Полная версия:
Другое зеркало реальности
Однако, когда он вернулся в город, как ему казалось, новым человеком, воспоминания о недавних фантастических событиях притупилось. Пропало ощущение остроты пережитого, исчезло благостное внутреннее состояние… Если по утрам он еще пребывал в состоянии внутреннего счастья, то к обеду засасывала текучка дел. Общение со своей командой тоже заставляло напрягаться. Чтобы по-прежнему удерживать вожжи в руках, нужна была жесткость и решительность. Первое время он хотел совсем отказаться от своих дел, да только понял, что, если отпустит архаровцев на волю, они такого натворят, что город ахнет. Пока их держит страх и жесткая дисциплина, они живут в каких-то рамках. Но стоит ослабить контроль – начнется анархия, по-нынешнему – беспредел… После нескольких недель такой жизни, Юрий Иванович вдруг понял, что теряет все, что приобрел. Вновь проявились в нем жесткость и решительность, а иногда и бывала жестокость к тем, кто делал не так, как ему хотелось бы. Причем, часто он ловил себя на том, что видел решение какого-то вопроса определенным образом, но никому свое мнение не высказывал. И когда люди, что-то исполняли не так, как мыслил шеф, его накрывала ярость. Откуда что бралось! Он мог не просто накричать или ударить… В запале мог и попросту изуродовать. С тоской он осознавал, что стремительно откатывается назад, откуда вырвался недавно, а, может быть, падает еще глубже. Но понимание не спасало, а только усугубляло его страдания. Пережив счастье внутреннего освобождения, прикосновения к Силе, он надеялся, что изменился и не сможет больше жить по-прежнему. Но старая жизнь держала его мертво и отпускать не собиралась.
Когда он вернулся в город, на него обрушился вал проблем, решать которые надо было быстро, и, порой, безжалостно. Сначала он оставался бесстрастным, но скоро снова заразился эмоциональными порывами и начал действовать, как и прежде – с яростью, азартом, злостью и ненавистью…
По вечерам, когда лежал в постели, он пытался анализировать прожитый день, скрипел зубами от бессильного стыда за те поступки, которые в порыве эмоций совершал днем. Он понимал, что откатывается в темное болото страстей. Понимал, что началась пора испытаний, о которой предупреждал Странник… Но поделать с собой ничего не мог. Слишком сильны были стереотипы, выработанные годами прошедшей жизни. А рядом не было никого, кто бы поддержал…
Однажды, после очередной вспышки, он разогнал своих соратников, сел в машину и укатил в Ойю, к отцу Никодиму. Долетел до отдаленного райцентра быстро и как был в пыли и грязи, в злобе и ярости, ввалился в храм. Священник выслушал его сбивчивый рассказ, потом повел в дом, накормил обедом, напоил чаем и пригласил прогуляться по церковному двору.
Когда они подошли к могилам священников, отец Никодим мягко сказал:
– Вот, посмотри, Юра. Здесь упокоились люди, которые страдали, мучались, быть может, не меньше твоего. Только у них страдания были более изощренными. Ты вот мучаешься от ярости, от злобы своей. Но понимаешь их, слава Богу, ибо видишь, что гнетет тебя. А у них страсти были… Казалось им, что достигли они истинно важного в жизни: праведности, святости, смирения и скромности… И жили в радости от того, что служили Господу, и наслаждались тем, что нисходит на них смирение и благодать… А потом… Потом, вдруг понимали, что все их сладостные состояния – есть лишь гордыня! Гордыня от осознания собственной праведности и скромности куда страшнее внешней злобы или ярости… Им казалось, что в служении Богу обрели радость бытия… А Господь все видел и давал каждому из них прозрение, что служение было не столько ради Высшего, сколько для тайного удовлетворения собственной гордыни. Ох как далеко она спрятана в нас… Сразу не разглядишь, да и постаравшись – не всегда откроешь…
– А ты-то откуда все это знаешь?
– Мне, Юра, такое же дано было… И страдал, и мучился, и их чувствовал, – кивнул отец Никодим на зеленые могилы священников. -Поначалу думал, что эти страдания – не страдания, а так – забава. Ан нет! Когда мозг страдает, сознание – это одно. Пережить можно… А когда душа мечется в поисках выхода из сладостных ловушек, тогда и начинается настоящее страдание… А ты, Юра, только первый круг страданий начал…
– Так что же жизни нет, сплошь страдания?
– До тех пор страдать будешь, пока не поймешь, что страдание дано для того, чтобы понять себя изнутри! И отпустит сразу… Легко станет, благостно…
– А жить-то когда? Каждый день страдай, мучайся! Так и жизнь пролетит – не заметишь!
– Что ж, по-твоему, лучше ее провести в безделии, да поедании котлет? Для того и дается все, чтобы остро понял прелесть жизни, ощутил сладость просветления…
– Мудрёно все это! Ты лучше мне скажи, что там дальше-то, за страданием идет?
– Да разве же передать это словами? Ты, мил друг, только начал путь по жизни, а уже норовишь в его конец заглянуть. Это в сказках все быстро делается. А ты должен всю прошлую жизнь передумать, осознать, понять ее и оценить себя …
Долго еще отец Никодим с Юрием Ивановичем ходили по церковному двору, сидели на позеленевшей от времени каменной скамейке под березами. Речь священника журчала и, казалось, что в шелесте листвы позванивает тоненький ручеек. Юрий Иванович прикрыл глаза, растворился в звуках его голоса…
Очнулся он от того, что кто-то тряс его за плечо.
– Что с вами? – услышал он голос. Открыв глаза, он увидел прямо перед собой незнакомое лицо. Скуфейка на голове, редкая бородка, обтрепанная ряса и тревога в глазах…
– Что с вами? Вам плохо?
– Ты кто? – удивился Юрий Иванович. – А где Никодим?
– Здесь нет Никодима, вы себя нормально чувствуете?
Что-то было не так в окружающем мире. Юрий Иванович понял это, но не мог сообразить, что переменилось вокруг. Он встал и, не обращая внимания на собеседника, шагнул к церкви и внутренне ахнул. Храм был ободранный и облупившийся, половины берез не было, а у церковной ограды торчали старые сухие стволы…
– Где это я? – тревожно спросил Юрий Иванович, хотя уже начинал понимать, что волею провидения он заброшен в…Куда, он бы не смог сказать сразу
– Вы разве, гражданин, не знаете где находитесь? – насторожился священник. – Это церковь наша районная. У меня и разрешение исполкома есть. Вы, наверное, из области приехали? Из облсовета?
– Я приехал… Да, да, из области… А почему это храм-то такой неухоженный?
– Средств на ремонт нет. Приход маленький, бедный. А когда все налоги заплатим, то даже на зарплату не остается. -Священник сконфузился, как показалось Юрию Ивановичу от того, что пришлось жаловаться на скромное житье.
– Так вы к нам из области? Милости прошу ко мне, пообедаем, а потом и к делу…
Священник приглашающе указал рукой в сторону маленького домика за оградой церкви. Юрий Иванович мог поклясться, что никакого дома несколько минут назад там не видел. Не было его… Но внутреннее чутье подсказывало, что началась очередная удивительная история в его жизни, и потому лучше не проявлять дремучей непонятливости…
Вместе со священником они прошли в дом, и в полутемных сенцах Юрия Ивановича встретила стройная худая женщина.
– Матушка моя, Галина… А это представитель из области… простите, не знаю как вас…
– Юрий Иванович меня… Он уже понял, что произошло нечто невероятное, но что именно – пока разобраться не мог. Следом за попадьей он прошел в бедную, чисто прибранную комнату и сел за стол, покрытый клеенкой. Женщина проворно повернулась к печке и сунула в жаркий зев ухват. Вытащила чугунок и ловко поставила на дощечку в центре стола. От чугунка густо тянуло разваренными овощами. Дверь открылась и в комнату вошел священник с самоваром в руках. Он поставил поющий самовар на краешек стола и достал из шкафа большие бокалы.
– Чаю, к сожалению, хорошего в магазине нет, так мы приспособились травку заваривать. Матушка у меня здорово смородиновый лист со зверобоем сочетает. И вкусно и полезно. Надеюсь, вам тоже понравится… Ну что там, в большом мире делается? Мы здесь живем, оторванные от всех. Дорогу вон весной еще размыло, так до сих пор не починят… У нас из-за этого даже в райком газеты не подвозят. Пользуемся радио. У нас есть здесь один любитель – собрал детекторный приемник, кое-что слышим…
– Подождите, уважаемый… Я, как бы это сказать… Не совсем к вам из области. Я из центра, только другого…
– Священник вдруг жалобно улыбнулся и сказал:
– Вы, верно, из органов, да? «Значит и мне пора…» —утвердительно произнес он. В этот момент что-то громко стукнуло. Юрий Иванович вздрогнул и оглянулся. Ухват выпал из рук попадьи, а сама она, закусив губу, тихо оседала по стенке. Взгляд ее огромных, запавших глаз был затравленным, и обреченным…
– Ну, что ты, Галя, что ты! Видишь ведь, что сейчас делается. Хорошо, детей нам Господь не дал… Хоть за них с ума сходить не буду… А вы… Ешьте, да пошли, чего тянуть-то! Итак уже месяц не спим, все ждем…
Юрий Иванович сначала ничего не понял. Но постепенно до него стал доходить смысл происходящего.
– Вы что же, думаете, что я за вами пришел?
– Думай, не думай, раз пришел, значит пришел… -И потом – с отчаянной решимостью: – Всех забираете, значит и моя очередь настала…
– Погоди, батюшка! Да не за тобой я вовсе. С чего ты взял. Я вообще здесь случайно оказался…
– Случайно к нам не попадают. Сюда только старики, да старухи ходят, а вы говорите случайно… Вы не играйте со мной, гражданин хороший! Я ведь все равно ничего не знаю и сказать вам нечего. Враг народа – пусть так и будет, а я не враг, хоть режьте меня…
Маленький, взъерошенный священник был похож на воробья после драки. Он пыжился, пытался сохранять независимость, но за всем этим просвечивал страх. Он боялся за себя, за жену, за скудную и нищую жизнь, которую, как ему казалось, сейчас покинет навсегда…
– Вас как зовут, батюшка?
– Алексеем, – ошарашено ответил священник.
– Ты вот что, Алексей. Отправь попадью гулять, а нам с тобой потолковать надо.
– Чего толковать-то! Арестовывайте… Мне от нее прятать нечего…
– Да погоди ты, дурак! Никто тебя хватать не собирается…
После долгих препирательств, когда до священника дошло, что его гость не из «органов» и к нему попал по недоразумению, его разобрало. Веселость лилась через край. Он стал оживленным, смешливым и подвижным, как шарик ртути. А матушка Галина, наоборот – ослабела и перебирая руками по стене, доплелась до кровати и тихо прилегла…
– Пойдем на крыльцо, потолкуем.
После недомолвок и словесных ловушек, Юрий Иванович выяснил такое, что ему стало худо… На дворе стоял июнь сорок первого года. Местные органы НКВД затеяли новую волну арестов и мели подряд духовное сословие. Вот Алексей и решил, что настал его черед. Судя по числу месяца, которое назвал священник, через несколько дней должна была начаться война. Бирюк ахнул про себя: вот так занесло его… И почему именно сюда? И что он тут делать будет? Но понимал: терпи и жди… Все прояснится… Священник оклемался от пережитого страха и теперь наседал на своего гостя с расспросами. Что творится в мире, откуда тот приехал, как перебрался через реку, (ведь мост-то еще весной снесло половодьем – до сих пор не сделали). Юрий Иванович как мог отвечал, чаще уклонялся от ответов, чтобы не брякнуть чего не впопад.
Смеркалось. И хотя летний вечер тянулся долго, хозяева после волнений рано улеглись спать. Юрию Ивановичу постелили в сенях, в выгородке, которая заменяла чулан.
Ему не спалось. Он даже не пытался понять, что делать дальше, как себя вести, куда идти… В кармане были новые рубли, и тысяча долларов. Пачка сигарет “Marlboro”, зажигалка в виде голой женщины. Надавишь на грудь – изо рта выскакивает огонек. Ни документов, ни знания здешних порядков – ничего. Да с такой экипировкой его первый же чекист остановит и враз разоблачит, как иностранного шпиона. Еще бы – такие вещдоки…
С невеселыми мыслями он задремал, а проснулся от того, что кто– то настойчиво стучал в окно. Он услышал, как в комнате завозились хозяева, прошлепали босые ноги, глухо охнула женщина… За дощатой стеной сеней звучал уверенный, властный голос.
– Открывайте, гражданин Федосеев, открывайте. И чем тише, тем лучше…
Священник в одном исподнем вышел в сени и откинул крючок с двери. С крыльца, из серой летней ночи вошли трое. От них пахло потом, сапожным кремом, табаком, и какой-то странной решимостью. Никогда бы Юрий Иванович не подобрал определения для этого запаха, но знал его хорошо. Так пахли конвойные вертухаи в зонах и на этапах. Он мог различить этот запах даже во сне.
В комнате гудели голоса. Юрий Иванович прислушался, но различил только жалобные причитания матушки Галины, да быстрый говорок священника. Надо было что-то делать…
Он быстро встал, оделся, бесшумно скользнул из чулана в сени. На фоне серого неба увидел на крыльце еще одного. Тот стоял спиной к двери, смотрел вдаль и медленно курил. Он не чувствовал опасности и не ждал ее. Он был полностью уверен, что сейчас попика отведут куда надо – и никто, (никто!) не посмеет даже слова поперек сказать…Чекист не думал, что в спину сейчас смотрит человек, который много навидался и натерпелся от таких вот уверенных в непогрешимости представителей власти.
Юрий Иванович шагнул на крыльцо. И когда чекист обернулся на звук, умело всадил кулак ему в солнечное сплетение. Тот даже не охнул, лишь удивленно посмотрел на неожиданного противника и бесформенным кулем осел к его ногам. Отступать было поздно, да и некуда. Вокруг целая страна, хоть и родная, но чужая и враждебная. И каждый в ней готов вцепиться в горло посягнувшему на железных борцов с контрреволюцией… А чекист помаленьку приходил в себя. Боль затихала, и он попытался вдохнуть. Юрий Иванович понял, что еще мгновение и поднимется шум. Тогда уже не выбраться…
Он почти без замаха, коротким рубящим ударом под ухо, опрокинул противника лицом на грязные доски крыльца. Он увидел на поясе кобуру с оружием. Уже не думая, рванул клапан кобуры и выхватил теплый «ТТ». Вытащил запасную обойму и, не особо церемонясь, стянул противника за ноги с крыльца – на землю. Тот мягко шлепнулся в крапиву и остался лежать неподвижно.
Юрий Иванович звериным движением шмыгнул на крыльцо и подобрался к самой двери в комнату. Она была приоткрыта и теперь оттуда не слышно было голосов. Только изредка что-то переворачивали и бросали на пол. Он заглянул в комнату и увидел, что пришедшие планомерно переворачивают весь дом. Что они ищут – наверное не знали и сами. Священник с женой покорно сидели на лавке возле стола, и столько в их фигурах было обреченности, что Юрий Иванович более не сомневался… Он распахнул дверь и вошел в комнату. Проводившие обыск сотрудники лениво повернулись к нему и очень удивились. Вместо своего четвертого товарища они увидели незнакомого крепкого мужика в необычной одежде и с пистолетом в руке. Один попытался было выхватить свое оружие, но Юрий Иванович резко гаркнул:
Стоять! Шевельнется кто – мозги вышибу!
Угроза подействовала. Чекисты замерли и внимательно смотрели на своего врага.
– Для чего вам поп? Кто старший – отвечай!
– У нас приказ! Мы его обсуждать не намерены. А вы лучше сдайте оружие и добровольно отправляйтесь с нами. Тогда, может быть, сумеете выкарабкаться…
– А если я тебя сейчас шлепну?
На лицах всех троих появились страх и недоумение. Они не могли понять, как это так, их сотрудников всесильного НКВД, грозу врагов, карающий меч народной власти, держит под прицелом неизвестный, явно в заграничной одежде. Настоящий шпион и диверсант… Они были настолько уверены в своей неуязвимости и неприкосновенности, что даже мыслей не появилось о том, что кто-то может сопротивляться им…
Все эти соображения явственно читались на лицах уездных борцов с контрреволюцией. По-видимому, из всей оперативно-боевой подготовки они усвоили только четкое правило: их боятся все, они не боятся никого, кроме начальства…
– Немедленно сдайте оружие и отправляйтесь с нами…– грозно повторил старший.
Юрий Иванович задумчиво посмотрел на него и сказал:
Знаешь, мент! Тебя я шлепну первым, а потом примусь за остальных… Молись, вертухай! – он медленно поднял пистолет и прицелился в старшего. Тот побелел, но твердости в голосе не убавилось:
– Прекратите комедию. Вы вступаете в конфликт с законом и потому становитесь вне закона… Берите его, – заорал он вдруг и бросился на Бирюка…
Если бы этого не случилось, то, скорее всего, Юрий Иванович, попугав для острастки, потихоньку смылся бы вместе со священником. Не было у него намерения убивать этих служивых. Но ему пришлось отбиваться, чтобы спасти себя… Районные оперативники – вчерашние рабочие, прошедшие маломальскую подготовку. Система рукопашного боя девяностых годов была для них невероятной, непонятной, загадочной и непостижимой. Размахивая кулаками, они пытались схватить Юрия Ивановича, но натыкались на злые короткие удары в болевые точки, падали, поднимались снова и тут же отлетали в разные стороны от этого странного мужика. Схватка длилась с минуту. Обездвиженные, стонущие от боли, они валялись на полу, не в силах даже пошевелиться. Их противник у каждого отобрал оружие и документы. Потом обернулся к священнику с женой, все также безучастно сидевшим на лавке возле стола:
– Собирайся, Алексей! Пора отсюда бежать… Скоро их хватятся, пришлют наряд, и тогда придется со всей районной конторой сражаться… А у меня на них зла нет… Пошли..
Священник сидел, потупившись, и только когда Юрий Иванович потянул его за руку, встрепенулся… Потом посмотрел на побоище в комнате и помотал головой…
– Вы уж идите сами… А мы… Куда мы с ней денемся? По лесам прятаться? Я не умею… Да и не бандиты мы. Раз власть пришла, значит было за что нас брать…
– Да вы что! – Юрий Иванович не мог говорить. Он хватал ртом воздух, силился что-то произнести, но вместо этого только шипел и махал руками… Потом выдавил все-таки:
– Бараны! Вы что, вас же расстреляют обоих… Какая власть, ох…ли совсем! Вам же вышка светит, долбо…бы… – и резко оборвал себя. Священник с женой сидели, смиренно сложив руки на коленях. Они уже перестали быть людьми, они были живыми покойниками, которым все равно, что с ними будет позже. Они не просто смирились со своей участью, но приняли неправедный приговор от власти, как единственную данность этой жизни…
– Вы идете? – спокойно и холодно спросил Юрий Иванович. Алексей молча помотал головой, а попадья, похоже, даже не слышала вопроса. Тогда он махнул рукой и выскочил на крыльцо. Четвертый в крапиве так и лежал неподвижно. То ли угробил его Бирюк, то ли врезал так, что не скоро очухается бравый опер…
Юрий Иванович перебежал церковный двор и нырнул в заросли сирени за кладбищенской оградой. Он бежал между могилами по едва заметной тропинке, подальше от поповского дома, от непроходимой болотной покорности и тупости… В обеих руках он сжимал рукоятки пистолетов, словно готовился немедленно вступить в бой со всем НКВД… Однако кладбище он миновал быстро, никого не встретив. А вот за оградой, увидел, как мужики возились на берегу реки. Проскочить незамеченным он не мог, но и светиться лишний раз не хотел. Он сунул пистолеты за пояс, прикрыл джинсовой курткой и свободно вышел на луг. Неспешно, походкой гуляющего человека направился к лесу и, наверное, успел бы дойти до опушки… Но вдалеке засвистели, кто-то крикнул, бабахнул выстрел… Мужики на берегу недоуменно переглянулись и сначала посмотрели в сторону кладбища, за которым слышались голоса. Потом о чем-то коротко переговорили и внимательно посмотрели на Юрия Ивановича. Недобрым был этот взгляд. Бирюк такие взгляды чувствовал шкурой и еще чем-то, спрятанным глубоко внутри. Он понял, что сейчас мужики попытаются его взять. Не для того, чтобы выслужиться перед властью. А просто потому, что вместе с властью искренне считали его злодеем и врагом… Расстояния между ними было метров сто – от силы. И удрать от пятерых молодых и крепких рыбаков Юрию Ивановичу, наверняка, не удалось бы. Конечно, в рукопашной он одолел бы их без особых сложностей. Но не хотел он бить непричастных людей. Чекисты в доме священника – это было понятно и знакомо, а эти-то при чем… Они ведь от дури своей ввязывались…
И он кинулся бежать. Изо всех сил, как от смертельной погони уходил он к лесу. Дыхания уже не хватало, когда он проломился сквозь кусты и начал петлять между березами… Но что-то мешало, ноги с трудом отрывались от земли, трава цеплялась за штанины, каждый шаг давался все труднее и … Он упал, горячим ртом жадно хватая воздух. Пахло прелью и земляникой. Он еще успел подумать: «Сейчас нагонят и …»
Кто-то тряс его за плечо… Он открыл глаза и увидел отца Никодима, участливо заглядывающего ему в глаза
– Юра, что с тобой? Тебе плохо?
Бирюк затравлено посмотрел на священника и оглянулся. Молодые высокие березы шелестели под ветром, храм сверкал недавно побеленными стенами, церковный двор был залит солнцем, и в высокой траве у могил прежних настоятелей стрекотали кузнечики…
Юрий Иванович решил, что все, только что пережитое, ему пригрезилось. После той ночи, когда они боролись с нечистью в Ойе, психика временами выкидывала странные штуки… Он заворочался на скамейке, чтобы встать и расправить затекшие ноги. Что-то больно уперлось ему в ребра. Он уже понял, что это, но еще не веря себе, еще надеясь, что ошибся и сейчас убедится в этом, задрал полу джинсовой куртки… Отец Никодим удивленно смотрел ему в живот. Бирюк опустил глаза и увидел торчащие из-под ремня рифленые рукоятки двух пистолетов…
Тайное и явное
Отец Никодим более всего хотел душевного равновесия и внутреннего покоя. Однако, ни того, ни другого в последнее время не было. Знакомство с братьями, борьба с нежитью – все это более походило на приключенческий роман, нежели на тихую жизнь захолустного священника. Но втайне он радовался переменам в жизни, а молился о тишине и покое в душах прихожан и своей собственной. Все началось в тот день, когда брат любезный – Юрий, он же бандит из области, по прозвищу Бирюк приехал к нему за помощью и советом. После пережитого в Ойе страшного противостояния с нечистью и победы над ней Бирюк здорово переменился. Но стоило ему вернуться в областной центр и включиться в прежние дела, как поплыл с трудом созданный внутренний фундамент. Это и сам Юрий Иванович понял, а потому приехал к Никодиму успокаивать душу. Потом он волею неведомой силы был переброшен в сорок первый год и провел там сутки. Здесь же, в этом мире он отсутствовал всего мгновение. И когда б не те пистолеты, что захватил он с собой, Никодим бы ни за что не поверил ему. Но Бирюк уж очень точно рассказывал о предвоенном положении храма, вспомнил и отца Алексея, бывшего в то время настоятелем, а потом при загадочных обстоятельствах сгинувшего вместе с матушкой. Хотя тут-то загадочного ничего не было. Прямо никто не знал, но по косвенным признакам можно было предположить, что Алексея и попадью забрали в НКВД, на этом следы исчезли. В этот приход направили молодого выпускника семинарии, но, прослужив здесь тяжелые военные годы, он тоже исчез бесследно. Хотя во время оккупации активно сотрудничал с партизанами, выполнял кое-какие задания подпольщиков, его все-таки обвинили в связях с оккупантами и отправили подальше «без права переписки» … Такая вот печальная история была у храма. Почти всех его настоятелей постигала незавидная судьба. Никодим был первый, кто долго служил здесь и пока, слава Богу, жив, здоров…
С Юрием Ивановичем после приключения сделалось плохо. Он лежал в спаленке, тихо матерился и стонал:
– Бараны, какие бараны… Ведь уйти же могли… Святоши, смиренные…
Никодим приносил чаю, поил морсом и молча сидел рядом. На другой день Юрию Ивановичу полегчало, и он попросился погулять. Вдвоем они выбрались на церковный двор и долго ходили меж берез, сидели подле могил прежних настоятелей.
– Никодим, ты говорил, что здесь все похоронены, кто в храме службу правил… А как же те, с которыми я встречался, там, в прошлом?
– Тут похоронены те, кто известен, а про тех мы только и знаем, что были, а потом сгинули где-то… Бог их приютил… Неважно ведь, где похоронен, главное, что душа на месте …
– Ну да, душа! А вот как жить-то с таким грузом на ней? Я ведь много чего натворил в жизни, ты знаешь! А вот этого попика как вспомню – так муторно делается. Маленький, дохлый, а поди ж ты, сколько в нем железа оказалось… Ведь я ему предлагал – уходим! А он – нет, мол, бегать не приучены, не бандиты! А уж что Господь нам заповедал, все и примем со смирением…
Я сначала думал, что он так с перепугу, не мог сообразить ничего, руки-ноги отнялись. Да нет, выходит, все он понимал. Сознательно шел на смерть…
– Ты, Юра, впервые с таким встретился? Сам рассказывал: и в армии бывало, да и в тюрьме всякое случалось…
– Там от страха онемеют, как завороженные смотрят и ничего сделать не могут. А потом уж, когда напасть минует, легенды рассказывают, как героически вели себя, да как презирали опасность. Есть, конечно, отчаянные головы, те ничего и никого не боятся. Да только не было в них этого, что я в том попике увидел – спокойствия, веры… Вот этого я хочу… Понял ли Никодим?!
