Наказы Особого сыска

– Ну а что, ежели кто-то самому воеводе пыль в глаза пускает? Ежели ему говорят то, чего нет, чтобы он спал спокойно, а за его спиной свои дела проворачивают? Сказали, что отправят в Москву, – а сами к немцам повезли?

– Нет, – покачал головой Иван. – Не может быть все придумано.

– Почему?

– Ну, во‑первых, выдумать совсем из ничего весьма сложно. Но даже если выдумать: а вдруг всплывет, что солгал, – кто виноват окажется? Никакой дьяк, писарь, подьячий, дворянин, даже боярин – не осмелится на себя такую дерзость принять, чтобы не на кого было свалить. Ежели сам придумал – сам, стало быть, и виноват. А коли взял все-таки хоть что-то из того, что было, тут уж можно выкрутиться, сказать, что не так понял, не так сложил, не так вычел, – в общем, отбрехаться. А потому, конечно, может быть, ему и сказали что не так, но что-то похожее должно было быть; а скорее всего, сам он за всем этим и стоит…

– Так а что с моим отцом будет? – переводя взгляд с одного боярина на другого, в тревоге спросил охотник.

– Надо потребовать, чтобы его отпустили, – сказал Матвей.

– Нет, – покачал головой Хилков. – Требовать мы ничего не можем. А вот уведомить его, что золотых дел мастер из его волости куда-то уехал, – можем. Мол, случайно узнали, беспокоимся. Вот с тем и поезжай.

– Да мало ли куда он поехал! – пожал плечами Матвей. – Он человек свободный, к земле не привязанный. Прошлый хозяин его умер, нового над ним нет. Какое дело воеводе до его судьбы? Что я ему скажу – что, мол, сам ты его немцам отправил, давай возвращай?

– Может, я и не прав, – осторожно признал Хилков. – Но, помнится, ты сам сказал: странно, что и застежка, и мастер, ее сделавший, в одном городе оказались. Само по себе-то это не странно, всяко бывает, но что вдруг из-за нее человека в крепость посадили – вот это уже совпадение излишнее. А что мастер после того вдруг в бега ударился – и вовсе мне подозрительно. Так что ты уж об этом воеводе скажи, про застежку не упоминай и выпустить Потапа не проси.

– А ты?

– А я поеду за обозом – может, догоню еще. Хочется мне перекинуться на прощание словом с мастером.

– А Никита?

– А Никита пусть сам выбирает, с кем отправиться.

Охотник задумался. Если бы речь шла об освобождении родителя, он бы, конечно, пошел с Матвеем, но, по словам Хилкова, сейчас было не до того.

– Я с Иваном, пожалуй. Ему там помощь может понадобиться. А я могу и показать, как лесом дорогу срезать.

– Хорошо. Верхом ездить умеешь?

– Да ни к чему это. Я пешим не отстану. А местами и тебе в поводу лошадь везти придется.

– Ты как будто знаешь, куда они едут?

– До переправы они точно никуда не денутся, – заверил Никита.

У ворот монастыря они расстались, и Матвей поскакал в город.

Всю дорогу до хором воеводы он размышлял, что сказать, и решил все-таки держаться линии, что сам воевода к отъезду мастера не причастен.

Воевода костромской жил зажиточно. Неудивительно: и царь у него на богомолье порой останавливался, и город был торговый, многолюдный. В сенях толпились просители, ходоки, челобитчики, жалобщики, но Матвей даже не взглянул на них, решительно войдя в горницу.

– Тебе чего? – поднял на него взгляд Щербатый.

– Я из Москвы, Матвей Васильевич Темкин, – быстро назвался молодой боярин. – Нам нужна твоя помощь.

Василий Петрович Щербатый, в возрасте уже мужчина, седоватый, дородный – видно было, что знал себе цену, – с удивлением поглядел на вошедшего:

– И в чем тебе помощь моя потребовалась?

– Из обители Святой Троицы похитили золотых дел мастера, – сообщил Матвей.

– Так все-таки и его вывезли?! – вскричал Щербатый неожиданно резко. – Вот ведь… А эти олухи вчера весь день гонялись по лесу… Так кто его вывез?

– Не знаю. За ними товарищ мой поскакал, ему помощь нужна.

– Дам, конечно. Десятерых, что вчера разбойников по лесу выискивали, и забирай. Пусть отрабатывают.

– Разбойников?

– Да, – охотно объяснил воевода. – Тут вот что приключилось: явился ко мне купец и сообщил, что хотят из монастыря вывезти мастера, что дорогую застежку сделал.

– Застежку? – не удержался Матвей.

– О ней потом, – махнул рукой воевода. – Я сам недавно про то узнал. Про мастера этого. Его уж очень игумен привечал. И вот якобы объявились разбойники, что хотят мастера увезти да и отправить прямиком в Ливонию, а оттуда в Неметчину, где такие мастера очень ценятся.

– Что ж он – вещь какая, чтобы его вывозить? Он, небось, сам, своей охотой поехал?

– Про то разговор отдельный, – вновь осадил Матвея воевода. – Я, как узнал про мастера, думал его в Москву отправить, такие искусники самому царю служить должны! А тут оказалось, что разбойник один, сын охотника, что у этого мастера золотую застежку спер, самого мастера сговорился немцам продать, наобещав искуснику золотые горы. И вот давеча вроде как у монастыря объявились люди, что собирались мастера увезти, я и послал стрельцов. Они по лесу за разбойниками весь день гонялись, никого не нашли; а те, стало быть, под утро обратно явились и все-таки своего добились! Ну, давай, живо на коней, я распоряжусь!

Матвей летел обратно в сопровождении десятка стрельцов. Дорога разбрызгивалась по сторонам комьями грязи; редкие путники сторонились от грозного топота. Порой ему становилось неудержимо смешно, когда он вспоминал, за кем гонялись те, кто сейчас послушно скакал за ним следом; но потом он начинал думать о Хилкове, который вполне был способен ввязаться в безнадежную драку, если только выяснит, что там да как.

Матвей уже не сомневался, кого именно застанет на переправе, куда так гнал своего коня.

А там, недалеко от лодок, куда собирались грузить товар с возов, ходил меж тюками и свертками Иван, настойчиво и нарочито медленно проверяя каждый мешок. А рядом с ним, едва скрывая нетерпение, вышагивал купец Василий Тарасов.

Когда появились стрельцы, купец глянул в их сторону злобным взглядом и безнадежно опустился на один из мешков.

– Ну, Прокоп, мы, конечно, тебя неволить не можем, – Хилков остановился подле мастера, угрюмо стоящего на берегу. – Ты человек свободный и решать тебе, да только искусство твое твоей земле еще пригодиться может.

– Уж пригодилось, – едва сдерживая слезы, мастер отвернулся, посмотрел на серую реку. – Сам я всю жизнь бобылем мыкался, человека из-за моего подарка в острог посадили. Чего еще ждать? Хоть на мир посмотрю перед смертью.

– Как бы не пожалел потом, – покачал головой Хилков.

– Лучше сделать и пожалеть – чем не сделать и сожалеть, – сказал Прокоп упрямо.

– Может быть. Только можно сделать такое, что и пожалеть-то не успеешь…

– Ты, боярин, скажи, мы ехать можем? – Тарасов встал.

Хилков ткнул ему в грудь:

– Прямо спрошу – где застежка?

– Да не видел я никакой застежки! О чем ты речь ведешь?

– Мастер, опиши, какую застежку он к немцам везет, дабы начать новую жизнь в их краях? – повернулся Хилков к Остроглазу.

Тот хотел ответить – а потом указал на кошель на поясе купца:

– Там она у него.

– Поломаешь ведь. Небось с гривнами, корабленниками да рублями вместе положил?

Невольно Тарасов опустил руку на кошель, прикрывая от любителей чужого добра, но тут же к Хилкову подтянулись стрельцы по знаку Матвея, и купец дрожащими пальцами развязал кошель и вытащил небольшую тряпицу.

К сожалению, день был пасмурный, и не заиграло солнце лучами в золотых извивах, но и в бледном отблеске дня видно было, что в руках у них настоящее сокровище. Стрельцы и те подтянулись поближе.

На золотом, словно бы лепестками выложенном узорчатом основании располагалось удивительное переплетение тонких золотых проволок. Они образовывали узоры, словно бы вложенные один в другой, и за живой изгородью первого плетения вставали образы таящихся дворцов, кораблей, невиданных зверей, скрывающихся в едва заметных золотых утолщениях. Как будто и правда всю жизнь свою вложил в это творение золотых дел мастер.

– Ну вот, – довольный Хилков спрятал застежку обратно в тряпицу, и чудо исчезло. – Вернем вещь ее хозяину. А ты, мастер, решай. Поедешь ли дальше или с нами на Москву.

– Ты что же, заберешь застежку, а я с чем останусь? За нее ведь деньги немалые уплочены! – возмутился купец.

– Зачем же ты покупал краденое? – усмехнулся Хилков. – Знал ведь, что вещь законно у отца Никиты! Знал и как она ему досталась. Ты ведь давно и с мастером дела ведешь, и воеводу не случайно на Потапа навел. Наговорил тому на Потапа да и выкупил у воеводы задешево, пообещав продать немцам задорого и с ним поделиться. Да только воевода сам захотел перед царем отличиться, а ты уж с иноземцами сговорился насчет мастера. Вот и пришлось на нас всякую напраслину наводить, разбойниками выставлять, на сына Потапа наговаривать. Но мы люди отходчивые и, следуя заветам настоятеля, думаем о земле своей и о душе своей, а не о суетных обидах. Потому застежку я изымаю, а ты можешь ехать куда вздумается.

– Так, значит, мастера не разбойники забрали, а этот? – спросил десятный стрельцов, указывая на купца. – Нам тогда его надо к воеводе доставить.

– Не бойтесь, воевода на вас в обиде не будет, – заверил Хилков. – Ты что решил, мастер?

– Так ведь я и Москвы-то не видел, – произнес тот задумчиво. – Верно вы говорите – может, и здесь я еще пригожусь?

– Тогда едем. Нам еще царю отчет давать!

И они торопливо расселись на коней, не глядя, как в отчаянии Тарасов швырнул шапку на берег и уселся прямо на землю, закрыв лицо руками.

– Как ты обо всем догадался? – спросил Матвей, когда ехали они в обратный путь.

– А кроме Тарасова, никто не знал ни что мы из Москвы, ни что мы с Никитой в лес собираемся, – ответил тот. – А уж ежели вспомнить, как он сам иноземцев любит, остальное восстановить нетрудно.

– А что с воеводой и его делами с иноземцами?

– Но ведь он нам помог? Помог. А опять же вспомним слова настоятеля – следует помнить о сути, а не о мелких обидах. Ты, Никита, готов простить воеводу, коли он батюшку твоего отпустит, а мы тебе твою драгоценность вернем?

– Отчего ж не простить, коли все благополучно закончится? – пожал плечами молодой охотник, шагающий возле стремени боярина.

– А коли еще кто донесет на дела воеводы – ну, явимся по новой и будем разбираться.

– Вот так и выходит, что нет правил на все случаи жизни, – покачал головой Матвей. – И прав ты – не всегда по заветам прадедов праведно жить возможно. Даже коли грызутся бояре меж собой – что тут хорошего может быть? Ан нет, и в том можно усмотреть мудрость Божию…

– Ну, в том, что иные бояре меж собой грызутся, вреда особого нет, – усмехнулся Хилков. – Напротив, государству от того только польза может быть. Что не сделает один – тут же схватит второй, чтобы обойти соперника. Главное, чтобы не загрызли насмерть и не съели.

Воевода принял их с распростертыми объятиями:

– Ну слава Богу! Вы, я смотрю, и этого разбойника схватили?

– Только это, Василий Петрович, не разбойник, – возразил Хилков. – Сам государь подтверждает, что дарил ему эту вещь, и просит вернуть ее ему в целости и сохранности.

– Государю вернуть? – уточнил воевода

– Нет, законному владельцу. Но поскольку владеть таким сокровищем простому человеку опасно, просит он выкупить у него застежку и привезти царю. Сколько тебе, Василий Петрович, купец Тарасов обещал за нее заплатить? Вот столько и просит тебя царь вернуть Потапу Игнатьеву и прибавить от себя за неправедное его содержание в остроге.

Видя, что воевода собирается что-то возразить, Хилков заметил как мог небрежнее:

– Мы же, со своей стороны, обещаем, что царь не узнает ничего об иноземных купцах и о том, какие у тебя дела с ними были.

Щербатый менялся в лице, но видно было, что боярин был искусным царедворцем.

– Волю государя я выполню с большим удовольствием. Прошу от меня государю передать заверения, что изо всех сил я на службе его старался о его достоянии заботиться.

– Непременно передадим, как и то, что мастера ты намеревался ему направить.

Потап, ссутулившийся и исхудавший, с трудом вышел на свет, поддерживаемый сыном.

– Вот, это вам от воеводы, – передал им Хилков мешочек с серебром. – Взамен застежки. Думаю, ты не будешь в обиде.

– Память у меня была в ней, – пробормотал старший охотник. – Да что ж! Память со мной и останется. А ее забирайте – все одно от нее одни неприятности. Зато хоть свадьбу сыну справим честь по чести.

Они уехали, торопясь до дождей, когда дороги станут непролазными. Но на следующий день опять выглянуло солнце, заиграв на куполах собора обители, пробежав бликами по реке и осветив уходящим светом пустеющий лес.

Хилков не удержался, вытащил вновь хранимую на груди драгоценность, чтобы полюбоваться, как заиграет на вкрапленных самоцветах солнечный свет.

– Да, мастер, таких, как ты, еще поискать, – признал Иван. – Но видишь как: все сошлось удачно.

– Бывает, – признал тот. – Но это мне люди на сей раз хорошие попались. Побольше бы таких, как вы!

– Не перехваливай, – отмахнулся Иван. – Мы люди обычные, православные. Молодые просто еще.

И он, спрятав обратно за пазуху застежку от плаща, погнал коня вперед.

Наказ четвертый

Пожар

Глава 1

Ополье

Хилков оказался прав: вскоре пришлось Матвею разбирать и самое обычное дело, причем, в одиночестве. Правда, потом выяснилось, что оно тоже не совсем обычное, как сперва показалось; но начиналось все очень обыденно.

Пока не начались дожди и дороги были еще проходимы, Иван отпросился у Шеина съездить к отцу в имение. Матвей тоже собрался наведаться к своим, но Михаил Борисович заявил, что обоих помощников сразу не отпустит. Потому Хилков уехал, а Матвей остался – вместе с еще троими дьяками разбирать челобитные и накладывать на них решения главы приказа.

Не сказать, что Филарет был очень доволен их минувшим делом, но и гнева тоже не выказал. Застежка вернулась царю, Иван написал пространную отписку, что да как там было, мастера приняли на царский двор, где поручили обучать молодых учеников, и как-то вскоре дело забылось, хотя Матвей чувствовал какую-то неудовлетворенность. Когда потянули дожди, Шеин позвал молодого боярина и рассказал, что Филарет все-таки по-тихому расспрашивал, что да как, и вроде бы выказал милость, но с царскими особами, да с особами, приближенными к царю, никогда не угадаешь, что они про себя думают.

Зима никак не хотела наступать, выпавший снег тут же таял, и морозы, с утра сковывавшие землю, к полудню отступали, возвращая дороги в непролазную грязь. Хилков все не ехал – видно, ждал, когда установится путь.

Матвей заскучал. Он честно ходил на службы в ближайшую церковь, и было то единственной отрадой, но даже ближняя к хоромам Хилкова церковь была полупустой. В эту пору – от Покрова до Юрьева дня – все бояре и дворяне разъезжались по своим имениям – играть свадьбы, собирать оброк и решать хозяйственные дела. Город пустел. Даже дворовая девка Шеина, что порой строила ему глазки, уехала в имение Шеина вместе с его семьей, и Матвей оказался лишен и этого развлечения.

Погода стояла не та, чтобы ходить на прогулки. С тоски Матвей почти целыми днями просиживал в приказе, помогая дьякам разбирать челобитные: какие не требовали решения Шеина, в каких надо было разбираться, а какие следовало отнести боярину на подпись. Работа с челобитными много ума не требовала: обычно их приносили сами просители, дьяки их читали, спрашивали решения Матвея – отказать или удовлетворить, Матвей решал или шел за советом к Шеину, после чего объявлял решение, вписывая его в саму челобитную. Правда, порой бумаги приносили из других приказов, а иногда доставляли с нарочными – тогда требовалось время выяснить, откуда она, кто написал, зачем, стоит ли ее вообще рассматривать или можно сразу отправить в печку. Но таких, где требовалось подумать, сейчас стало мало: и просители реже стали приходить, и нарочных никто не присылал из-за распутицы.

Дьяки при молодом боярине особо не разговаривали, больше перемигивались, норовя все время куда-нибудь сбежать и оставить Матвея одного с бумагами.

И вот, сидя так допоздна, он однажды был пойман Шеиным, вошедшим в горницу со свернутой грамотой в руке.

– Это что такое? – строго спросил он, показывая Матвею грамоту.

Тот взял, развернул, быстро пробежал глазами.

– Так тут вроде все ясно. Селяне жалуются, что с них хозяин требует недоимки за все время лихолетья, а по царскому указу они от тех долгов освобождены.

– Тебе, может, и все ясно, а мне вот нет, – Шеин подсел к столу с другой стороны. – Дело в том, что с отцом его, Алексеем Романовичем Плещеевым, мы еще на Самозванца вместе ходили. И сына я знаю, хоть и не так хорошо, как отца. Не такой он человек, чтобы лишку требовать. Он в Смоленске со мной служил, а имение их – неподалеку от владений князя Пожарского, и он был одним из первых, что Совет поддержал и к Пожарскому вступил. В общем, человек христолюбивый, правильный, и, коли на него его мужики жалуются, я бы десять раз подумал, прежде чем ход челобитной давал. Так что к тебе моя личная просьба: коли будет завтра хорошая погода, езжай до Владимира, где у Плещеевых вотчина, да к Григорию Алексеевичу загляни. И попробуй узнать, кто челобитную написал, да почему написал.

– И что делать, коли выяснится, что тут правда написана?

– Не может того быть, но коли случится такое – значит, дела у Григория Алексеевича совсем плохи. Тогда непременно мне отпиши. Не мне тебя учить, но не наломай дров!

Матвей посмотрел на темнеющее окно, на грамоту в своей руке и кивнул. В конце концов, Иван был прав: надо же было когда-нибудь начинать разбирать и обычные дела.

С утра и впрямь выглянуло солнце, осветив пустую землю и облетевшие леса. Матвей вывел коня и не спеша двинулся по Владимирскому шляху на восток, навстречу солнцу.

Хороший гонец одолевал расстояние до Владимира за один-два дня. Возок по тряской дороге ехал неторопливо – дня четыре. Матвей, пережидая частые дожди на постоялых дворах, добирался почти неделю, да под конец пути ухитрился еще и заблудиться, свернув на развилке не на ту дорогу. Вечером опять полил дождь, вымочив Матвея насквозь, – несмотря на плащ, он продрог, промок, заблудился и подъехал к имению Плещеевых с севера, глубоко впотьмах.

Само расположение боярской усадьбы подтверждало правоту Шеина. Она стояла не на отшибе – а прямо посреди деревни, служа при набеге лихих людей или пожаре укрытием для ее жителей. К усадьбе впритык выстроена была и небольшая деревянная церковь, служившая, как видно, и надворной боярской – и общинной.

Понимая, что явиться среди ночи к боярину, чьими делами он собирался заниматься, не слишком хорошо, Матвей постучал в крайний дом, попросившись на ночлег.

Открыла ему хозяйка, женщина лет тридцати с небольшим, с суровым властным лицом. Оглядев молодого боярина, спросила без особого почтения:

– Чего тебе, добрый человек?

– Да вот мне бы переночевать, – внезапно почувствовав робость, попросил Матвей. – Я заплачу´.

– Ступай, коли не побрезгуешь нашим житьем, – кивнула ему хозяйка. – Коня под навесом привяжи, авось не замерзнет.

В избе было довольно чисто, хотя и тесно. Судя по всему, глава семьи давно уж отошел к Господу, и всем заправляла вдова. По лавкам спали трое детей: младшему было лет шесть, старшему – лет десять.

– Ложись на печи, – предложила хозяйка.

– Благодарствую, – отказался Матвей, – да я и на лавке устроюсь.

Он снял мокрую одежду, разложив ее у теплой стены печи, а сам накрылся плащом и свернулся на лавке, усталый, промокший и голодный.

К утру он, впрочем, пожалел о своем решении, поскольку за ночь изба остыла, и тепло хранила только печь. Одежда Матвея почти высохла, и он с удовольствием натянул теплые вещи на себя.

Дети уже давно выскочили на улицу умываться, кормить скотину, хозяйка что-то стряпала у печи.

– Утречать будешь? – спросила она все так же не слишком любезно.

Матвей молча кивнул и пошел умываться в рукомойнике.

Завтрак состоял из краюхи ржаного хлеба и крынки молока.

С наслаждением потягивая молоко, Матвей осторожно спросил:

– А что ваш хозяин, не обижает?

– Да нет, – махнула хозяйка рушником, закидывая его на плечо, – благодаря ему в минувшее разорение-то и выжили. А как муж мой помер пять лет назад, так и помощь какую-никакую оказывал.

– А, говорят, недоимки дерет?

– С нас, слава Богу, нет, нас он от всех поборов со смерти мужа освободил. Говорит, пока дети не подрастут.

– Не осерчаешь, хозяйка, коли я у тебя на пару дней задержусь?

– Живи, пока не надоест. – Она забрала у него из-под носа пустую кружку и ушла к корыту мыть посуду.

Матвей еще раз оглядел жилище, без сожаления оставил хозяйке за постой полтину и вышел.

На околице села слышался шум.

Село примыкало одной стороной к берегу небольшого озера, а с другой стороны шли поля, засеянные озимыми, и по границе их окружал лес. Тут начиналось знаменитое Ополье – малый кусок плодородной земли в окружении лесов, тот, что кормил в древности все Залесье. Боярские и дворянские владения тут были нарезаны часто: всякий, владеющий даже сотнями четвертей земли в северных краях, все-таки стремился получить клок земли и тут.

И вот на околице, смотрящей в сторону поля, шла какая-то склока. Матвей, подумав, направился в сторону шума.

По черной земле бегал взад-вперед невысокий управляющий в плотном тулупе. Рядом с ним с мрачным видом ходил с веревкой один из мужиков. А еще десяток мужиков стояло вокруг: те, что постарше, с усмешкой наблюдали за действиями управляющего, а помладше уже открыто шумели и возмущались.

– Что за шум? – негромко спросил Матвей у ближайшего мужика, с задумчивым видом опирающегося на лопату.

– Да вот, – мужик обернулся, узрел боярина и несколько оробел. – Управляющий землю межует.

– Вроде бы по весне обычно межеванием занимаются? – удивился Матвей.

– Так мы по весне уже межевались, – отозвался мужик. – Но теперь управляющий утверждает, что лишку нам отмерил от хозяйской земли, и на том основании оброк требует больше.

– А вы что?

– А мы предложили ему перемерить. Вот он с веревкой и бегает, и никак у него больше десяти четвертей не выходит, – мужик не удержался и усмехнулся. – Он уж и так мерил, и сяк, и вдоль, и поперек. А все одно десять четвертей, как было в прошлом году.

Разойдясь в разные стороны и натянув веревку с узлами, что использовалась для обмеров, управляющий и его не совсем добровольный помощник вяло переругивались.

– Да не тяни ты так! – кричал управляющий. – Вишь, совсем гнилая веревка. Порвешь еще часом.

– Как же не тянуть? – отвечал через все поле помощник. – Всегда, когда поле размечали, в натяг веревку клали, и по весне в натяг – а сейчас не тяни?

– Вот что, братцы! – прервал их разговор мужик, стоявший рядом с Матвеем. – Кончайте дурью маяться. Все одно ничего ты, Феофан, не намеряешь. Не будем мы лишку платить, вот и все.

– Да подождите! – пока помощник сматывал веревку, управляющий Феофан подбежал к мужику с лопатой. – Как же так? Что я хозяину скажу? Что мужики бунт учиняют?

– Ой, ну какой бунт? – лениво отмахнулся тот. – Был уговор. Уговор мы выполняем. А что ты хозяина обворовываешь – так это твое дело, и мы твое воровство покрывать не будем.

– Да ты что ж говоришь? – Феофан вдруг заметил стоящего рядом Матвея. – Ты что ж меня перед гостями позоришь?

– Брань на вороту не виснет, – отозвался мужик. – А ты себя сейчас сам больше опозорил, пока с веревкой бегал.

– Ты, стало быть, управляющий Григория Алексеевича? – вступил в разговор наконец Матвей.

– Да, а ты кто, мил человек? – Феофан явно хотел сперва ответить грубо, но разглядел по одежде боярина и сдержался.

Матвей, который вдруг, как ему показалось, все понял – кто на самом деле обирает селян и на кого челобитная-то и направлена, – чуть было не вывалил все это Феофану, но вовремя вспомнил наказ Шеина «не наломать дров» и смолчал.

– Знакомый хозяина вашего, – соврал первое, что пришло на ум. – Матвей Васильевич Темкин; может, слышал?

Феофан пристально его оглядел с ног до головы и хотел что-то ответить, но тут ударил колокол церкви – небольшого деревянного храма, шатром поднимающегося над селением возле леса.

– В церковь пора, – произнес мужик, стоявший рядом. – Кончай, Феофан, свои замеры. Тоже мне – нашел время. Говоришь, что о хозяине заботишься, а сам его ни в грош не ставишь.

Мужики тонкой цепочкой потянулись в церковь, и управляющий, поклонившись Матвею – хоть и глубоко, а излишне дерзко, явно изгаляясь, – тоже отправился за ними.

Решив подождать, Матвей вернулся к дому, где остановился.

На дворе трое мальчишек – детей хозяйки – состязались, кто лучше выжмет белье, принесенное матерью с озера в большой плетеной корзине. Больше всех шумел и доказывал, что он сильнее всех, самый младший, шести лет отроду; старшие братья не уступали, так что мать, видя, что творится с ее бельем, наверное, сильно бы пожалела о том, что доверила им такое дело; к счастью, она этого не видела.