дел и учебные планы, записывала идеи для обедов и ужинов, отмечала книги, которые хочу прочитать и которые уже прочитала, анализировала время сна, учебы и занятий спортом за прошедшую неделю, а также «экранное время», проведенное за компьютером и телевизором, заносила все сведения в приложения и электронные таблицы, составляла наглядные графики, наблюдала за прогрессом. Это был мой успокоительный ритуал: знать все цифры и данные, видеть, где я была и насколько продвинулась. Мне спокойнее, когда все под контролем.

Я всегда была той рассудительной подругой, которая помнит все дни рождения, организует коллективные подарки, покупает их на свои деньги, а потом нервно и вежливо пытается собрать деньги со всех остальных, кто согласился участвовать в складчине. Я была безотказной и деятельной помощницей, живым источником позитивной энергии, трезвым водителем на пьяных сборищах. Я следила, чтобы никто сильно не напивался, держала волосы тем несчастным, кого тошнило от выпитого, присматривала за их сумками, караулила, чтобы родители ничего не узнали, и приглядывала за тем, кто, куда и с кем идет – и не слишком ли они пьяны – и не надо ли будет сходить и проверить, все ли с ними в порядке.

Я точно знала, что надо делать, когда однажды в субботу, совсем поздно вечером, вдруг раздался стук в дверь. Двое каких-то парней притащили Лорен. Один держал ее за руки, другой – за ноги. Она покачивались между ними, пьяная в хлам и обмякшая, словно труп. Мама была на работе, бабушка уже легла спать, и мне пришлось «принимать груз» самой, под уже ставший привычным внутренний монолог: «Надеюсь, с ней ничего не случилось. Надеюсь, этим ребятам можно доверять. Надеюсь, мне не придется промывать ей желудок. Надеюсь, ее не стошнит на кровать. Надеюсь, она не обмочится прямо в постель». Я приготовила полотенца, ведро, поставила рядом с ее кроватью воду в пластиковом стакане (ни в коем случае не в стеклянном), отвела Лорен в ванную, помогла ей надеть пижаму, уложила в постель и проследила, чтобы она легла на бок. В ту ночь я не спала до утра, сидела рядом с сестрой, слушала ее дыхание, следила, чтобы ее не стошнило во сне и она не захлебнулась собственной рвотой, и тревога носилась во мне обезумевшей ракетой, сотрясала руки и ноги, наматывала круги в животе.

Причем это был не единственный случай. Я провела у постели Лорен много бессонных ночей. Иногда вместе с мамой, иногда в одиночку.

Мама однажды сказала, что мне надо учиться на медсестру. Она ничего не понимала. Я возилась с Лорен вовсе не потому, что мне нравится сам процесс, а потому, что я ее люблю и не хочу, чтобы ей было плохо. Я делала это из чувства долга. Потому что я люблю маму и знаю, что ей было бы трудно справляться одной. Потому что мы не хотели, чтобы бабушка знала. Потому что а кто еще, как не я? Больше у нас никого нет. Я делала это, потому что, как мне представлялось, это очень женская, сокровенная, глубоко личная работа, связанная с беспокойством, заботой, бережными прикосновениями и уходом за чужим телом. Мама не понимала, как мне все это претило – претило до такой степени, что у меня начинала кружиться голова, когда Лорен уходила на вечеринку к друзьям, на концерт или просто на «тихие посиделки» с подружками из универа, потому что я знала, в каком состоянии она вернется домой. Мне хотелось уехать подальше от дома отчасти и ради того, чтобы освободиться от этой ответственности; мне надоело смотреть на пьяную сестру. Надоело быть доброй нянюшкой, которая убирает чужое дерьмо и видит лишь темные стороны, а светлых не видит вовсе. Мне хотелось найти для себя хоть какие-то светлые стороны.

В этом году я собираюсь изобрести себя заново и найти свои светлые стороны.

Джесси входит в гостиную и садится на второй диван, прямо напротив меня. Эти диваны принадлежат Харпер или, вернее, ее семье. Они очень старые, но не такие кошмарные, как я опасалась. Один – горчично-желтый, другой – светло-серый, оба изрядно потертые, но удобные. Я стараюсь не думать о том, когда их последний раз чистили.

Я смотрю на Джесси и тут же отвожу взгляд. Он очень высокий. Я не умею определять рост на глаз, но я бы сказала: под метр девяносто, если не за девяносто. У него широченные плечи, он занимает слишком много места, и почему-то это бесит.

– Ну, вот, – говорит он.

Я отвечаю:

– Ага.

Если он думает, что я буду стараться поддерживать с ним разговор, то он глубоко заблуждается. Я дам ему ровно столько, сколько он дает мне. Нет, погодите, отныне и впредь он вообще ничего от меня не получит, кроме предельного необходимого минимума. Я буду держаться холодно и сурово, я его заморожу, я подавлю в себе все естественные порывы заполнять паузы в разговоре и не менее естественное желание быть вежливой, дружелюбной и остроумной. Может быть, я и стремлюсь угождать людям: родителям, учителям, близким друзьям, воображаемому социологу, который анализирует мои лайки в социальных сетях, будущим правнукам, могущим откопать в старом хламе мои дневники, – но только не Джесси. Только не Джесси.

– Мы живем вместе. – Он барабанит пальцами по сиденью дивана. Он явно нервничает. Он знает, что я совершенно невосприимчива к его обаянию. Его улыбка с милой ямочкой на левой щеке – безотказное оружие в старших классах – на меня не действует. Я не раз наблюдала, как он включает режим «ты же видишь, какой я весь из себя неотразимый». Однажды на вечеринке он сыграл пару аккордов на гитаре, а потом просто держал ее, задумчиво созерцая вечернее небо, и восторженные одноклассницы еще несколько лет вели себя так, будто он настоящая рок-звезда. Парням в этом смысле гораздо проще. Мы сами пытаемся наделить их привлекательными чертами: он такой обаятельный, очаровательный, интересный, талантливый и симпатичный. Мы берем один крошечный элемент, одно мгновение, один-единственный взгляд и выстраиваем вокруг него целый образ.

– Слушай, я сразу скажу, чтобы ты знал. Когда я сюда переехала, я понятия не имела, что ты будешь нашим соседом, – говорю я. Вернее, выпаливаю на одном дыхании. – Я даже не знала, что твое настоящее имя Джереми. Если бы Харпер сказала «Джесси», я бы сразу насторожилась. Задала бы больше вопросов, попыталась бы выяснить. В смысле, откуда мне было знать, что твое настоящее имя Джереми? Я слышу имя Джереми, и мне представляется профессор истории в галстуке-бабочке. Зачем ты сказал, что тебя зовут Джереми? Ты ввел меня в заблуждение. Ты сам виноват. Если бы я знала, что это ты, то нашла бы другое жилье. Я никогда добровольно не стала бы жить с тобой в одном доме. Я даже не знала, что ты собираешься переехать в Мельбурн – это всегда была моя мечта, о чем тебе, кстати, известно. Но теперь уже поздно что-то менять, и, чтобы избежать лишних драм, я предлагаю…

Я умолкаю и делаю глубокий вдох. Ладно, план «Снежная королева» провалился. Меня занесло не туда, в сторону полного вербального краха. Но все еще поправимо. Мне надо взять себя в руки и твердо стоять на своем. Я незаметно сглатываю слюну и понижаю голос, чтобы убрать из него нотки истерики:

– Я предлагаю вести себя друг с другом по-дружески, когда рядом будет Харпер, – говорю я, скрестив руки на груди.

– Погоди, – говорит Джесси. – Я хочу уточнить. Ты услышала имя Джереми и решила, что будешь жить в одном доме со старым профессором?

– Почему сразу со старым? С молодым.

Я уже сто раз пожалела, что упомянула об этом профессоре.

Джесси задумчиво хмурится:

– В галстуке-бабочке?

– Да. И в твидовом пиджаке. С кожаными заплатами на локтях.

– Я смотрю, ты потратила много времени, представляя этого профессора Джереми, – произносит Джесси, пряча улыбку в уголках рта.

– Я представляла его как наставника, – говорю я, поджав губы.

На самом деле мне представлялся элегантный красавец-аспирант с густыми длинными волосами и в галстуке-бабочке; начитанный интеллектуал с правильной речью и аристократическим британским акцентом. Каждый вечер он приносил бы мне чашку крепкого чая, я отрывалась бы от учебников, и мы с ним вели бы шутливые, но глубокомысленные разговоры о Хемингуэе или каком-нибудь другом мертвом писателе, которого я еще не читала, но никому не обязательно об этом знать.

– Я так и подумал, – говорит Джесси.

– В любом случае план такой: в присутствии Харпер мы притворяемся чуть ли не лучшими друзьями. Этот год мы продержимся, а потом…

Он опять меня перебивает:

– Я тебе говорил, что меня зовут Джереми.

– Нет, не говорил.

– Говорил. Мы сидели вместе в школьном автобусе, и ты сказала, что, если когда-нибудь издадут твою книгу, ты возьмешь псевдоним. Имя бабушки. Кажется, Эвелин или как-то похоже. Потому что тебе жутко не нравится твое имя, хотя у тебя очень хорошее имя. А я сказал, что если когда-нибудь издадут мою книгу, то пусть она выйдет под моим настоящим именем. Джереми.

Он прав. Воспоминания мгновенно пробуждаются. Я помню не только тот разговор. Я помню, как мы сидели, повернувшись друг к другу, соприкасаясь локтями. Уроки закончились, мы ехали из школы домой. Нам было по четырнадцать, наша дружба была совсем новой, волнующей, яркой, как бывает, когда внезапно и неожиданно встречаешь кого-то, с кем тебе хорошо и легко, и кажется, что вы можете говорить вечно и вам никогда не будет скучно вдвоем.

Я гоню это воспоминание прочь.

И говорю, глядя в сторону:

– Я такого не помню.

Он отвечает:

– Ну ладно.

Кажется, он мне не верит.

Потом он вдруг спрашивает:

– А когда Харпер нет рядом?

– В смысле?

– Ты сказала, что в присутствии Харпер мы притворяемся лучшими друзьями. А когда мы с тобой дома одни, что мы делаем?

Мы глядим друг на друга, и на секунду – всего на секунду – у меня мелькает совершенно нелепая мысль, что мне хочется плакать. Я вонзаю ногти в ладони и говорю, хмуря брови:

– Мы с тобой не замечаем друг друга.

Он кивает и убирает волосы за уши.

– Ага. Значит, если Харпер нет дома и я вхожу в кухню, а там сидишь ты, я должен в прямом смысле слова тебя не заметить, как будто тебя там нет, или мне все-таки можно хоть что-то сказать?

– Тут надо смотреть.

– Что смотреть?

– Что именно ты собирался сказать.

– Скорее всего, я скажу просто «привет». Или «прошу прощения», если мне надо будет тебя обойти, чтобы открыть холодильник. Может быть, даже спрошу, как дела, если мне хватит смелости. – Он произносит все это с серьезным видом, но в его глазах пляшут смешинки. Для него это шуточки. Он надо мной смеется.

– Это приемлемые варианты, – говорю я, старательно сохраняя бесстрастное выражение на лице. – Но никаких уточняющих вопросов. Если ты спрашиваешь у меня, как дела, я отвечаю «нормально», и на этом мы и останавливаемся.

– Может быть, мне предоставить тебе полный список всего, что я мог бы сказать, чтобы ты одобрила его заранее?

– Да, – говорю я без тени улыбки. – И чем скорее, тем лучше.

Пусть теперь он беспокоится, шучу я или нет. Пусть поволнуется, как далеко я готова зайти. Пусть попотеет.

Он издает тихий смешок и качает головой.

– Да ладно, Брук.

– Что «да ладно»?

В моей жизни его больше нет, и я не позволю ему вернуться. Мы не друзья.

– В общем, я понял. Мы будем молча терпеть наше вынужденное соседство и по возможности держаться друг от друга подальше. – Он вздыхает и поднимается на ноги.

Я тоже встаю. Мне не хочется, чтобы он надо мной возвышался, когда я сижу. Впрочем, он все равно возвышается, даже когда мы оба стоим. Наши взгляды пересекаются, и я на секунду теряюсь. У нас что, идет битва двух воль, кто кого передавит? Я побеждаю или проигрываю? Мне нужно, чтобы последнее слово осталось за мной.

– Значит, договорились. – Я протягиваю ему руку, о чем тут же жалею. А вдруг он не захочет пожать ее, и что я тогда буду делать? О боже!

Но он пожимает руку, и мы молча расходимся по своим комнатам.

5

Мы с Джесси познакомились, когда нам обоим было четырнадцать лет. В середине третьей четверти в восьмом классе наша классная руководительница попросила меня показать школу новому ученику. Мне часто давали подобные поручения: опекать новеньких, собирать листочки с контрольными и относить их на учительский стол, читать вслух всему классу, если учителю надо куда-нибудь выйти посреди урока.

Новенький мальчик (это был Джесси) стоял, привалившись плечом к дверной раме, и ждал меня. Он уже тогда был высоким, но долговязым, худым и нескладным, как это часто бывает с подростками, чьи тела еще не сформировались до конца, а они сами пока не освоились в новом теле, которое резко вытянулось в длину чуть ли не за одну ночь. Я знаю, что это такое. Мой скачок роста случился еще в пятом классе. В последние годы в начальной школе я была самой высокой девочкой во всей параллели, чувствовала себя каланчой, выставленной напоказ, старалась соответствовать ожиданиям тренера нетбольной команды, считавшим, что из меня выйдет отличный вратарь, слегка сгибала колени на всех групповых фотографиях и делала вид, что мне все равно, когда у меня с изумлением спрашивали, точно ли я младшая сестра Лорен.

Я провела Джесси по школе. Он сказал мне, что раньше жил с мамой, а теперь переехал к отцу, но сказал таким тоном, что сразу стало понятно: лишних вопросов лучше не задавать. Поэтому я сразу сменила тему и рассказала о своем рейтинге учителей – от самых хороших до тех, кто может позволить себе откровенно женоненавистнические замечания.

Недели через две-три нас поставили в пару для совместного проекта по английскому языку. Надо было сочинить рассказ с дополнительным творческим элементом. Мы с Джесси весь урок обсуждали идеи, а в школьном автобусе по дороге домой он сел рядом со мной, как будто так и надо. Как будто мы с ним сидели вместе всегда. Обычно в автобусе Джесси садился с мальчишками в задних рядах, так что все обратили внимание, когда он перебрался ко мне ближе к центру салона.

Он предложил вместе придумать сюжет, а потом «ты напишешь рассказ, а я его проиллюстрирую картой».

Джесси показал блокнот со своими эскизами: домами, замками, башнями. Глядя на его рисунки с четкими линиями, тонкой штриховкой и кучей деталей, я очень живо представила фантастический мир, который мы создавали. У меня зачесались руки, забурлило в животе, а во рту появился особый привкус, как бывало всегда, когда мне не терпелось засесть за историю.

Сколько я себя помню, я всегда сочиняла истории. С самого раннего детства. У мамы и бабушки сохранилась целая стопка рукописных брошюрок с рассказами, сочиненными мною в семь, восемь и девять лет. В основном это были истории о животных, по большей части – о лошадях, и особенно – о гнедом пони по имени Звездочка, которого я пыталась воплотить в реальность силой мысли. Когда я стала старше, я перешла к более серьезным рассказам, самодовольно считая их «настоящими литературными произведениями», и вовсю строила планы будущих романов. Когда папа уехал в Перт, а Лорен вечно гуляла с подругами и ее почти никогда не было дома, я проводила все выходные за письменным столом. Мне нравилось сочинять и записывать истории, я ощущала нутром, что у меня хорошо получается, но, несмотря на эту уверенность, я стеснялась показывать посторонним свои работы. Это был мой личный, сокровенный триумф, слишком хрупкий, чтобы доверять его другим.

Но обсуждение истории с Джесси придало мне уверенности. Когда я показала ему начало рассказа, который писала для нашего задания, он произнес с искренним восхищением в голосе: «Ты и вправду хороший писатель». Эти слова меня окрылили. Я поверила, что действительно что-то значу. Его карта мира, который мы создали вместе, была потрясающей, очень красивой и очень подробной. За это задание мы получили пятерку с плюсом. Карту учитель повесил на классную доску объявлений, чтобы все ей любовались. Джесси сгорал от стыда, а я была на седьмом небе.

После этого мы с ним всегда садились за одну парту на уроках английского. В автобусе по дороге домой он иногда дожидался, когда выйдут Фрэнсис и Лакшми – мои самые близкие школьные подружки, с которыми я обычно общалась, – и пересаживался на сиденье рядом со мной, и последние пятнадцать минут пути мы тоже ехали вместе. В школе мы улыбались друг другу при встрече. Мы постоянно переписывались, шутили, делились случайными мыслями, пересылали друг другу мемы и интересные ссылки. Пару раз мы гуляли с его собакой. Мы не скрывали нашу дружбу, но она все равно ощущалась как маленький пузырек тайного счастья. На уроках английского я смотрела на нашу карту, висевшую на стене, и улыбалась.

Лорен дразнила меня, что мне нравится Джесси, и я возмущенно кричала, что нет, но втайне все-таки призадумалась. Механика влюбленности – желание, всплески эмоций, возбуждение – была мне еще неизвестна, а все неизвестное пугает. Лорен впервые поцеловалась с мальчиком в одиннадцать лет, а к шестнадцати годам успела сменить трех бойфрендов. Мне было четырнадцать, я еще ни с кем не целовалась, и вряд ли мне что-то такое светило в ближайшем будущем. Лорен была той сестрой, кто целуется с мальчиками, я – той, кто читает об этом в дневнике у сестры. Нравился ли мне Джесси не как друг, а как парень? Как понять, где просто дружба, а где нечто большее? В меня еще никто не влюблялся, я не знала, как это бывает. У меня не было исходных данных. Мне нужен был список всех «за» и «против», серия вдумчивых аналитических роликов на YouTube, анкета на двадцать страниц, подробное письменное руководство и личный инструктор по романтическим отношениям – вот тогда я бы смогла разобраться.

Чувства меня пугали. Это я знала.

Однажды в ноябре Гретель Моруэлл пригласила весь класс на свой четырнадцатый день рождения. Она жила в большом доме на участке площадью в пять акров. Ее родители не оставили молодежь без присмотра, но почти весь вечер просидели у себя наверху, так что гости – около полусотни подростков – разбрелись по всему дому и саду. Во дворе разожгли костер, и Гретель выставила колонки в окно, чтобы музыка была слышна и снаружи. На столе в кухне стояли бессчетные коробки с пиццей, и до десяти вечера нам дали полную свободу действий.

Это была моя первая настоящая вечеринка, не ночевка с тремя-четырьмя подружками у кого-нибудь дома, и я пошла больше из любопытства. Я знала всех приглашенных, но сама атмосфера была словно заряжена электричеством – от волнующей возможности оказаться в компании одноклассников поздним вечером, за пределами школы. Я бродила по дому, переходила от одной группы к другой, а потом как-то вдруг получилось, что мы с Джесси сидим на диване и больше в комнате никого нет. Мы немного поболтали о пустяках, и, когда в разговоре возникла пауза, я повернулась к нему, собираясь сказать, что мне нравится песня, игравшая в динамиках (Sign of the Times Гарри Стайлза: она вышла полгода назад, но я, как одержимая, все еще слушала ее каждый вечер). Джесси тоже повернулся ко мне, наши взгляды встретились, и он придвинулся еще ближе. Я даже не сразу поняла, что он хотел меня поцеловать. Меня хотели поцеловать. Я села прямее, взволнованная, смущенная и готовая к тому, что сейчас моя жизнь изменится навсегда.