скачать книгу бесплатно
Я заговорил горячо, что можно хоть как начинать, хоть со схем и анализа, хоть с конкретных домов и идти от частного к общему и наоборот, и если образ найден, если он есть, то уж давайте-ка рисовать, дорожки и дороги прокладывать, деревья высаживать – то есть генплан сочинять!
Кислова напомнила:
– У меня тоже сначала был дом. Однако мне не позволили сочинить вокруг него генплан.
Я был настроен решительно:
– А что у вас сейчас?
Она опустила голову, угрюмо разглядывая свои руки. (Вязавшие в моем сне носочки для «солнечного дома».)
– Сейчас у меня совершенно новый, абсолютно современный генплан будет. У меня будут био-структуры.
– Ну что ж, почему бы и нет, – я сокрушенно смотрел на три ее версальских луча. Они были чем-то увиты (чем-то био-структурным), то ли виноградом, лазящим при помощи усов, то ли плющом, лазящим при помощи корешков—прицепок.
– Это био-дома, – она вскинула на меня глаза с нарисованными на нижних веках ресничками. – Без садиков-огородиков.
– Это же поселок, как без огородика?
– Как без хрюшки.
– И правда, как? Человек в деревне живет, ему и колбаску хочется иметь свою и…
– Что-то я, когда была в деревне – а у нас дача в Кашино, – не видела, чтобы они рвались хрюшек иметь. А тем более, колбаску. За колбаской они к нам в город ездят.
– Потому и ездят, что охоту отбили к огородикам. Недавно в передаче «Сельский час» председатель колхоза…
– Простите. В какой передаче?
– «Сельский час», так вот, председатель…
– А мы не смотрим такие передачи. Все как-то времени не хватает.
– И зря, ведь мы с вами поселок делаем!
– Мы с вами? – она проинспектировала меня внимательным взглядом. – Вы с Дмитриевым делаете футуристический поселок, но его вы не призываете следовать девизу «каждому частнику – свой огород». А мне вы рассказываете про колбаску и хрюшек. Почему?
Я развел руками, разглядывая усы и корешки «био-домов».
– Герман Иванович, – позвал Слава Дмитриев, – пойдемте чай пить! У нас торт!
Я сказал, что сейчас, побежал в кафетерий – он еще не закрылся, – купил пирожных и взлетел на наш этаж.
Из аудитории доносились печальные вскрики:
– …бумага волнами, придется перетягивать!
– Да брось, так сойдет для твоей идеи и образа!
– Я их еще не нашел!
– Ничего, Иваныч найдет.
Я остановился.
– Он не у всех находит, только у своих. Я хотела делать свайный поселок на воде, а он мне сказал, что рыбкам темно. Жалко рыбок.
Я прокрутил назад их вопросы, мои ответы и внутренне похолодел. Придется бороться с собой. Выучивать наизусть свои речи и декламировать их перед зеркалом (с камешком во рту, разумеется).
– …и когда только Десятов придет, сколько можно ждать!
– А ты не жди.
– Ну да, не жди! Десятов сказал, что проверит, как мы посещаем вечернюю консультацию!
– Хватит ныть, надоело сидеть, домой топайте.
– А Иваныч потом доложит, что мы не…
Я вошел в аудиторию.
– Иваныч вас не заложит.
На улице спохватился, что так и тащу коробки с пирожным. И с этими коробками в обеих руках я держал перед ними речь: Уходя, гасите свет, а Иваныч вас не заложит. Мне стало тошно от всех этих Оль, Свет, Мил, Ир, и стыд, как зубная боль, мучил.
– Почему вы рыдаете, Любаша?
– Я?! Я не рыдаю. Вы же видите, я скромно плачу.
Герман Иванович стал бегать вокруг, старательно придумывая, как бы меня утешить. Тогда я всхлипнула в последний раз.
– Это же только наши воспоминания. Еще чего не хватало, расстраиваться из-за них.
– Помните, вы убежали с консультации? Без пальто и без шапки.
– Не помню.
– Я тоже готова сбежать.
– Вы справитесь.
– Я справлюсь. Я справлюсь, справлюсь, справлюсь… Голубев перестал спать на занятиях, а это уже достижение.
Владимир Григорьевич взглянул на часы:
– Нам пора, Любовь Николаевна.
Сердце застучало, тук-тук, стучат каблуки, мы идем по красивому коридору, тук-тук, от кафедры до аудитории, до нашей аудитории, только там теперь не мы, а двадцать пять других будущих городошников.
– Товарищ Десятов, – встречает нас староста группы Зуева, – вы опоздали на семь минут.
– Кхе-кхе, – говорит Владимир Григорьевич.
Зуева – член партии (поэтому товарищ Десятов), с рабочим стажем (бригадир штукатуров). Я обхожу ее за три версты.
– Товарищ Давыдова, вы меня не консультируете, хотя это входит в ваши обязанности, и вы должны…
Я – не товарищ, и никогда им не буду, и никому ничего не должна. Все что смогу, я отдам добровольно. Я покрываюсь колючками. Она не дура и отступает. А где Герины колючки, ну хоть одна? Он бегал по аудитории, радостно потирая руки, готовый обнять нас всех с нашими планшетами, поселками, перьями, пузырьками туши, и опять мне казалось, что он мурлычет, и жалко было, что он нас переоценивает, наше рвение к работе было не таким сильным, как его, противный был вечер. Гера убежал так неожиданно, что мы ничего поначалу не поняли. Кислушка распространялась про «био-структуры», а Оля про «аква-поселок», который ей Гера зарезал, спросив: «Что это у вас, Оля?» – «Дома на воде. На сваях». – «Так комары заедят… И рыбкам темно». И Оля бежит рыдать в туалет. А Гера обескуражено рисует рыбок. Когда она возвращается, Роза напоминает: «Но, уважаемая Оля, мы занимаемся благоустройством жилой группы. Какое же благоустройство на воде?» Света поддакивает: «Верно! Нужно спуститься на землю и выстроить все из кирпича. Это надежно, тем более что здесь старики и дети».
Славка нетерпеливо ерзает:
– Где Гера? Может, курит?
Прохор встает:
– Пойду поищу.
Кислушка набрасывается на него:
– Ой, что это с тобой? Бедненький, боишься, он перестанет тебя идейками снабжать? Ну ладно, Давыдова, она пропадет без подсказок, а ты-то? Ты-то почему вдруг в мальчика превратился? Гера сказал, Гера велел, Гера посоветовал!
Я склонилась над своим планшетом, и Кислушка взялась за меня, я прилежная, смотрю в рот преподавателям, а те и рады, поощряют послушание, но если бы и с нами столько носились, и у нас было бы не хуже! Разумеется, если все прорисуешь до дыр, вплоть до урн и скамеек, тут особой фантазии не требуется. И тэ дэ, и тэ пэ.
Встать бы сейчас и долбануть по столу: лучшая защита – нападение. Но ведь устанешь нападать. Меня утешало, что учиться осталось только три года (два с половиной были уже позади). Я не знала, что во мне было не так, но подозревала, что все. Мне еще повезло, что мы были не на целине. Целины я панически боялась, особенно не поднятой. Тут-то еще хоть можно в общежитие сбежать. А там, на целине? Прорабатывали бы до, во время и после работы. Пока что мне в жизни везло. В институт поступила сразу после школы, потому что была убеждена, что пропаду, если не поступлю. Сессии благополучно сдавала, без завалов – и получала стипендию. Не повышенную, но родители помогали. Мне несказанно, невероятно повезло, что я родилась не в революцию или в какое-то еще героическое время – я бы сразу погибла, не успев понять, почему. А я своей жизнью ужасно дорожила и была убеждена, что у нее есть какой-то смысл, только не героический, а какой-то сугубо мой, личный.
Славка надел тулуп:
– Куплю что-нибудь на ужин.
Он ушел и пропал. Мы его потеряли, хотели уже отправиться на поиски, но тут объявилась Роза:
– Сделайте музыку потише, не забывайте о наших соседях.
Но на самом-то деле она пришла проверить, как мы приучаемся работать в аудитории и не пьем ли, кроме чая, что-то еще. Она быстро оглядела нас, и то ли обрадовалась, то ли удивилась, что мы, получив стипу, не валяемся пьяными.
На случай, если мы все же такое задумали, она многозначительно предупредила:
– Я здесь рядом, на кафедре.
Прохор, с серьезным лицом старосты, который головой отвечает за примерное поведение своей группы, элегантным и молниеносным движением накрыл бутылки трубочками ватмана – на случай, если Роза решит пробраться в наш угол.
– Где Слава? – спросила она.
– Побежал за закуской.
Роза засмеялась, ее последние подозрения развеялись, и она утопала.
Славка не возвращался.
– Бляха-муха, – ругнулся Прохор и пошел его искать.
Постепенно все разошлись, даже самые терпеливые, только Кислушка не торопилась уходить.
Раз сто уже прошла туда-сюда, поглядывая на меня.
Я сделала вид, что увлеченно работаю.
Она подозрительно долго молчала, наконец не выдержала:
– Никак не налюбуешься на свой шедевр?
Я сказала, да, никак не налюбуюсь. Тогда Кислушка сообщила в пространство, что некоторые, конечно, свои «отл» получают за прилежность, не имея ни одной самостоятельной мысли, а те, кто «отл» проставляет, рады, ведь в таких условиях самостоятельное творчество не развивается и в скором времени вообще заглохнет.
Я хотела сказать что-нибудь решительное, но глаз не могла оторвать от своего планшета. Все остальное казалось такими пустяками. Если бы с нами столько носились, продолжала Кислушка, и у нас было бы не хуже. Я уж хотела послать ее ко всем чертям, но опять зацепилась глазами за свой планшет. И опять мне стало как-то все равно. «Люб, – написал Славка между горизонталей, – я уехал к чертовой матери. Люб!»
Буковки расплылись, и получилось: «я-ухал-вой». Надо же, сколько слез у меня накопилось, где-то было зеркальце, где-то в сумке спрятались солнечные зайчики. Нет уж, нет уж, реветь нельзя, нос распухнет и нависнет над губой как фонарь, и веки вздуются, натянутся до жутковатого блеска. Боже, боже, что эта лишняя влага, хлынув из шлюзов, делает с лицом, такое делает с лицом, что лучше уж до тысячи сосчитать, но не реветь, всякая ерунда лезет в голову, а что-то важное в ней не задерживается. А что тут важное, что неважное? Ведь ничего же не случилось… Куда мне себя деть? Так не бывает. Разве только месяц прошел? А кажется, это было давно-давно, всегда.
– И что?
Я опять навалилась на свой планшет, но Кислушка сказала:
– Можешь не прикрывать, я уже прочитала. Он тебе сказал, куда уехал?
– Ты же прочитала, куда.
– Значит, не сказал. К невесте поехал.
– Тебе-то что.
– Я случайно узнала. Он ходил на почту звонить, я в соседней кабинке стояла. Я ему сказала, что это уж…
– Замолчи.
– Мне противно на вас глядеть! Противно глядеть на твой поросячий восторг! Я так ему и сказала! Если женишься, так нечего тут с другой ходить! Не в моих правилах вмешиваться в чужие отношения, но я все-таки тебе посоветую: серьезно подумай, если не хочешь, чтобы вы оба скатились вниз окончательно!
– Ты же прекрасно знаешь, что я не нуждаюсь в твоих советах.
– Мое дело – предупредить! Твое дело – прислушаться!
Я вскочила.
Топится, топится в огороде баня.
Женится, женится мой миленок Ваня!
И отбивая пол каблуками, запрыгала по проходу. Кислушка испуганно таращилась на меня. Я засмеялась.
Так топись, так топись в огороде баня!
