Беда

– Да вот, собираюсь на бейсбол. Иду с Биллом на игру «Янкис» – как настоящий житель Нью-Йорка.

– О, ты как Джей-Зи! Хотела бы я пойти с тобой. Тогда я бы пробудила свою внутреннюю Бейонсе и мы могли бы поцеловаться на камеру [33].

– Но это ведь не футбол.

– Все равно это лучше, чем смотреть «Танцы со звездами» в одиночестве. Привезешь Софии кепку с «Янкис»?

– Конечно! А еще привезу кепку с подставкой для стакана и трубочками для моей Бейонсе.

Мартин говорил о работе, а Сими жаловалась на своего никчемного брата Олу: он остался без гроша и – в который раз! – хотел занять денег. Когда Мартин сказал, что ему пора, они долго спорили, кто первый положит трубку.

Но все-таки в браке на расстоянии был один плюс – это путешествия. Они виделись раз в месяц на Манхэттене или где-то еще. Набирали триллионы баллов для часто летающих пассажиров и тратили их на более качественное обслуживание. Им нравилось притворяться богачами.

Они совершали короткие перелеты из Нью-Йорка – Бостон, Мартас-Винъярд, Хэмптонс. А через пару месяцев поедут в Вермонт. Сими забронировала милый деревянный домик, из окон которого открывается потрясающий вид на склоны. Идеальное место для предрождественских каникул.

Эти поездки напоминали нескончаемый медовый месяц. Сими и Мартин трахались как кролики, баловали друг друга, ходили в изысканные рестораны и держались за руки, как подростки. Никаких домашних обязанностей. Никаких супермаркетов. Никаких ссор. Слезные прощания в аэропорту, как в фильме «Реальная любовь». Они разговаривали постоянно, начинали день с сообщений и заканчивали ими. И в конце концов осознали, как сильно любят друг друга. Да, секс у них всегда был замечательный, но теперь он стал поистине прекрасен.

Сими допила кофе и принялась беспокойно бродить по квартире. Ничего не помоешь, не приберешь. Пробежка, конечно, пошла бы на пользу, но Сими не сумела себя заставить. Она включила телевизор и промотала список фильмов. Так, скандинавская драма в сохраненных уже три месяца (но Сими была не в настроении читать субтитры), потом «Время вопросов» [34] (наверное, это Мартин установил пометку записать все серии), серию «Горизонта» [35] под названием «Действительно ли пьянство вредит?» (о нет, только не это, вгоняет в тоску) и «Арсенал» против «Эвертона» [36] (тоже Мартин сохранил).

Пискнул телефон. Пришло сообщение от Бу. Подруга отправила фото, на котором Ронке валяется на полу под каким-то сооружением, похожим на… это что, сушилка? София на фото тычет в живот крестной световым мечом, а сама Ронке держит руки за головой – сдалась, видимо. Сими улыбнулась.

Она вышла на балкончик, посмотрела на Иакова и мысленно вернулась к обеду. Как там Ронке сказала об Изобель? Na wa, o! Да, подруга и впрямь ошеломляла. Порой даже чересчур. Этому способствовали трастовый фонд и внешность, способная остановить движение. Но вообще, по правде говоря, Изобель ничуть не изменилась с тех пор, как ей стукнуло пять. Все шесть лет, что подруги провели в начальной школе Грейндж, они были неразлучны. У Изобель был бассейн, а родители постоянно отсутствовали, так что ее дом превратился в базовый лагерь. Девчонки просто сходили с ума, командовали домработницами, шныряли где не положено, переодевались в одежду мамы Изо и смотрели фильмы не по возрасту.

Их объединил цвет кожи. В восьмидесятые годы в Лагосе не каждый день можно было встретить ребенка смешанной расы. Такая же ситуация была и в Бристоле в девяностые – когда Сими уже познакомилась с Бу и Ронке. Вы похожи, вас связывает нечто общее – и это естественно, здесь нет ничего плохого. Сими считала, что невозможно быть расистом, если ты смешанной расы. И чем нас больше, тем лучше. Если бы только мир мог покончить с этими предрассудками…

В Нигерии Сими иногда называли ойинбо[37] или аката[38], но чаще всего для других она была желтой. Люди не пытались ее оскорбить – напротив, это считалось комплиментом. В конце концов, именно желтые девочки были самыми сексуальными, красивыми и богатыми. Правда, некоторые думали, что они недалекие, дикие, безнравственные и вообще не такие.

Когда она ездила в Девон к дедушке и бабушке со стороны мамы, все было почти так же. В детстве Сими проводила каникулы в их доме у моря. Бабушка баловала ее, разрешала внучке брать любимые конфеты в местном магазинчике, где кто-нибудь обязательно подходил к ней, лохматил волосы и спрашивал: «Откуда ты взялась?» Или еще хуже: «Кто же ты такая?»

– Человек, – рыкнула однажды в ответ мама. – А кто она, по-вашему? Дикарка какая-нибудь?

Сими оскалила зубы и зарычала. Они с бабушкой считали, что это уморительно. А вот мама так не думала. Она больно сжала руку Сими и потащила ее прочь из магазина.

Когда бизнес папы стал разваливаться, он обвинил в этом отца Изобель. Он весь кипел от ненависти! Так внезапно изменился – стал жестоким и злым… Однажды Сими имела неосторожность спросить, можно ли ей пойти к Изобель. Отец взорвался, ударил кулаками по столу и рявкнул: «Никогда больше ты не будешь общаться с этими людьми!» Для Сими было несложно следовать его наставлению, ведь вскоре после этого Изобель отправили в Америку – в школу-интернат.

В одночасье семья Сими попрощалась с богатой жизнью, в которой были выходные в клубах, личный водитель, повар, садовник, домработницы (во множественном числе), летние каникулы в Девоне, Пасха на побережье в Ломе', столице Того. Они стали обычной семьей. Им пришлось покинуть свой дом в колониальном стиле с пятью спальнями в Икойи и переехать в маленькую трехкомнатную квартиру в Сурулере. Мама скучала по своим эмигрировавшим друзьям, по прислуге и статусу. Меньше чем через год она оставила папу и вернулась в Англию. Самая серьезная ссора родителей касалась их крупнейшего достояния – сына Олу. И бывшие супруги договорились: учится он в Англии, а на летние каникулы приезжает в Нигерию. Мечты Сими учиться в «Мэлори Тауэрс» не сбылись – родители не потянули оплату за две школы. Поэтому Сими отправили в Куинз-колледж, государственную школу в Лагосе.

Иногда летом Сими и Изобель оказывались в одном месте в одно и то же время: ели сую в «Гловер Корт», болтались в закусочной «У мистера Биггса» или умирали от скуки в Международном аэропорту имени Мурталы Мухаммеда. Однако никогда не разговаривали. Было ясно, что отцы им наказали одно и то же. Поэтому девочки притворялись, будто они не знают друг друга, и потом каждая шла своим путем: Изобель увозил личный шофер, а Сими топала пешком.

Так что звонок Изобель в прошлый четверг прозвучал для Сими как гром среди ясного неба.

– Я в Лондоне, – сказала она. – И я тут никого не знаю. Мне нужна подруга. Мне нужна моя алобам.

Последний раз они говорили больше двадцати лет назад. Сими даже и не узнала хриплый голос со среднеатлантическим акцентом. Но она знала, кто это. Никто больше не называл ее алобам.

– Боже мой, Изобель? Это правда ты? Как ты меня нашла?

– В фейсбуке [39]. Я тебя сразу узнала!

– Но у меня нет аккаунта в фейсбуке.

– Я увидела тебя на свадебном фото на странице Азари. Я ей написала, и она дала мне твой номер. Я ужасно скучала по тебе! Раньше нам было так весело вместе.

Да, верно. Изобель веселая. И это именно то, в чем сейчас нуждалась Сими, чтобы избавиться от синдрома самозванца. Она зашла в фейсбук и нашла фотографию, о которой говорила Изобель. Миленькое вышло фото: Бу неодобрительно смотрит на Дидье, Ронке с обожанием глядит на Кайоде, а глаза Сими и Мартина сияют от счастья. На Сими был смокинг от Стеллы Маккартни, о котором она совсем забыла.

Ей совсем не хотелось снова проводить субботний вечер за просмотром «Танцев со звездами» – в одиночестве, с бутылкой вина и паршивыми мыслями. Все знают, что это шоу куда веселее смотреть утром в воскресенье, когда еще лежишь в кровати и перематываешь особо скучные моменты. Сими быстро написала сообщение. Через пару секунд пришел ответ:

«Одевайся, сучка! Заскочу за тобой в восемь. Изо».

Сими улыбнулась. Смокинг заслужил еще один выход в свет.

Они сидели на высоких табуретах в конце длинной барной стойки, на VIP-местах, попивали коктейли и заглатывали устриц. Точнее, устрицы заглатывала Изобель. Сими не понимала всеобщей любви к моллюскам. Это же все равно что отсасывать рыбе. Сими с нетерпением ждала, когда ей принесут кальмара.

– Ты остаешься в Лондоне? – спросила она.

– Наверное. Устала я кочевать. Я жила в десяти городах. Только представь: Кейптаун, Нью-Йорк, Дубай, Абуджа, Лагос, Москва, Гонконг… – Перечисляя города, Изобель загибала пальцы, а на седьмом остановилась. – Где ж еще… А, Лос-Анджелес! Ну теперь-то Чейз на всю жизнь меня от этого отучил!

– Что у вас случилось?

Сими ужасно хотелось узнать все грязные подробности их развода, но пришел официант с ее кальмаром и очень долго извинялся за задержку. Момент был упущен.

– Твоя подруга Ронке, кажется, довольно милая, – сказала Изобель, когда официант наконец ушел. – Она всегда такая тихая?

– Нет! Обычно она не умолкает. Подожди, скоро ты узнаешь ее получше. Она душка – не грызется, не кусается.

– А как же вышло, что мы не познакомились с ней в Лагосе? Не припомню, чтобы она ходила в клуб.

– Так они жили в Апапе. И ходили в клуб там.

– Апапа? Даже не знала, что там есть клуб!

Сими рассмеялась.

– Что за снобизм! Не все могут позволить себе дом в Икойи. Не все ведь такие богатые, как ты. Ее отец был стоматологом, а не политиком.

– А где он сейчас?

– Он умер. Его убили во время угона автомобиля, когда Ронке была маленькой. – Сими положила в рот кусочек хрустящего щупальца и прожевала. – Теперь она ищет в парнях отца. И как-то это все нехорошо…

– Грустно. Ее фамилия случайно не Тинубу?

– Да… Откуда ты знаешь?

– Так ее же отметили на фото в фейсбуке. Ну ладно, хватит про Ронке. Расскажи-ка, чем ты занимаешься! Я хочу знать все.

Изобель всегда умела слушать, и Сими вдруг поняла, что делится больше, чем обычно. Она говорила про свою семью. Про то, как папа в ней разочаровался, когда Сими бросила учебу. Как не разговаривал с ней целых два года, пока у нее не появилось достаточно денег, чтобы можно было помогать Олу, ее кретину-братцу. Как папа прислушивался к Мартину, а с ней говорил, как с десятилеткой. Он понятия не имел, чем Сими занимается, потому что мода не заслуживала его внимания, да и вообще, маркетинг нельзя назвать работой. В любом случае диплома-то у нее не было, а значит, для папы она – позор семьи.

Изобель рассказала про своего отца, про его ужасных женщин и бесчисленных детей – сколько их там, двенадцать? – и это не предел.

– Племя мелких ублюдков. Он будет их плодить, пока не родится мальчик или у папаши член не отвалится – смотря что случится раньше.

– И как, ладишь с ними?

– Ну так, иногда нормально общаемся. Но они такие приставучие… И жадные! Отец рассчитывает, что я найду на них управу. Вот они либо ко мне подлизываются, либо поливают меня грязью.

– Да у тебя безграничная власть! А у меня две сводные сестры: Тосан и Темисан. Они называют меня «тетушка» и очень уважительно обращаются. Как же меня это бесит! Нет, они славные, но такие робкие – хочется взять и встряхнуть. – Перед подругами появились новые коктейли. – Моя мачеха помешана на церкви. Она там с папой познакомилась – отец обрел Бога, когда потерял бизнес. Она прямо из кожи вон лезет, чтобы и меня обратить в веру. Как приезжает в гости – постоянно подсовывает мне молитвенник.

– Я все это знаю, – сказала Изобель. – У меня тетя ярая сторонница религии. Всякий раз, когда она приходит, закатывает проповедь на пару часов. Она велит: закройте глаза, очистите свой разум! Ну а я закрываю уши и чищу почту.

Сими все говорила и говорила – возможно, даже больше, чем следовало бы, – об Олу, который, как считали мама с папой, просто не способен сделать что-то дурное. Выпускник юридического факультета – хоть и доучился с третьего раза, его не вышибли; теперь брат работает в сфере продаж по телефону. Сими знала: это выглядит жалко, но не могла перестать обижаться на то, что он был любимчиком родителей. Да какая она вообще ему конкуренция! Он мужчина, продолжатель рода – а это куда важнее, чем просто платить за аренду квартиры. Благодаря ему родители стали бабушкой и дедушкой – какой величайший подарок! Так кого вообще заботит, что это Сими (точнее, Мартин) платит за детский сад детей Олу?

Изобель слушала, кивала, ахала, смеялась и хмурилась.

– Ну, у меня такой проблемы явно не будет, потому что я первенец, избранное дитя! Отец всегда любил только мать, она его tsaritsa. Отец говорит, я напоминаю ее. Он заботится обо мне и поэтому приставил ко мне Вадима. Он охраняет меня.

Сими уже давно перестала ждать одобрения папы. Ей это просто не нужно, так что она могла наслаждаться своей независимостью. Но вообще… Это очень здорово, когда отец готов сделать для тебя что угодно.

– А, значит, не Борис, – сказала она. – Твой Вадим нравится. А метро я ненавижу.

4. Ронке

Ронке склонила голову и недовольно посмотрела на картину. Все равно криво! Поправила ее и отошла. Ронке носилась по квартире все утро – передвигала предметы на пару миллиметров, а потом возвращала на прежнее место. Она понимала, что это глупо. Тетушка Кей – самая настоящая неряха, ей, скорее всего, было бы уютнее в куче барахла, когда вокруг толстый слой пыли. Но Ронке никак не могла сдержаться; ей хотелось, чтобы дом был идеален.

Она взяла фото родителей и осторожно протерла. Это фото дала ей мама, когда Ронке исполнилось тринадцать, – у нее никак не получалось вспомнить, как выглядел папа, и она страшно расстроилась. Горе превратилось в самую настоящую паническую атаку – пот лился градом, сердце сильно колотилось, все тело дрожало, как лист на ветру. Мама достала пыльный альбом – и они вместе стали смотреть фотографии. Ронке прикасалась к лицу папы на каждом снимке. А потом она выбрала этот кадр и поставила у себя в комнате. На следующий день они купили рамку – желтую с красными сердечками. Она выглядела неуместно в серебристо-серой обстановке, но Ронке никак не могла ее поменять.

На фото мама была в пестрой мини-юбке с орнаментом – там были и фиолетовый, и зеленый, и желтый, голубой, кружочки, звездочки, завитушки… Анкара – хлопок с ярким восковым принтом, одежду из такой ткани носят все в Западной Африке. Мама худая, длинноногая, словно борза́я. Сияющие светлые волосы убраны назад большими белыми пластиковыми очками, она щурилась на солнце и натянуто улыбалась, словно говоря «давай-ка с этим побыстрее покончим». Ронке передалась мамина застенчивость. А хотелось бы такую же фигуру.

Папа… Таким Ронке его и запомнила: с широкой голливудской улыбкой, белоснежными ровными зубами, гладкой темной кожей. На нем была блестящая агбада [40] с замысловатой бледно-серой вышивкой вокруг горла и ниспадающими широкими рукавами.

Они сделали это фото на день рождения папы, когда ему исполнилось сорок. Тетушка Кей, его сестра-близнец, закатила настоящую овамбе – нигерийскую вечеринку – в своем доме в Апапе. Невероятно роскошный праздник, еда, музыка, напитки и люди – все говорило о том, что так выделываются только нигерийцы.

Массивный навес в саду укрывал гостей от палящего солнца. Группа играла в жанре хайлайф [41] на барабанах, электрогитарах и аккордеонах. Столько людей там было – огромная семья, друзья, друзья друзей и, как обычно, незваные гости. А еще еда. Много еды! Приготовленный на костре джолоф в котле, который был даже больше детского бассейна! Рис приятно пах дымком – так пах джолоф на вечеринках, и он совсем не похож на домашний. Ронке восхищенно наблюдала, как женщины толкли ямс, сидя со скрещенными ногами на табуретках. Плечи обнажены, на груди платья-обертки, сильные бедра сжимали деревянные ступки. Их руки двигались в унисон. Плюм, плюм, плюм. Папа рассказывал, что пот женщин попадает в ямс, и из-за этого блюдо становится только слаще. Ронке ему верила. Она верила всему, что он говорил.

Ящики с пивом «Гиннесс» и «Стар» примостились у стены возле огромных бочек из-под масла, переоборудованных для хранения льда. Большущие кубики льда привезли еще на рассвете. Ронке и ее брат Айо повизгивали от холода, перекладывая их в бочки. К полудню они были полны воды, лед превратился в мелкие кубики.

У тетушки Кей есть фотография с той вечеринки – она висит у нее в гостиной. На ней десятилетняя Ронке танцует, а папа шлепает ей на лоб банкноту в пять найр [42]. Овамбе без денег – не настоящая овамбе. Играла музыка, молодежь танцевала, а гости постарше раздавали деньги, точно игральные карты, и лепили их на влажную от пота кожу. У Ронке прекрасно получалось, да и вообще она всегда любила танцевать. Позже они с Айо уселись под ореховое дерево, стали попивать тепловатую колу и пересчитывать при свете фонарика выручку. У нее вышло намного больше, чем у Айо, так что брат здорово разозлился.

Это был последний день рождения папы.

Ронке еще раз протерла фотографию. Подвинула ее на пару миллиметров влево, а потом на пару миллиметров вправо.

Маме было тридцать пять, когда они сделали это фото. Нет, слишком молода, чтобы стать вдовой с двумя маленькими детьми. «Мне сейчас столько же. Умри я сегодня – что бы осталось после меня?» – спрашивала себя Ронке. В самом деле, что? Куча разбросанных подушек? Немыслимое количество поваренных книг? Двадцать пар джинсов (на случай, если похудеешь, на случай, если поправишься, и еще одни – которые больше никогда не наденешь, но и выбросить не в силах)? Морозилка, заполненная бутылочками с домашним острым соусом, и огромная ипотека?

«Так, заканчивай с этим. Это день памяти отца, а не поминки». Они с тетушкой Кей всегда отмечали в сентябре – ведь тетя и папа родились именно в сентябре. А убили его в мае. Айо ни разу к ним не присоединился. «Безумие какое-то», – говорил он.

Мама тоже не приезжала. Она старалась избегать всего, что хотя бы немного напоминало о папе. И с тетушкой Кей старалась не видеться. Она выбросила национальные наряды, не оставила ни одного платья из анкары. Потом вернула фамилию Пейн и спрятала все фотографии. Вычеркнула Нигерию из своей жизни – даже не верилось, что мама провела там тринадцать лет. А вот в квартире Ронке было много нигерийских предметов: африканский кожаный пуфик, калебасы и маленький говорящий барабан.

В детстве попытки мамы справиться с потерей казались Ронке странными, но сейчас она понимала, что мама по-другому не могла. Ее мужа убили, а она выжила благодаря тому, что полностью отгородилась от любой мысли о нем. Да и не только о нем – обо всей его семье. Это все еще расстраивало Ронке. Тетушка Кей всегда говорила, что любит невестку, но мама никогда не отвечала взаимностью. Но разве можно горем оправдать грубость?

Ронке была рада, что в ее жизни есть тетушка Кей, ведь именно она связывала ее с папой и Нигерией. Им обеим очень нравился ежегодный ритуал воспоминаний. Они слушали его любимую музыку (Фела, Санни Аде, Джеймс Браун), ели его любимую еду (мойн-мойн, обжаренный рис, банановое мороженое), а еще пересматривали старые фотографии. Ронке даже пыталась готовить идеальный джолоф, как на вечеринках, и испортила несколько кастрюль. Для этого нужно развести огонь, а у нее даже сада не было. Может, оно и к лучшему, что они с Кайоде не потянули ту квартиру в Клапеме! Гостиная была достаточно просторной, чтобы там поместился телевизор Кайоде, а вот сад – слишком маленьким.

Ронке прикоснулась к папиному лицу на фото, а потом поставила рамку обратно на полку. Что ж, пора готовить мойн-мойн.

Как говорит тетушка Кей, с мойн-мойн нельзя торопиться. Он вкуснее всего тогда, когда тщательно соблюдаешь каждый этап приготовления. Да, требуется приложить массу усилий, но оно того стоит, когда готовишь для близких и любимых.

Сначала нужно подобрать правильную фасоль. Можно было бы взять обычную черноглазую фасоль, но тогда тетушка Кей недовольно бы цокала. Поэтому утром Ронке сходила в этнический магазин в Бэлеме, где купила целый пакет нигерийской медовой фасоли и прихватила еще продуктов: красных перцев таташе, томатной пасты, молотых рачков и пальмового масла.

Ронке замачивала фасоль пятнадцать минут – за это время кожура начинает отходить, но бобы не успевают набухнуть. Она брала их в горсть и растирала снова и снова, чтобы содрать шкурку. Руки то опускались в холодную воду, то поднимались, хватая столько фасоли, сколько могли удержать. Ронке растирала фасолины между ладонями и смотрела, как они падают обратно в воду. Полоскала их, пытаясь избавиться от коричневой кожуры. Все нужно делать неторопливо, размеренно, и Ронке это очень нравилось. Сими тратила десять фунтов в месяц на приложение по медитации, а могла бы просто готовить мойн-мойн. Ментальная практика осознанности – даром. Потом еще и поесть можно. Беспроигрышный вариант.

Еще тетушка Кей настаивала, что готовить мойн-мойн нужно с хорошим настроем. Если злишься или переживаешь – это отразится на вкусе еды. Поэтому Ронке очень старалась не думать о Кайоде. Сказал, что придет в пять, – значит, так и будет. Он понравится тетушке Кей, и она понравится ему. Не о чем тревожиться. Все будет хорошо.

Мысленно Ронке вернулась в Лагос. Тетушка Кей учила ее готовить, пока Айо играл в футбол с Оби в красной пыли, а воротами служили ореховые деревья. Ронке по-прежнему считала Лагос своим домом – хотя покинула его, когда ей было одиннадцать. Она знала: Сими думает так же.

– Мы особенные. У нас два дома, – как-то раз сказала подруга. Она во всем могла найти что-нибудь хорошее.

Мама была разбита, когда папа умер. Она впала в оцепенение – застыла, замолчала. Ронке думала, что и мама скоро умрет. Тетушка Кей взяла дело в свои руки. Кто-то же должен был. Она забросила собственных детей, чтобы присматривать за Ронке и Айо, организовала похороны и как-то помогла им все это пережить. Да, тетушка тоже страдала, ведь она потеряла брата-близнеца, но решила повременить с горем ради них.

Мама настаивала на отъезде из Лагоса сразу же после похорон. Ронке умоляла оставить ее там. Кричала на маму, которая все еще напоминала зомби: «Почему ты не плачешь? Тебе что, все равно?» Упрашивала тетушку удочерить ее. Ударила брата, когда тот сказал, что им действительно нужно уехать.

– Ничего ты не понимаешь, дурочка, – сказал он ей.

И Ронке ударила его еще раз.

Сейчас ей было стыдно за свое поведение, ведь теперь она поняла, что каждый переживает горе по-своему. Да и вообще, этот план никогда бы не сработал. Одной растить двух детей тяжело. А если ты при этом еще и эмигрантка в другой стране – языка толком не знаешь, не можешь владеть собственностью, на тебя все пялятся, куда бы ты ни пошла, – нет, это невозможно.

Поэтому мама помирилась со своими родителями и поселилась в Англии, в деревеньке Кукэм. Родня разорвала с ней все связи, когда дочь вышла за «этого черного». Тринадцать лет они игнорировали фотографии внуков – мама вкладывала их в рождественские открытки. Бог знает, что она такое им сказала, отчего они решили принять ее назад, – но все получилось. И вот спустя два месяца после похорон развалившаяся на кусочки семья приехала к этим странным незнакомцам.

– Не надо называть нас бабушкой и дедушкой. Лучше Нэнси и Деннис.

Это было первое, что сказали мамины родители. Больше они ничего не говорили.

Ронке учили беспрекословно уважать старших. Без каких-либо вопросов. Но, пожив с Нэнси и Деннисом три месяца, она кое-что поняла: не все старики мудрые – некоторые из них неприветливые, злобные ксенофобы.

Пока мама избавлялась от всего, что связывало ее с папой и Нигерией, тетушка Кей занималась продажей имущества, акциями, разборками со страховыми компаниями, а еще меняла найры на стерлинги. Вспоминая это все, Ронке понимала, как тяжело ей пришлось. В Нигерии вообще все было непросто.

Через полгода они обосновались в Мейденхеде. Мама преподавала в начальной школе, а Ронке и Айо открыли для себя музыкальный хит-парад. Ронке вздрагивала каждый раз, когда вспоминала их первую зиму. Раньше она видела снег только по телевизору – у нее даже пальто не было. Просто кошмар.

Но сегодня она не хотела думать о плохом. Этот день посвящен жизни папы, его будут праздновать две женщины, которые любили его больше всех и хотят сохранить память о нем.

Ронке уставилась в миску. Ни одного пятнышка коричневой кожуры. Потом Ронке высушила очищенную фасоль и засыпала ее в блендер с нарезанным луком и красным перцем, половинкой жгучего перчика и залила все большой порцией куриного бульона. Смесь должна получиться густая и однородная. Тетушка Кей макнет палец и попробует: если там окажется хоть мельчайший кусочек, ей это очень не понравится.