скачать книгу бесплатно
Виктор проводил ее взглядом.
– Я себя при ней мальчиком чувствую. – Он, верхом на стуле, подъехал к моему столу. – А что мы, мальчики-девочки, с детства видим вокруг? Унылость. Поэтому, Гера, я понимаю тебя. Вырваться из серости! Начинать – с образа! Раздвинуть стены, выйти в красивое пространство… Мы должны взывать к эмоциям студентов! Учить их, привычных к некрасивому, видеть! Как музыканта – слышать, так архитекторов – видеть. Ну, пошли, Гера, взывать, вопиять.
В аудитории было человек шесть.
– Однако!.. – сказал Виктор. – Посещаемость ниже среднего. Дайте-ка мне журнал.
– Не ставьте «энки», – попросил Прохор, – все подойдут, зачет сдают по светотехнике.
– Вас понял. Пригасите-ка музыку.
– Совсем пригасить, или чуть слышно можно оставить?
– Фоном оставьте, – Виктор отправился к Прохору.
А я начал «вопиять» в буквальном смысле этого слова. Я призывал немедленно браться за перья – не тянуть с подачей. Я упражнялся в красноречии. Рассказывал о силе графики. Об ее бескрайних возможностях.
Я должен их убедить.
А зачем? Какое мне до этого дело? Зачем убеждать их рисовать? И продолжаю убеждать. Мне кажется, я перестаю принадлежать себе. Я растворяюсь в этой аудитории и даже не знаю, какой я сам по себе, потому что я – какая-то сумма видений, возникающих в этих глазах. Когда они смотрят на меня, появляются двадцать Германов Ивановичей. Который, собственно, я?
До них я никогда об этом не думал. Меня не волновало, какое впечатление я произвожу на людей. Все было просто: я их любил или не любил, и они отвечали мне тем же.
– …Герман Иванович, а вы какую группу предпочитаете?
– Вашу, конечно.
Все дружно засмеялись. Слава пояснил, утирая слезы:
– Я имел ввиду… ВИА, по-вашему.
ВИА – вокально-инструментальный ансамбль, по-нашему. За какие-то месяцы я превратился в натурального Германа Ивановича, который безнадежно отстал от молодежи, ничего не сечет в группах, танцевать, как они, молодые, не умеет и вообще… Одним словом, я старше их лет на восемь, а стал просто Германом Ивановичем, который на своей территории еще может что-то сказать, а вот на их – уже пас. О чем же я могу говорить с ними, кроме проекта?
Ах, да, да, да, о красоте. Можно ли ей научить? Мой преподаватель считал, что нельзя, что он ничему не может нас научить, что мы научимся сами, если захотим. Мы хотели. Нам повезло, что он у нас был. Замечательный преподаватель, прекрасный! Всем бы таких! У никаких преподавателей – никакие студенты. Никакие архитекторы, никакие проекты. Все вроде бы на месте, все вроде бы есть, но как скучно на это смотреть. Унылые ящики. Кто-то унылый разбросал их на планшете. Как упали, так и построили. И в каждом доме, в каждой квартире – убогий вид из окна. Нет занавесок, чтобы закрыть вид. Можно залепить окна газетой.
Планшет Любы Давыдовой был завален бумажками, кальками, вокруг в самом живописном беспорядке валялись журналы, ручки, перья, тряпочки, промокашки. Самой ее не было, и все это мне показалось весьма подозрительным. Я смахнул с планшета все лишнее… и чуть не умер. На самом деле, чуть не умер. Дом был обведен толстым плакатным пером с немыслимыми лихими хвостами. Давыдова, конечно, была где-то здесь, я это чувствовал. Оглядел аудиторию. Так и есть. Спряталась за дверью, глазищи испуганные.
Детский сад! А я распинался, с пеной у рта рассказывал о возможностях графической подачи!
У Геры было такое несчастное лицо, что я торопливо заверила:
– Я все переделаю, перетяну планшет…
– Перетянете планшет?! А планировка? Все эти ваши «паучки», «пузыри», карандашные линии!.. Как вы их переведете?!
– Как-нибудь… Вы только не расстраивайтесь!
– Да я-то здесь причем?! Это ваша работа! Это вы должны себе локти кусать.
– Я кусаю…
– Что на вас нашло? К чему вам эти небрежные, корявые, жирные, жуткие линии? А, делайте, как хотите!
Я разодрала в клочки югославский журнал, в котором и нашла замечательно необычную подачу, мне так понравился тонкий, мелкий рисунок и жирные линии по контуру… Хорошо хоть, только дом запорола.
Я его соскоблю.
Возьму острую бритвочку и соскоблю миллиметр за миллиметром. Чему-то же я научилась за эти два с половиной года?
– Так, Шустова, что у вас? – спросил Виктор Васильевич. Он сел и полистал пояснительную записку. – Впечатляет! Большая редкость, когда работа начинается с пояснительной записки, с которой и должна начинаться! И про список литературы не забыли. Молодец, Шустова! Все в записке представили. Пятистенок вот вижу, шестистенок, дом двойной, тройной, дом кошелем, дом брусом. Но как вы используете эти знания в проекте? На вашем планшете означенных домов я не вижу.
– Это пояснительная записка Прохора, Виктор Васильевич. У него вы все избы видели – в «Музее под открытым небом».
– Да, у него реальный проект. А у вас, Зина, что?
– У меня тоже реальный. Вот здесь у меня, посмотрите, на вершине холма – свечечки, дальше от них спускаются гусенички-шестиэтажки, а ниже горошинки коттеджей рассыпаны.
Виктор Васильевич хмыкнул:
– Гусенички! Горошинки! – Но воздержался от комментариев, спросил: – Герман Иванович согласен с таким решением?
– Разумеется.
– Тогда молчу.
Кислушка громко проговорила:
– И правильно! А то не знаем, кого слушать.
– Это невозможно, – захныкали девочки, – сдача на носу, а у нас все не так!
– Да! – возмутилась Кислушка. – Один про образ твердит, другой…
– А вы всех слушайте и составляйте свое мнение! – Виктор Васильевич пересел к ней. – Ну, и где ваши дома? Куда вы их запрятали? Слабенькое решеньице. Кого могут удивить эти «био-структуры»? Да вы обиделись? Правду принимать надо.
Кислушка, оправившись от неожиданного налета, предложила язвительно:
– Вот вы и нарисуйте сами, как надо, а я поучусь!
– Здрасьте, а вы-то на что? Вы работайте, а я подскажу, где плохо, а где хорошо, а рисовать за вас я не буду.
– Слушайте, что вам от меня надо?
Виктор Васильевич с широкой улыбкой откинулся на спинку стула.
– Ну и постановочка вопроса. Можно подумать, я пристаю к вам где-нибудь на улице. Но вы, милочка, не в моем вкусе.
– Я вам не Милочка, так меня называют только друзья! – она походила на кошку, нагонявшую своим видом страх, но все-таки осторожно отступающую.
Она потом, как водится, отыгралась на нас.
Вытерев слезы, нарисовав реснички, она с вызовом оглядела меня, потом Славку. Перевела глаза на Прохора.
– У меня к тебе вопрос, как к старосте группы. Дмитриев отсутствовал четыре дня, однако ты ему не проставил «энки».
– Да ладно, – отмахнулся Прохор. – Домой человек съездил.
– Почему ты его покрываешь? Так ты распустишь группу – все начнут ездить, когда вздумается.
– Ты не начнешь, городская, дома живешь.
– А ты общежитский. И это второй вопрос: что делается у вас в общежитии?
– Приходи в гости, узнаешь.
– Того, что я знаю, достаточно. Я, как комсорг и член комитета, не могу больше молчать! У Дмитриева невеста в Таллине, а он состоит в аморальных отношениях с Давыдовой!
– И все-то ты знаешь, – усмехнулся Прохор.
– И о твоем поведении мы тоже поговорим! – пообещала Кислушка. – На наших глазах происходит моральное падение двух комсомольцев, а ты их покрываешь! Если комсомолец собрался жениться, то как он может…
– Так ведь еще не женился!
– Ну и моральный кодекс у вас! А понятие верности существует для вас или нет?! Раз он сделал свой выбор, пусть оставит Давыдову в покое!
– А какое тебе дело до ее покоя?
– Не кричи! И не воображай, что вы живете на необитаемом острове! Вы живете в коллективе и должны считаться с его мнением!
– А он с нашим?
– В данном случае двух мнений быть не может! Или они расстаются, или мы принимаем меры!
Славка дурашливо сморщился:
– Какие меры, Кислушка! Мы переутомились, пойдем, пожуем что-нибудь!
– Я, как комсорг нашей группы…
– …с превеликой охотой трахнулась, – гоготнула Зина. – Да не с кем.
Кислушка с такой силой, как Шустова, решила не связываться, и, обозленная, что на этот раз не удалось улучшить мир, едко хихикнула:
– Это у вас на деревне так говорят?
– Нет, больше делают, чем треплются.
– Ладно, девочки, побазарили и будя, – решил Прохор. – Пошли есть, а то лекция скоро.
Мы побежали в общагу, сварили макароны без ничего (два дня оставалось до стипы) и понеслись на шестой этаж.
Аудитория залита ровным холодным неоновым светом, лекция об архитектуре Италии нас не вдохновляет. Италия далеко, там тепло и зимы не бывает, а здесь с вечера до утра – ночь, день не наступает.
Мы с нетерпением ждали приезда Бабурова, знаменитого градостроителя из Москвы. Но приехал его заместитель – Косицкий. Преподаватели и студенты собрались на шестом этаже. В наступившей тишине я снова вспомнил про свою музыкальную шкатулку, сцепил руки на животе, тискал его и заклинал хоть на этот раз не подвести! Я с умным видом пялился на доску, где висели фотографии городов, от напряжения ничего не видел, очки запотели. Я приготовился к прыжку, но тут Владимир Григорьевич встал – лекция закончилась!
В последующие дни Косицкий прочел нам цикл лекций по ковровой застройке (готовил по ней докторскую диссертацию). Побывал у нас на курсовом проектировании, указал, что реки должны быть шире и шире к устью, а то может быть размыв берегов. И все. Он выставил на прощание бутылку вина «бычья кровь». Мы его проводили, как он выразился, по протоколу.
В комнате темно, холодно, тихо. Напротив архив, а перед ним сугроб. Идет снег, но все еще видно: ЛЮБ!..ЛЮ. Значит, все на самом деле есть.
Простыни сырые, отопление не работало, и верблюжьи одеяла не согревали.
Из кранов текла ледяная вода, и мы «закалялись как сталь».
В институтском подъезде толклись пьяницы.
Возле аудитории стоял наш знакомый дядька – хотел продать нам старинные ходики. Наша знакомая старушка заверяла, что ни за что не расстанется с ходиками, и сетовала, какой у нее сын непутевый, все готов распродать, лучше бы работать пошел и позаботился о старой матери. Дядька сердился: плоха та мать, которая не прокормит сына до пенсии!
Мы поставили чайник, перекусили.
Славка выгреб из карманов всю мелочь, пересчитал, сказал, что сейчас, и ушел. Каждую пятницу в это время он уходит на почту звонить. Ее зовут Вайда. Она любит Славку, море и Таллин, а в Лабытнанге полярная ночь.
Я соскоблила жирные линии, страшного ничего нет, от них и следа не осталось. Дом был готов. Я взялась за генплан. Он был зарисован до черноты. Я выбрала из всех завитушек три крупные пузыря. Они могли перетекать один в другой очень плавно, если бы мне удалось найти соединения между ними. Я стала искать, выводила какие-то линии, они цеплялись друг за друга, и получались «паучки». «Паучок-пузырь-паучок». Целое «ожерелье».
Пришел Виктор Васильевич. Спросил: «А где Гера?» Мы сказали, не знаем. «Однако», – сказал Виктор Васильевич и выразительно постучал по часам. Нас разобрало веселье, потому что точно так же по часам стучал Десятов, потому что точно так же, как и Десятов, Виктор Васильевич вел перекличку по журналу, точно так же носил важный портфель, выставлял вперед живот и был копией Десятова, только не полной, а половинной.
Зина Шустова взобралась на стул, завернулась в шаль и грозно пропела:
– Уж Пол-Десятова, а Ге-е-ермана все нет!
– Полседьмого, а не полдесятого, проверьте ваши часы, – Пол-Десятого постучал по циферблату, и мы покатились от смеха.
Дверь приоткрылась, послышалось загадочное шуршание, что-то упало, кто-то чертыхнулся.
Вошел Гера Иванович с огромной коробкой и целлофановыми пакетиками. Он смущенно улыбался.
– Новый год все-таки…
Вопя и приплясывая, мы накрыли стол, с грохотом придвинули стулья, открыли шампанское. Я вдруг с удивлением поняла, что самое страшное, чего я столько времени ждала, чего боялась, отчего, думала, просто умру, уже произошло, а я не умерла и вот – живу… Э-э-эх, топись, эх, топись в огороде баня! Эх, женись, эх, женись, мой миленок Ваня! Мы высыпали на улицу, шел снег, ехала телега, с лошадью… С самой настоящей лошадью! А можно прокатиться? Давай, молодежь, налетай! И мы повалились на телегу, протрите шары, это сани. Не может быть, самые настоящие сани? А клячка и ухом не повела, трусила себе потихоньку, по проспекту, через Плотинку, к площади Пятого года, а там – елка! Мы вспомнили про свою несчастную елочку, мы ее в умывалке от коменданта спрятали, побежали назад, ворвались в общежитие, а комендант уже там! Пришел, чтобы поймать нас с поличным, а елки – нет! Он обошел все комнаты, а елки нет! Хотел напоследок заглянуть в женскую умывалку, но тут уж мы подняли такой крик, что он поспешно убрался. Мы закрыли входные двери, осторожно извлекли нашу елочку из умывалки, хохоча и обсуждая во всех подробностях ее злоключения, донесли бедную до нашей комнаты, а она между шкафов не пролазит, пришлось двигать шкафы и собирать охапками одежду. Наконец поставили елочку посередине, чей-то чулок из шкафа так и остался в ветках, свисал загадочно, и Прохор уже что-то пел про него, а мы навешивали на елочку сушки, фантики, бантики, шарфики. И тут объявился Славка.
– Я голову потерял. Верни мне мою голову, Давыдова.
– Вот она. Передайте, пожалуйста, Славке.
– Осторожнее, все-таки это моя голова!
Я проснулся в ужасе – опоздал! Сегодня сдача, финиш, а я опоздал! Схватил будильник, потряс его, почему не зазвонил? Вгляделся в стрелки, они показывали нечто невероятное, нащупал очки, будильник выскользнул из рук, разбился, и я оказался совершенно без времени, вне всякого времени!
Дальше мне невероятно повезло – каким-то образом я умудрился собраться, добежать до остановки и тут же прыгнуть в трамвай, который оказался именно тем и не примерз к рельсам, а довез меня до института, и еще пять минут я мчался к подъезду, взбегал по лестнице и влетал в аудиторию.
