Модус Эффектора

– Цель моего прибытия – сбор информации. Повторюсь…

– Но здесь не собирают информацию! – Он оборвал меня резко и с раздражением. – У нас не архив, не библиотека и не справочное бюро! ОГБИЧ, да будет вам известно, существует лишь на паре географических карт и только для особой категории населения! Случайные же любопытствующие остаются здесь навсегда.

– Да, конечно, меня предупредили. – Сердце мое подпрыгнуло и больно рвануло вниз. – Но Алексей сказал, что в виде исключения, в обмен на оказанную ему услугу по доставке вам вот этого вот послания…

– Он вас обманул! Мне жаль, мне искренне жаль, потому что вы пришли на добровольную смерть. Вас ловко провели!

– Что значит – на добровольную смерть? – Мои ноги перестали меня слушаться.

– То, что вы доставили мне от Алексея в этом траурном конверте, – не что иное, как договор между ОГБИЧем и непосредственно вами. Тема договора – добровольное предоставление вашего тела для особых донорских процедур.

– Да он что – рехнулся?!

Сергей рассеянно пожал плечами и потер лоб.

– Я вынужден вызвать сопровождение. Но прежде вам необходимо этот договор подписать…

– Слава богу – он не стал подделывать мою подпись! Иначе…

– Такое правило. Договор подписывается здесь.

– Что за больной бред?! Я не собираюсь это подписывать!

– Тогда вас просто убьют! А тело ваше в любом случае будет пущено в расход.

Вот это поворот! Не сплю ли я?

– Расход? – Речь моя, кажется, не дружила больше с мыслями, потому что инстинкт самосохранения выталкивал наружу что-то пугающее. Я не узнавала свой голос. – Ну, тогда тем более… Какой смысл что-либо подписывать?

Ноги мои подкосились. Накрывшее с головой чувство было новое, яркое, жуткое. Мне вдруг стал ясен страх животного, которого ведут на бойню, ужас человека, идущего на собственную казнь. Немыслимо! Вот тебе и вся судьба! Конец всему! И нет никакой особенности, избранности, потому что нет больше даже дуновения надежды.

По лаборатории пронесся мелодичный звук, и Сергей горестно сдвинул брови.

– Гэ эм, что у вас происходит? – полетело вдогонку сигналу. Голос был знакомый. Сегодня мне уже приходилось его слышать. В кабинете сканирования кажется. – К вам добровольца направили. Почему до сих пор не вывели?

– Ой, Тед, не усложняй! – с улыбкой, но резко ответил Сергей. – Не до этого было. Уже выпускаю. Что за суета вдруг?

– Жалоба прилетала от Тюдора, что просроченных много. Обработка не успевает. И ты еще копаешься.

– Что значит, копаешься?! Не понимаю… Минутой раньше, минутой позже. Можно подумать, их ко мне сейчас вагон прибудет.

– Бизон, не передергивай! По инструкции пять минут. Ты держишь уже долго. Хочешь неприятностей от Тюдора?

– Да плевать я на него хотел! Тоже мне – незаменимый работник! Повкалывал бы здесь с мое, а я бы им еще и покомандовал! – Сергей сердито стянул с рук резиновые перчатки и весьма воинственно швырнул их на стол. – Все, Тед, отстань! Выпускаю!

Все услышанное никак не умещалось в моей и без того уставшей голове.

– Какой доброволец? – Руки мои невольно потянулись к лежащему на столе письму Алексея. – Что здесь происходит?!

Сергей маркером черкнул что-то на открытке с видом древнеиндийского храма и, поставив ее нарочито вертикально, протянул мне тонкую хрустальную ручку.

– Надо подписать, – холодно выдал он и глазами, незаметно, указал на открытку. – Это единственное, что от вас требуется.

Кажется, он хотел мне всячески дать понять, что очень важно прочесть написанное им на открытке. Но как? Очень мелко и неразборчиво. Мне пришлось взять ручку и наклониться над договором, чтобы только разглядеть его иероглифы на этом красивом терракотовом храме.

Сначала все расплылось, сцепилось с пейзажем, но потом слова невольно угадались и почерк сам собой стал понятен. К тому же слова всего три.

"Подпиши. Я помогу". Это то, что выдало мое зрение. Но так сразу принять решение… Подпиши… А если он лжет? Мой растерянный взгляд скользнул по его лицу и застрял на голубых, обещающих жизнь, глазах. И в эту самую секунду он показался мне богом. И глаза этого бога не лгали. Я не забуду этого никогда. Мне же было так безысходно страшно, что поверить ему просто хотелось.

Мое замутненное адреналином сознание отыскало в договоре нужную графу и быстро пробежалось по тексту выше.

"Горячее желание… Достойнее, чем обыденная смерть… Пожертвовать себя… Заслужить в будущем лучшую жизнь… " Ну и абсурд!

Подпись моя получилась красивой и размашистой. Что бывает редко. Наверное, они решат, что это от абсолютной уверенности, но на самом деле от отсутствия ясного осознания в эти секунды. Лишь одно слово ярким светом пульсировало теперь в моей голове: "Помогу! Помогу! Помогу!"

Все это время Сергей внимательно за мной наблюдал, и во взгляде его мне чудилось: "как же это тебя так угораздило?"

– Это покажите старикам, которые за вами придут. Понятно?

Он сунул мне карточку—распоряжение, направляющую донора в место полного расхода ко Дню Объединения. Там он вписал мое имя, возраст и в графе "вид расхода" Сергей указал: "кухня".

Виски сжало тисками ужаса от сложившейся уже в моем воображении картины.

– Что же это…

Но господин Безухов не дал мне договорить. Он сжал губы и едва заметно качнул головой из стороны в сторону. Затем тут же, не дав мне ни единого шанса на реакцию, тронул у монитора розовый квадрат и вызвал сопровождение.

Сердце мое колотилось неистово, ноги не слушались, глаза, вопреки всему, искали моего, обещанного роком, спасителя. А может палача? Хотя, если кого и называть теперь палачом, так это микробиолога Алексея, что б ему пусто было! Или Кондрашкина за его наставления.

Сопровождение оказалось весьма банальным конвоем из двух крупных мужланов в фиолетовой форме с серебряными аксельбантами, лысых и с татуировками в центре самой макушки. Этакая загадочная не то мандала, не то эмблема.

Они ввели меня в лифт, подвергая по пути десяткам надменных и отчего-то презрительных взглядов идущих навстречу мужчин, женщин и других существ. Это больно встряхнуло меня, и реальность стала постепенно показывать свою гнусную морду. И гнусность ее состояла в том, что меня никто не держал, не вел под прицелом и руки мои были свободны. Но вот шансов на настоящую свободу у меня, скорее всего, уже не было. Эти двое убьют меня при малейшем сопротивлении и будут правы. Ведь теперь я смертник.

Привели меня в грязную тесную камеру, сразу создав в моем сознании образ тюрьмы. Стены до середины выкрашены в синий цвет, под панели, краска местами облупилась, местами кем-то содрана, в углах царила зловонная сырость с грязными потеками, ни одного окошка не предусматривалось.

Когда мы еще входили в последний, ведущий к моей темнице, коридор, дверной проем поразил меня своей абсолютной тьмой. Над дверью светились цифры, и у меня, как человека, более-менее ознакомившегося с временными путешествиями, мелькнула неожиданная догадка, которая подтвердилась впечатляюще яркой гаммой физических ощущений. Голову сдавило, во рту разлился металл, и появилось легкое, но неприятное покалывание в языке.

Теперь же могу уверенно подтвердить свои догадки. Произошел временной переход. Определенно! Но какой плавный, обыденный, какой совершенный. И судя по чудовищно контрастной разнице в дизайне, переход этот случился в прошлое. В моем времени точно нет таких лампочек, которым на вид лет сто, не меньше.

Шок не отпускал меня еще долго. Реальность, не смотря на логику, не осознавалась мной. И никто в этом не виноват. Перед отправлением в ОГБИЧ мне хватило ума попытаться навести о нем справки, хотя, в общем-то, безрезультатно. Пара строк в серенькой исторической статье, автор которой описал это место коротко, но точно: "концлагерь планетарного масштаба". Говорить кому-либо о своих намерениях войти в ОГБИЧ, кроме Алексея, равносильно провалу моих поисков, что, скорее всего, и произошло. А потому теперь, в этой патовой ситуации, соображать, что к чему, приходится самостоятельно. И я очень надеюсь, что хотя бы мои выводы о происходящем близки к истине.

Последняя катастрофа породила ныне существующую Охру-Геотию, а она, в свою очередь, сильно повлияла на время и мир, в котором я живу. К тому же пребывание в Охре успело наложить отпечаток на мое нынешнее мировоззрение. А потому, может опыта мне и не достает, но понимание сути окружающего общества все же пришло.

Здесь нельзя перечить! Здесь опасно раскрывать свои намерения! В ОГБИЧе не ждут гостей, но приветствуют жертву в любом виде. Потребление на благо Геотии, как молодого, развивающегося государства, признающего лишь пользу и наживу.

Охра же в этом союзе играет второстепенную вспомогательную роль. Роль поставщика доноров для гигантского паразита. Доноров телесных, психологических, духовных, энергетических.

Малейшее движение против их воли повлекло бы за собой смерть всех, кто хоть как-то связан со мной. А посему мне остается лишь дрожать в этой грязной убийственной камере и готовить себя к худшему. В кратком курсе обучения, который я прошла, меня предупреждали о ситуациях разного рода, так как геоты непредсказуемы в видах издевательств, но предсказуемы в одном – в жестокости.

Но ведь… господин Безухов пообещал мне помощь, и, под противное жужжание лампочки, не ведая о времени суток, я лелею в сердце веру на спасение.

Не знаю, сколько прошло времени… По ощущению – часов пять—шесть, прежде чем до моего воспаленного от страха и головной боли сознания, добрались хоть какие-то новые звуки.

Казалось, что эту ржавую, в черных потеках дверь, пытаются наконец-то открыть. Следующим звуком, заглушившим предыдущий, стал стук моего сердца. И одолел его лишь звук голосов. Но не силой звучания, а своей мелодией. Два голоса, немолодых, мужской и женский, и, о боже – не геоты! Но как же долго открывали они эту древнюю дверь. Кажется, целую вечность. Не геоты! Не геоты! Слишком эмоциональны для геотов.

Дверь дернулась и со скрипом двинулась наружу, впустив в мое затхлое, воняющее гнилью помещение поток такого же затхлого, но прохладного и не гнилого воздуха. А еще почему-то запахло душистым перцем и перед моей застывшей над пропастью жизнью предстали старики. Седой угловатый мужчина, сурово шевелящий кустистыми бровями, длиннолицый, с впалыми щеками, в черном двустороннем фартуке, который больше напоминал что-то монашеское. Ритуальности его образу добавлял железный шест в руке с большим крюком на конце.

Старушка вкатилась румяная, в черной юбке и черном переднике поверх коричневой, в мелкий цветочек, сильно выцветшей блузки. Гладко зачесанные под гребешок волосы были туго скручены в узел, как будто она хотела подтянуть свои круглые, по—старчески обмякшие уже щеки. Она смотрела на меня столь красноречиво, что казалось, вот-вот ахнет. Что-то видимо со мной было не так. Старушка страдальчески покачала головой и неслышно зашептала.

– Распоряжение покажи! – хмуро произнес старик, сделав ко мне единственный шаг и, пробежав глазами выданную мне бумагу, весело шевельнул бровями. – Ага! Это хорошо! – Что он увидел там хорошего, известно только ему, но изменился старик моментально. Вроде как груз какой с себя сбросил. – Идем! Устроим все лучшим образом!

– Уголок? – озорно спросила его старушка и потянула к себе роковое распоряжение.

– Цыц! – буркнул старик и сунул бумажку в нагрудный карман фартука.

Если судьба где-то пишется, то дальше все было неразборчиво. Перед глазами понеслись кадры странных, похожих одно на другое, помещений. Затем еще несколько часов ожиданий, какой-то скотобойный цех, чужая одежда и долгожданный выход на поверхность.

Мое мнение о ситуации металось из одной крайности в другую. То мне определенно виделось тайное спасение во всем происходящем, то мой конец. А как иначе? Ведь старики не разговаривали со мной, а если и обращали что в мой адрес, то только самую низкую грубость. Но так происходило, пока мы не выбрались через темный подземный тоннель, приведший в обычный погреб их маленького уютного дома. Здесь изменилось все. И, скажу я вам, таких хлебосольных, добродушных хозяев мне давно не приходилось встречать.

В ОГБИЧе они работали чуть ли не всю жизнь в качестве некой, почти неприкасаемой обслуги. Неприкасаемой в худшем смысле этого слова. Повествованием о своей козырной работе они меня так и не порадовали, но судя по местам, через которые мы пробирались во все эти мучительные часы моего спасения, занятие их каким-то образом связано с кухней.

Да, и самое главное – то, что спасло меня. Это линия маркера в углу "распоряжения", которую бегло черкнул Сергей Безухов, отметив меня, таким образом, для стариков, как человека, которого необходимо спасти. Так везло, конечно же, далеко не всем и это еще одна тема, от которой меня, поморщившись и поворчав, быстро отгородили.

Итак, центр моей вселенной катастрофично переместился в чужой дом и иное время. Середина двадцатого века… Мечта для человека, умеющего ценить историю. Но не при всяких обстоятельствах хороша такая поза ценителя. В моей ситуации она быстро утратила свое очарование. Жить в чужом времени – это для меня пытка.

«Прячьтесь! Теперь вас не оставят! Надо же быть такой дурой! Пятьдесят пять раз готов вам это повторить! Лучше бы я в Ростов попросился, а еще лучше в Красный Сулин – у меня там бабушка родилась. Или с товарищем Чичериным сотрудничать согласился!» Эти слова Анатолия Кондрашкина постепенно воскресли в моем уставшем сознании. Они сбылись дословно. Я спряталась… В Ростовской области, в поселке Чичерино, в 1955 году. Откуда он знал? Знал именно про меня? А может, направил?

Уже через неделю мне передали новые документы с новым именем. Совсем как когда-то Иларию Бурмистрову! Но даже романтика ситуации не спасала от тоски, а скорее напоминала о сыне Илария, которого я обязалась найти. К тому же у меня появился азарт к этим поискам, и смиряться со столь роковым поворотом событий я не собираюсь. Я непременно стану говорить об этом со своими спасителями и искать выход отсюда. Он должен быть, должен! Неужели же я так и не вернусь в свой удобный, красивый, светлый век, оставшись в этой уродливой, серой и захолустной местности?

Разговор со стариками начать все не получалось, но их активная деятельность в мою сторону лишь подтверждала худшее. Они помогли мне с работой и даже с квартирой, что в те времена являлось критерием социальной зрелости и являлось обязательным. Кто оплачивал начало моей новой жизни – от меня скрывали, но это мое положение не облегчало, а только больше угнетало.

Так в мою по—советски теперь налаженную спокойную жизнь, вошла тоска, за которой плавно последовала депрессия. И лишь один, дарованный кем-то, случай еще раз круто повернул мою судьбу.

Произошло это почти через полгода со дня моего спасения от смерти в ОГБИЧе и появления в маленьком шахтерском поселке. Обычная встреча у знакомых, которые пригласили меня на семейный праздник. И идти—то не хотелось, но из уважения к пытавшимся стереть с моего лица печаль людям, визит все же состоялся. Сейчас я вспоминаю тот прекрасный зимний вечер и понимаю, что хозяйка квартиры Ираида не просто с улыбкой на лице открыла передо мной дверь – она впустила меня в мою настоящую, неподдельную, только мне сужденную жизнь. Навеки мою жизнь!

Там ждал меня мой человек, с которым мне предстоит пройти свой путь до конца. А это не просто есть из одного котелка – это обрести попутчика по дороге в неизвестное. И свет оказывается не где-то, он в глубине наших сердец, которые вместе составляют сердце нашего дома. Ведь дом – не стены и крыша, не местность за окном и привычная дорога от работы до порога, где тебя ждет стол и постель, дом – это человек. Куда бы судьба не забросила вас, вы будете чувствовать себя дома, если вас искренне любят и ждут.

Вот, наверное, и все… У меня появился такой дом. А мой родной далёкий век оказался всего лишь дорогой к этому дому. Похоже, это счастье…

И единственное, что еще волновало меня, заставляло просыпаться беспокойно по ночам и не давало ощутить это счастье полной грудью – это сын Илария.

Глава 14. Пожар

Дневники Илария Бурмистрова, тетрадь 3 (paraphrasis)

Однажды вечером Настя домой не пришла. С дрожащим сердцем, взяв Мишу на руки, отправился Иларий на поиски жены. Бывший дом помещика Емельянова, в котором проходили злосчастные собрания по-комсомольски настроенной части села, оказался закрыт. На крыльце дома, в глубоко пьяном состоянии спал комсомолец Федька Чиж. Почему-то в одном ботинке и с текущей по подбородку слюной. Иларий попытался его разбудить, но безрезультатно. На душе стало неспокойно. Скрипя от негодования зубами, он направился к дому Варвары, где Настю, слава богу, и обнаружил. Жена вышла на крыльцо и заявила, что заболела младшая дочь Варвары Танюшка, а потому она останется на ночь. Спиртным от нее не пахло. Она была спокойна и ласково потрепала за щеку сонного Мишку. Жена показалась ему настолько адекватной и родной, что гордость и радость сменили тревогу и обиду в его сердце.

– Ну у тебя ведь тоже ребенок, – спокойно заметил он, – а у них семья большая. Что ж – помочь больше некому?

– Я всегда говорила, что муж у меня буржуй! – неожиданно злобно отреагировала Настя. – Для меня все дети общие! Это сестра моя как-никак.

И вот опять эта странная тень ненормальности мелькнула по ее лицу, и опять сжалось в тревоге и печали его сердце. Ну, может это ему только так кажется? Ну, она другая, верно. Ну так в другой среде росла, других родителей имела, другой образ жизни вела, и инаковость ее не означает ненормальность. Он несправедлив в этой своей оценке. Нужно быть терпимее. Ведь, в конце концов, терять их он не желает.

– Ну, хорошо, пусть будет так, – смирившись с чудаковатостью жены, терпеливо произнес Иларий. – Но утром-то ты придешь?

Но она его уже не слушала, а лишь злобно сверкнула узкими своими глазами и поспешила в дом. Там было шумно. Доносилась музыка и мужской хриплый смех, совсем не похожий на смех Терентия – мужа Варвары. Да и на собрание это не похоже. С прежней тяжестью и не спокойствием на сердце возвратился Иларий домой.

Среди ночи в окно постучали. Сосед Варвары Андрей, с раскрасневшимся лицом и грязными руками, тяжело дышавший и перепуганный насмерть, сообщил, что горит Варварин дом. Кинулись поздно. Пожар начался глубокой ночью. И спасти удалось двоих младших детей и мужа Варвары. Остальные, скорее всего, погибли.

С сонным плачущим Мишей на руках Иларий, в чем был, снова кинулся к горящему теперь дому. Людей собралось много, все мокрые и грязные, но пожар уже никто не тушил. Огонь слабел, доедая остатки дома. Среди толпы на телеге сидели перепуганные Варварины дети – четырехлетняя Танюшка и пятилетний Вася. Рядом, весь перепачканный копотью и дрожащий, как осиновый лист, стоял их отец Терентий. Руки его были сильно обожжены по локоть, и он все время держал их в полусогнутом положении. По закопченному лицу белыми бороздками текли слезы, опаленные огнем волосы походили на спутанную паклю. Увидев Илария, он бросился ему на шею, надрывно рыдая, как страдающая от любви барышня. Иларий отстранился и опасливо прижал к груди сына.

– Что случилось?! Где Настя?! – крикнул он каким-то чужим голосом и Терентий тут же перестал рыдать. – Где дети твои, жена?!

– Все погибли! Все! – как полоумный, простонал Терентий и израненными руками схватился за голову. – Как они кричали от боли… я видел… как Варвара горела… Я не смог помочь…

Иларий смотрел на огонь долго и отрешенно. Его маленькая новая жизнь, которую он строил с нуля, как умел, наполовину сгорела. Его чувства, мысли, понимание смысла, все, что проросло движением его плоти и желанием жить дальше, сейчас безвозвратно рассыпалось пеплом.

– Как же так… – едва слышно произнес он.

– К старшеньким в комнату огонь не пустил, – продолжал говорить Терентий. – А младших пока вынес, весь дом занялся. Я туда, а они горят… А я тушить взялся и… зря… Понимаешь, зря… Это Семен все! Он ее убить хотел, Настю—то! Кричал, что ребенок ее ему нужен!

– Ребенок? – опешил Иларий, испуганно посмотрев на Терентия. – Какой ребенок?! Миша?!

– Ну да! А какой же еще? Они все детскую коммуну построить мечтали. Это он ей голову забил! – Терентий вдруг изменился в лице. – Ты знаешь, там ведь еще бес один крутился. Подле дома-то.

– Да кто же такой этот Семен?! – испугавшись за сына, закричал Иларий, проигнорировав последние слова Терентия.

– Еврей петроградский. Да видел ты его наверное. Кудрявый дюже, всегда в сапогах хромовых, в любую жару. Он с полгода с ней уже. За твоей спиной. Я против был, всегда против! Это Варька их покрывала. Такая же дура, как твоя! Слышь, Петя! Парень, говорю, подле дома вертелся. Прямо у нас, за крыльцом. Подозрительный очень. Я на него грешу. Он это дом поджег! Вот те крест – он!

– Зачем ему Миша?! – словно не слыша больше ничего, прокричал Иларий.

– Так я ж говорю – для коммуны. С кого-то ж надо начинать. Она с ним в Петроград собралась. А он уперся. Без ребенка, сказал, не возьмет ее. Она ему: пусть с мужем будет. Мне так спокойней. А он ни в какую! Мне, говорит, и второй ребенок нужен! Ох и сильно они поругались. Я все думал – какой второй? А она видно беременная от него была. Вот так-то… Потому как плохо ей стало, ну и вырвало прямо под ноги ему. А ну как кинулся он на нее с кулаками. А мы разнимать! Вроде затихли они. Я на двор вышел. Парень этот и мелькнул от крыльца, да в сад. Ну, мало ли, думаю… Возвращаюсь, а там огонь уже во всю. И лампа разбитая на полу. И керосин разлит. Видно он опять вспылил… А може и не керосин.. Може парень этот…

– Что он говорил про Мишу, не помнишь?!

Глаза Илария были полны такого гнева, что Терентий как-то ссутулился и отошел поближе к детям, словно хотел защитить их от этого гнева. Танюшка захныкала, с ужасом озираясь вокруг, а Вася скорбно скривил рот и долго, вопрошающе посмотрел на отца. Словно хотел спросить: всё или еще чего будет?

– Говорил что-то, – невнятно пробормотал Терентий и подул на свои коричневые скукожившиеся руки. Иларий видел, что боль он еле терпит. – Разве все упомнишь?

– Говорил ли, что нужно убить Мишу?

Терентий испуганно посмотрел на Илария, а Вася, услышав слово "убить", наконец не выдержал и громко, во весь свой тоненький детский голосок завыл "ма-а-а-ма-а-а! Не убивайте-е-е! Ой-ой-ой-ой-ой!". Мальчонка зарыдал в рев и, глядя на брата, Танюшка залилась горючими слезами отчаявшегося и лишнего в этом мире существа. Две грудастые соседки сразу подбежали к детишкам с водой и охапками тряпок, словно хотели поскорее зачеркнуть эту новую, невыносимую почему-то реальность, обманув своими теплыми, заботливыми руками и заставить их снова поверить в счастье.

– Да что ты! Не было этого! – Терентий растерянно шарил глазами по лицу Илария, словно хотел отыскать причину такого ненормального вопроса. – Да тебе хуже, чем мне, брат… – заключил он наконец и заплакал, как мог – одним лицом. Он плакал и смотрел на уменьшающийся, когда уже не нужно, огонь. Всего лишь огонь… Но все то, что называл он своей жизнью, теперь навеки ушло, превратившись в кучу обгоревших бревен, гору пепла и мертвые тела. Мертвые…

Иларий хотел обнять его и успокоить, но перед глазами предстали горящие дети и он не знал, кого за это ненавидеть.

– Парень, говоришь, какой-то крутился? А что за тип? – вспомнил он наконец слова Терентия, но тот зажмурился от боли и упал на колени.

– Русый, высокий, крепкий, смазливый такой, одет не по-нашему…

Больше он ничего сказать не смог, потому что начал терять сознание от боли и горя.

Домой Иларий не пошел. Здесь, на телеге, возле этого догорающего кладбища своей новой жизни, он и остался. Мишенька крепко спал на соломе, не реагируя больше ни на нескончаемые разговоры и причитания вокруг, ни на тяжелый, тошнотворный запах дыма. Бабы расхватали Варвариных отпрысков по рукам, а стонущего от нахлынувшей боли Терентия уложили на весеннюю, холодную еще, землю и помогали, чем могли. Водой, постным маслом, жиром и медом. В Кошкино всех лечила пятидесятилетняя фельдшерица Фрося, у которой в наличии имелись лишь горы пожелтевшей марли и вата. И теперь, наученная только опытом, она растерянно смотрела на страдания пациента и не могла решить: накладывать повязку или везти Терентия в Тоболенец? Однако белый халат надеть она успела.

Глава 15. Марафетчики из Тоболенца

Дневники Илария Бурмистрова, тетрадь 3 (paraphrasis)

Участковый надзиратель явился с первыми лучами солнца, когда от пепелища струился лишь редкий дым. Он осторожно осмотрел головешки и с видом чопорной барышни отметил взглядом с трудом различимые среди них останки да восемь букетов васильков, связанных атласной алой ленточкой. Терентий все хватался грубо забинтованными руками за голову и причитал, что тел-то нескольких не хватает. И все не мог сообразить – взрослого или дитёнка. Старшие дети были уже рослые, а Настя и Варвара ростом не высоки. Понять – кого же не достает, он так и не смог. Говорил лишь, что одиннадцать трупов должно быть. А их восемь всего. Он бегал по пепелищу, рыдал и все хватался и хватался за голову, но трех тел так и не досчитались. В итоге к середине дня на разбитом милицейском автомобиле Терентия и его детей отвезли в Тоболенецкую больницу.