Энеида. Эпическая поэма Вергилия в пересказе Вадима Левенталя

У царского чертога шёл такой бой, будто больше нигде уже не осталось греков и все они, никем более не сдерживаемые, стеклись сюда. Одни рвались в двери, прикрывая головы щитами, другие по приставным лестницам взбирались всё выше, уже хватаясь руками за кровлю. Защитники рушили на них сверху черепицу, в последний свой час надеясь хоть таким оружием защититься от неминуемой смерти. Кто вырывал со своих мест тяжёлые золочёные балки и катил их на головы врага, а кто стоял, обнаживши мечи, в дверях, готовясь принять последний бой. Мы воспряли духом и поспешили к царским чертогам, чтобы влиться в ряды защитников.

Позади дворца был потайной ход, который вёл через все покои Приама. По нему когда-то Андромаха, несчастная мать, любила ходить в одиночестве, когда на руках носила к деду младенца Астианакта. Я проник во дворец через этот ход и взбежал на крышу, откуда тевкры метали вниз копья, не причинявшие врагу никакого вреда. С краю дворца была пристроена башня, поднимавшаяся до звёзд, – с неё мы когда-то обозревали всю Трою, наблюдали за данайскими кораблями и за их лагерем на берегу. Мы обступили эту башню, железными орудиями расшатали её основание и с грохотом обрушили на вражеский строй, похоронив под обломками множество греков, но те подступали всё новыми и новыми колоннами, щитами защищаясь от града камней и копий.

Внизу, на пороге царского дворца, ярился Пирр, сын Ахилла, Неоптолем – ещё одно его имя. Доспех его ярко сверкал медью в свете пожара. Так весной, напитавшись ядовитыми травами, выползает из-под земли, где держали её холода, змейка, когда она сбросила старую кожу и блестит новой, и изгибает скользкую спину, и поднимает голову к жаркому солнцу, и в пасти её дрожит раздвоенное жало. Рядом с ним бились великан Перифант, и Автомедонт, возница Ахилла, и с ними всё громадное войско, которое привёл с собой со Скироса Пирр. Все они, обступив дворец, метали на крышу зажжённые факелы и рвались в двери.

Сам Пирр громадным топором рубил обитые медью доски и прорубил дверь насквозь – будто раскрытой пастью зияла прореха, и сквозь неё греки уже видели внутренние покои, палаты наших древних царей, а в них – людей с оружием, стоявших в обороне.

Дворец полнился смятением и горестными криками, по гулким чертогам разносились женские вопли. Объятые ужасом, бродили по комнатам матери и жёны, своими руками держа двери и покрывая их поцелуями. Но натиском и яростью Пирр был подобен своему отцу – любые запоры и стражи были бессильны перед ним. Когда ворота дворца снесли тараном и дверь упала, сорвавшись с шипов, ничто более не могло удержать данайцев – они вломились внутрь, раскидав защитников, и разлились по дворцу, словно вода. В бешеном пенном потоке волн, бурным натиском прорвавшем плотину и заливающем луга и нивы, уносящем скот прочь вместе со стойлами, было бы меньше силы. Я сам видел разъярённого Пирра и обоих Атридов, видел Гекубу в окружении ста дочерей и невесток, и старика Приама, когда он своей кровью заливал алтарь со священным огнём. Полсотни брачных покоев, что были надеждой на обильное потомство, двери, украшенные трофейными щитами и варварским золотом, – всё было разрушено, и лишь то немногое, что пощадило всепожирающее пламя, досталось данайцам.

Но ты, о царица, спросишь о Приаме, какова была его участь? Видя, что в его разрушенный город входит враг, что врата царских палат взломаны и что его собственный дворец занимают данайцы, старец, давно уже отвыкший от битв, облачил своё бессильное тело в доспехи, взял дрожащими руками меч и в поисках смерти устремился к вражьим полчищам.

Во внутреннем дворе дворца, в самом его сердце, под открытым небом стоял большой алтарь, и над ним рос старый густой лавр, укрывая своей тенью и алтарь, и пенатов. Там в тщетной надежде спастись жались друг к другу и обнимали статуи богов Гекуба с дочерьми – будто белые голубки, трепещущие при приближении чёрной бури. Увидев мужа в доспехе, который был бы уместен лишь на юноше, Гекуба сказала:

– Бедный Приам, что за фантазия заставила тебя взять оружие? Куда идёшь ты? Нет, такое подкрепление не спасёт нас, и не таких воинов требует время! Даже если бы здесь был мой Гектор!.. Иди же сюда, и либо этот жертвенник защитит нас своей святостью, либо мы погибнем вместе!

Сказав так, Гекуба привлекла к себе старца и усадила его рядом с собой.

И случилось так, что в ту же минуту, ускользнув от резни, учинённой Пирром, во дворе появился Приамов сын Полит. Раненый, он летел между вражеских копий по колоннадам, по опустевшим залам, а за ним, разъярённый уже пролитой кровью, нёсся Пирр, и казалось, вот-вот или схватит его, или настигнет копьём. Полит же, истекая кровью, добежал до отца с матерью, упал перед ними наземь и испустил дух у них на глазах. Тогда Приам, хотя смерть уже занесла над ним свою руку, поднялся и в гневе так обратился к Пирру:

– За твоё чёрное злодейство и за преступную дерзость да покарают тебя боги! О, если только справедливые небеса ещё карают преступивших их законы, они достойно отплатят тебе за то, что заставил отца быть свидетелем гибели сына, за то, что запятнал взор старика этим страшным зрелищем. Не таков был Пелид! Тот преклонил слух к слезам молящего и не попрал чести, когда отдал своему врагу тело его сына для погребения, а после отпустил невредимого восвояси. Нет, ты лжёшь, будто Ахилл был тебе отцом!

С этими словами старец занёс копьё в слабосильной руке и метнул его в Пирра, но оно лишь застряло в меди щита, не повредив его. Тогда Пирр так ответил царю:

– Так ступай вперёд и там, в царстве мёртвых, найди Ахилла и поведай ему о моём бесчестье, расскажи ему о выродке Неоптолеме!

Сказав так, он поволок Приама, чьи ноги скользили в крови сына, к алтарю. Левой рукой он держал его за волосы, правой же занёс меч и вонзил его в бок старику. Так скончался царь Трои, которому рок судил перед смертью видеть своё царство в огне и свою твердыню, твердыню грозного властителя Азии, повелителя земель и народов, – разрушенной, и бездыханное его тело, отделённое от головы, рухнуло на осиротевшую землю.

Я застыл в ужасе. В это мгновение мне вдруг представился образ моего собственного отца – ведь я только что был свидетелем того, как от страшного удара испустил дух такой же, как он, старик. Я вспомнил о своей супруге Креусе, представил, как враг рушит мой собственный дом и убивает младенца Юла. Я оглянулся кругом в поисках оставшихся воинов, но все уже покинули битву – кто трусливо попрыгал со стен и башен и убежал, а кто в отчаянии бросился в огонь. Я был один.

Так я брёл в одиночестве по пылающему городу, когда вдруг на пороге храма Весты заметил Елену, дочь Тиндара, – она пряталась в этом тёмном убежище, в тишине, но я увидел её в свете пожара. Та, что была рождена на гибель Трое, дрожа, пряталась у алтаря, страшась равно и того, что данайцы покарают её за измену, и того, что тевкры отомстят ей за сожжённый Пергам. В душе моей поднялся гнев, и я готов был уже перед смертью воздать ей за гибель отчизны.

«Значит, – думал я, – она невредимой вернётся в Микены, увидит родную Спарту, проедет в триумфе по улицам города, увидит своих сыновей и обнимет родителей, войдёт в свой дом в окружении толпы илионских рабов – и это тогда, когда Приам убит, когда Троя пылает и берега Азии залиты кровью! Так не бывать же тому! Пусть убийство женщины не прибавит мне славы – подвиг не из тех, которым можно похвалиться, – но как сладко будет покарать её за все преступления, стереть с лица земли эту скверну, утолить дух мщения и хоть немного отплатить за смерть близких!»

Такие мысли одолевали меня, ослеплённого гневом, когда вдруг перед моими глазами явилась мне мать – впервые в жизни так ясно, во всём величии небожительницы, блистая белоснежными одеждами, источая сияние, что разгоняло ночь вокруг неё. Она удержала мою руку и так сказала мне:

– К чему этот безудержный гнев? Зачем отдаёшься охватившей тебя страшной боли и позволяешь безумию завладеть тобой? Или тебе нет уже дела до своей семьи? Что же ты не узнаешь сперва, что с твоим стариком отцом? Жива ли ещё Креуса и юный Асканий? Ведь ты оставил их, а они уже окружены отрядами греков! И если бы не моя надёжная защита, быть им уже в огне или на копьях врагов.

Нет, – продолжала она, – не красота ненавистной тебе дочери Тиндара и не безрассудство Париса погубили Трою, но лишь беспощадная воля богов. Взгляни, сын мой, стоит мне снять пелену с твоих смертных очей и рассеять застилающий твой взор туман, и ты увидишь. Там, где громады башен повержены в прах, где глыба рушится на глыбу, где дым пожара мешается со столбами пыли – то Нептун своим трезубцем сам сотрясает камни, крушит город и с корнем вырывает из земли стены, которые когда-то сам же и воздвиг. Там, в Скейских воротах, сама Юнона, опоясанная мечом, полна ярости, кличет войска с кораблей. Вот на высоком холме заняла крепостную стену Паллада, сияет на её плече чудесная накидка – Эгида, и голова Медузы на её груди готова обратить врагов в камень. Сам Юпитер проходит между данайцами, укрепляя их боевой дух и возбуждая других богов против дарданцев. Спасайся бегством, сын мой! Покинь сражение и спеши к отчему дому, а я буду рядом с тобой, чтобы ты был в безопасности.

С этими словами она скрылась, и снова вокруг меня был непроглядный сумрак ночи, но я воочию видел во тьме грозные лики ополчившихся на Трою богов. Весь пылающий Илион целиком распростёрся предо мною – моя Троя повергалась в прах. Так с вершины горы, подрубленный беспощадным железом, падает старый ясень. Топоры земледельцев чередуют удары, всё учащая ритм, и до поры ствол стоит, всё больше раскачиваясь трепещущей кроной, но наконец, не в силах выдержать всё более глубоких ран, он отрывается от родного хребта и с тяжёлым стоном рушится в пропасть.

И я устремился вниз к старому дому отцов. Ведомый богиней, я невредимым миновал пожары, незамеченным прошёл между рыщущими по городу вражьими полчищами и оказался у родного порога. И тогда мой старик отец, тот, к кому более всех стремилась моя душа, тот, кого я хотел спасти, унести в горы, мой родитель упрямо сказал, что не желает принимать доли изгнанника и что если погибла Троя, то и ему подобает смерть.

– Вас, – сказал он, – ещё не тронула старость, ваши тела крепки и полны сил, вы и бегите! Что до меня, то если бы богам было угодно продлить мой срок на этой земле, они сохранили бы мне мой дом. Но раз уж довелось мне видеть падение отчизны, воочию зреть свой город в руках врагов, то пусть здесь я и лягу. Оставьте меня и бегите! Я же приму смерть от своей собственной руки или от руки врага, позарившегося на богатую добычу. Я не страшусь остаться без могилы! И так я зажился на белом свете, никому не нужный и презираемый богами с тех пор, как Громовержец отметил меня своей молнией!

Отец упрямо повторял это, и тогда я взмолился, а вместе со мной и Креуса, и Асканий, и все домочадцы, чтобы он не губил всех нас своим упорством, но он стоял на своём, отвергал все мольбы и не хотел отказаться от того, что замыслил.

Тогда я вновь решил устремиться в битву и найти в ней смерть – был ли у меня другой выбор?

– И ты мог подумать, – сказал я отцу, – что я и в самом деле убегу, оставив тебя здесь? Как только такие бесчестные слова могли слететь с твоих уст! Что ж, если богам угодно стереть с лица земли этот когда-то могучий город и если ты желаешь к гибели Трои прибавить гибель свою и всех своих потомков, то тут нет никаких препятствий – смерть сегодня широко раскрыла свои двери! Пирр зарезал сына на глазах отца, а потом разделался и с отцом, испачканным в крови сына, и всё это в мирном святилище – нет сегодня законов ни божеских, ни человеческих! О всеблагая мать! Так вот для чего ты провела меня сквозь пламя пожаров и через вражеские копья – чтобы в собственном доме я видел врага и чтобы на моих глазах приняли смерть и отец, и сын, и супруга, чтобы все пали здесь мёртвыми, заливая друг друга кровью! Что ж, несите мне мой меч! Ныне последний рассвет зовёт побеждённых!

Я вновь облачился в доспех, укрепил на левой руке щит и поспешил прочь, в битву, но на пороге меня удержала жена, упав передо мной на колени, протягивая ко мне младенца Юла:

– Если ты идёшь искать смерти, то возьми с собою и нас! Но если ты взял оружие, чтобы подарить нам надежду, то защити сначала свой дом, не покидай отца, сына и ту, которую до сегодняшнего дня ты звал супругою!

Так причитала и оглашала чертог стенаниями Креуса, когда чудо явилось нашим изумлённым взорам – вкруг головы младенца Юла ровным сиянием вдруг разлился свет, и мягкие волосы мальчика, не причиняя им никакого вреда, охватил яркий огонь. Мы в страхе кинулись заливать водой кудри ребёнка, но священное пламя не гасло, и тогда родитель Анхиз простёр руки к небесам и, ликуя, воскликнул:

– О всемогущий Юпитер! Если и вправду ты склоняешься к мольбам нашим, если заслужили мы того своим благочестием, дай нам знамение своего благорасположения! Обрати свой взор на нас, Отец, и подтверди приметы своей воли!

Лишь только успел он произнести эти слова, как раздался гром и в небесах появилась звезда. Ярким блеском она разогнала сумрак ночи, и мы увидели, как, пролетев над нашей кровлей, она прочертила длинный огненный след в вышине, разлила вокруг сияние и серный запах и скрылась в лесах на склоне высокой Иды.

Тогда отец, глядя в небеса, убеждённый этим чудом, вновь обратился к богам:

– Я не медлю более, иду туда, куда боги отцов зовут меня! Лишь только спасите мой род и моего внука. В вашей божественной власти остаётся Троя, но нам дано знамение, и мне надлежит уступить. Веди меня, сын мой, и я буду твоим спутником!

Шум пожара снаружи становился всё громче, и рёв пламени подбирался всё ближе к стенам дома.

– Милый отец, – сказал я, – если так, то садись мне на плечи. Я сам понесу тебя, и ноша эта не будет мне в тягость. Что бы ни случилось с нами в пути – мы либо вместе спасёмся, либо погибнем вместе. Рядом со мной пойдёт маленький Юл и вслед за нами – Креуса. Вы же, – обратился я к слугам, – слушайте внимательно. За городской стеной есть заброшенный древний храм Цереры, рядом с ним растёт кипарис – среди отцов наших он слыл священным. Мы разными путями пойдём к этому дереву и встретимся у него. Ты же, отец, возьми наши святыни и пенатов, статуи богов и неси их, ведь мне не подобает касаться их, ибо руки мои обагрены кровью недавней битвы.

Сказав так, я покрыл плечи львиной шкурой, склонил шею и поднял дорогую ношу. В правую руку вцепился маленький Юл, неровным детским шагом он еле поспевал за мной. Креуса шла позади.

Мы шли, выбирая дорогу потемнее, и я, который только что не боялся ни туч летевших в меня стрел, ни толп преграждающих мне путь врагов, теперь дрожал от каждого ветерка, от каждого шороха, так страшно мне было за свою ношу и за спутника, вцепившегося в мою правую руку. Впереди уже завиднелись ворота, и я уж думал, что опасности миновали, когда вдруг до моего слуха донёсся топот ног. Отец крикнул:

– Беги, мой сын, беги скорее, они уже близко! Горят их щиты, и медь доспехов сверкает во мраке!

Я побежал не разбирая дороги, и тут какое-то злобное божество похитило мой разум, смутило его страхом – и пока я бежал, петляя по знакомым улицам, безжалостная судьба отняла у меня мою супругу Креусу. До сих пор я не знаю – замешкалась она по дороге, заблудилась или упала, выбившись из сил, только с тех пор мы не видели её больше. Я вспомнил о ней и догадался оглянуться назад не раньше, чем добрался до древнего храма Цереры на холме за городской стеной. Все были в сборе под раскидистым кипарисом, и только её одной не хватало.

О царица, кого только из богов и людей я не винил в тот миг! Обезумев, я рвал на себе волосы. Все ужасы, что видел я в поверженной Трое, вдруг померкли перед этим. Тогда я оставил отца, сына и пенатов на попечение слуг, укрыв их за холмом, облачился в блестящий доспех и снова устремился в пылающий город, твёрдо решив пройти его до конца средь смертельных опасностей, вновь испытать превратности боя, но найти супругу.

Я поспешил к воротам тем же путем, каким только что вышел из них. Я озирался, но находил одну лишь пустоту, и сама тишина пугала меня. Я отправился к дому, думая, что, может быть, она воротилась туда, но чертоги уже были полны данайцами, и жадное пламя взмывало по стенам вверх, к кровле, и от кровли к самому небу. Я шёл дальше, к опустевшему Приамову дворцу, к крепости, к храму Юноны. Там, среди пустой колоннады, охраняя собранную добычу, стояли два стража – царь мирмидонян Феникс и Улисс, ненавистный итакиец. Сюда со всего города сносили чаши и утварь с престолов богов, золото из городской казны и серебро из горящих святилищ, литую посуду и груды роскошных одежд. Тут же, дрожа от страха, стояли толпы женщин и детей.

Я решился звать Креусу по имени и снова и снова оглашал улицы печальным стоном, но тщетно. Так без конца рыскал я по городу, вне себя от горя, пока вдруг печальный призрак Креусы не предстал перед мной. Её тень была выше, чем была она сама при жизни, но я сразу узнал её, обомлел, и крик пресёкся в моём горле. Она сказала:

– Что толку, милый супруг, в том, что ты предался безумной скорби? Нет воли богов на то, чтобы тебе в твоём изгнании взять Креусу своей спутницей. Долго ты будешь бороздить гладь морских вод, прежде чем найдёшь Гесперийскую землю, где среди мирных пашен течёт тихоструйный Тибр. Там ты обретёшь счастливый удел, и новое царство, и супругу царского рода. Так не плачь по любимой Креусе! Мне не придётся увидеть дворцы мирмидонян, или войти в гордые дома долопов, или быть рабою данайских жён – внучке Дардана и невестке Венеры суждено остаться здесь. А теперь прощай, тебе одному надлежит сохранить нашу общую любовь к сыну.

Весь в слезах, я так многое хотел сказать милому призраку, но он тут же покинул меня, растаяв в лёгком предутреннем воздухе. Трижды хотел я обнять и удержать её в объятиях, и трижды ускользала из моих сомкнутых рук бесплотная тень – словно дыхание, словно сон.

На исходе ночи я вернулся к родным, туда, где их оставил, но, к своему удивлению, нашёл с ними ещё огромную толпу новых спутников. Отовсюду к нам стекались матери с детьми, уцелевшие мужчины и юноши – целое поколение жалких изгнанников! Они шли со всех сторон, полные сил и решимости вместе со мной плыть туда, куда я поведу их, в любую землю, которую я выберу.

Утренняя звезда взошла из-за вершины Иды, возвещая начало нового дня. Городские ворота уже охраняла данайская стража: надежды вернуться туда у нас не было. Тогда я взял на плечи отца и, покорный судьбе, двинулся в тёмную глубь гор.

Книга третья

О царица! После того как по воле богов был уничтожен род Приама и его царство в Азии низверглось во прах, когда рухнула гордая Нептунова Троя, а нас в многочисленных знамениях боги побуждали к изгнанию, чтобы найти новые, свободные земли, – мы стали строить корабли.

Мы построили их возле Антандры, города с другой стороны горы Иды, в лесах у её подножия. К нам присоединялись всё новые изгнанники, хоть мы и не знали, куда отправимся и где суждено нам найти новый дом. И вот, когда наступила весна, мой отец Анхиз велел поднимать паруса. В слезах я покинул милую гавань, родной берег, землю, где стояла моя Троя, – и отправился в открытое море, увозя с собой друзей, пенатов и статуи богов.

Вдалеке, по другую сторону Фракийского моря, по берегам Струмы пашет Марсовы нивы племя эдонов, среди которых был когда-то царём злосчастный Ликург, сын Дрианта. Было время, когда пенаты этой страны были дружелюбны троянским пенатам. Прибыв туда, на берегах Орфаноса я заложил свой первый город, дав ему своё имя, назвав его Энеадой, – но Фортуна была нам враждебна.

У самого моря поставил я алтарь и там молил небожителей, прося их даровать нам удачу. Я молился своей бессмертной матери и заколол быка в жертву Юпитеру. Рядом же стоял пригорок, на вершине которого росли густые кусты кизила и мирта. Я поднялся на этот холм, но только я хотел вырвать один из кустов, чтобы покрыть алтарь зелёными ветвями, как дивное и устрашающее знамение явилось моим глазам. Стоило мне потянуть из почвы первый росток – сразу же из корней стала сочиться чёрная кровь, заливая землю вокруг. Страх охватил меня, я задрожал и попробовал вынуть из земли ещё одну ветвь, чтобы доискаться причин этого небывалого чуда, – и снова из-под земли стала разливаться кровь. Тогда я взмолился к тамошним нимфам и к повелителю той земли Марсу-Градиву, чтобы они обратили этот зловещий знак нам во благо, но только лишь я налёг на третью ветку, упёршись коленом в песок, как из-под холма услышал я жалобный тяжёлый стон, и прямо из недр земли раздался глухой голос:

– Эней, зачем ты терзаешь меня? Не тревожь погребённых и не оскверняй своих праведных рук. Я не чужой тебе. Знай, что из ветвей в твоих ладонях льётся троянская кровь! О горе мне! Беги же скорее из этой жестокой и алчной земли! Я – Полидор: кустами этими проросли над моим телом и густо переплелись между собой пронзившие меня копья.

Я замер в ужасе. Волосы мои стали дыбом, я не мог произнести ни слова. Я знал Полидора – это его несчастный Приам отправил с богатой казной к своему зятю, фракийскому царю Полимнестору тогда, когда кольцо осады плотно стягивалось вокруг Трои. Но царь, видя, что счастье отворачивается от дарданцев, презрел узы родства, перекинулся к Агамемнону, а Полидора подло убил, силой захватив всё золото. На какие только преступления не толкаешь ты алчные души людей, о проклятая жажда наживы!

Как только ко мне вернулся дар речи, я отправился к отцу и главам родов, чтобы спросить их совета. Общее мнение было – что нужно как можно скорее покинуть преступную землю, осквернившую закон гостеприимства, и поднимать паруса при первом же ветре. Мы сотворили над телом Полидора погребальный обряд, насыпали большой холм и поставили жертвенник манам, украсив его чёрными ветвями кипариса и тёмными повязками. Наши женщины стояли вокруг него, распустив косы, и мужчины несли к нему чаши с парным молоком и жертвенной кровью. Так, в последний раз воззвав к покойному, мы успокоили его душу и после этого решились вновь вверить свою судьбу морским волнам. Австр позвал нас в путь, мы спустили корабли на воду и покинули гавань.

В самом сердце Эгейского моря лежит священный остров Делос, столь любимый матерью нереид Доридой и Нептуном-Эгеоном. Остров этот когда-то долго блуждал по водам вдоль других берегов, пока Зевс не привязал его прочно к соседним Миконосу и Яросу, чтобы ветры больше не могли играть им. Туда, в гавань родины Феба, привели мы свои корабли и там сошли на берег, чтобы поклониться богу. Нас встретил Аний, царь острова и жрец Аполлона. Признав Анхиза, старого друга, и блюдя законы гостеприимства, он повёл нас в свои чертоги, а после мы отправились к древнему храму бога-прорицателя, и там я так молил его:

– О благословенный бог Фимбры, мы спаслись от греческих копий и избежали грозной ярости Ахилла, так подари же нам новый дом, дай новый город для наших потомков! Укажи, где надлежит нам возвести себе новые стены, воздвигнуть новый Пергам? За кем идти нам? И в какую землю плыть? О отец, дай нам знамение, просвети наши души!

Стоило мне вымолвить эти слова, как всё вокруг содрогнулось – и посвящённый богу лавр, и каменные ступени, и соседние горы. Двери храма сами собой распахнулись, треножники зазвенели в его глубине, мы все пали ниц, и из темноты загудел голос:

– Та же земля, которая некогда взрастила ваш род, вас, стойкие внуки Дардана, примет обратно в своё щедрое лоно! Вам надлежит отыскать свою древнюю родину! Там будут править вашей страной потомки Энея – дети его детей, а за ними и внуки, и те, кто народятся от них.

Таково было прорицание Феба, и крики радости поднялись со всех сторон вместе с вопросами – о какой древней родине говорил бог? Куда он зовёт путников? В какую землю велит вернуться? Старец Анхиз, припомнив предания, слышанные ещё от своих дедов, сказал так:

– Друзья! Знайте же, что среди широкого моря лежит Крит, остров Юпитера, – там, где вкруг высокой горы Иды стоит сто городов и лежат обильные царства, там и есть колыбель нашего племени. Из той земли, если верно я помню предания дедов, прибыл наш предок Тевкр к Ретейским пашням в поисках места для нового царства. На высоком Пергаме ещё не был возведён Илион, и люди селились в низине, но Ида Фригийская уже получила своё имя от Иды Критской, и, как и на Крите, люди поклонялись уже Великой Матери, владычице лесов Кибеле, той, что запрягает в свою колесницу львов, уже хранили нерушимое молчание о её таинствах. Так поспешим же туда, куда велит воля богов! Смирим жертвами бурные ветры, и, коли Юпитер будет к нам благосклонен, в три дня мы достигнем гаваней Кносса!

Так он сказал, и мы заклали жертвы богам: одного быка Нептуну и другого – Аполлону; чёрную овцу буре и белую – попутному Зефиру.