Нуониэль. Часть первая

– Не судите, господин рыцарь, – совсем обиженным голосом, сказал Мот. – Как же мы так делить будем? Ведь все же с одной деревни! Все из Степков.

Ломпатри приложил руку ко лбу и покачал головой.

– Уж не судите строго, – продолжал Мот, заметив, что рыцарь расстроился. – Мы народ глупый. Слов мудрёных не разумеем. Кто тут родственники, кто нет – сказать затрудняемся. Но если поглядеть прямо…

– Прямо!? – удивился Ломпатри.

– Да, прямо! – обрадовался Мот, увидев, что может рассказать рыцарю всё, как есть. – Вот дочь у меня Унди. Но вот Чурая – это моя нестера: ребёнок Кера. Он ведь на моей сестрице Сияне женат. А Чурая она не такая как Унди, нет! Совсем тихая девочка. Тише воды ходит, добрая, голосок тоненький. А Унди совсем иная – за ней глаз нужен от зари до зари. И вечно уйдёт с холма по волоку; ищи потом до полуночи. И всё с Атеем норовит в охоту пойти. А как её отговоришь? Сама от горшка два вершка, а уже на промысел рвётся. А сам Атей, он ведь как, тоже вроде как этот «родственник», по-вашему. Только уж как называть его не знаю, но если хотите, то пусть родственником и будет. Он ведь Всенежин брат. Всенежу тоже украли. Она из них самая старшая будет. Красавица, какой свет не видывал. Мать её была баба-бабой! Миловидная, как господа сказали бы, но ничего такого. Да и отец её с лица был грубоват. А на Всенежу посмотришь – и на мать похожа, и на отца. Вылитые родители! Но смесь получилась! Когда по прошлой осени Идар смешал старый сидр с новой брагой, вся деревня упилась в смерть. Вот так и Всенежа – родители нормальные, а она такая красавица вышла, что на все Дербены другой такой не найти. Так вот она Молнезарова жена, а Атею сестрой получается. Но Атей ведь ещё и нетий Влока. Нетий кровный. А у Влока забрали Квету и Долину. Эти две лисички-сестрички всё время не разлей вода. Причём умные не по годам. И всё время что-то мастерят, и всё время что-то придумывают. Но не во Влока они такие. Влок наш что – пень! У стога сена разума более будет! Так все думали, что лисички-сестрички умные от матери! Но Влок наш тупой, тупой, да сам не промах: жену взял на двадцать годов моложе. Но это у него уже вторая. Первая давно померла, а детей ему не родила. И думали все гадали, как эта жена, Котёной звать, сама ещё чуть ли не девочка, родила двух таких лисичек. А староста наш, будь он неладен, сразу заприметил, что это они умные в дядьку своего в Навоя. Навой-то у нас самый опытный. Его и в Степках и в Буерах так Солдатом и кликали. Так вот Навой будет моим шурином, то бишь братом жены моей Сияны и дядей как Унди моей так и Драги, дочери Юрены и покойного Идара. Драга ещё совсем маленькая. Но вот как ходить научилась, сразу заделалась всем помогать. И так пособляет всем, аж завидно глядеть. То не пустая ребячья помощь будет, а настоящая. Нужен тебе молоток, так ты её смело на другой конец деревни послать можешь – она принесёт, будь покоен! Всех на «я» называла. Подойдёт ко мне и: «Дядька Мотя, дай пособлю, говори, чего требуется! Деда Влокя, дай пособлю с коровой». Мать Юрена у неё тоже рукастая. А как же? Идар-то помер, хозяйство всё на ней теперь. А Юрена будет сестрой Венду. И получается, что и Венд будет Драге тоже вуем, или дядькой по-вашему. Но у него и своя дочурка есть – Тиса. Так она и Драга выходят друг другу стрыечками. Ну и мне каким-то боком, коль по вашим законам судить, Тиса тоже будет неким родственником. Дитя она тихое. Коль батеньку её убили бы, так понятное дело. Но ведь Венд вроде как и не умер, а нет его так и нет. Тоже бандиты увели. Так она всё в себе чаще сидит. Сядет за столом в Общем Доме, и давай зёрнышки считать. Много кучек из зёрнышек понаделает! А ты у неё и спросишь: «Тиса, дитятко, сколько ж зёрнушек насчитала?» Она тебе в ответ: «Вот кучка на сотню зёрнушек, дядья Мот, вот на две сотни зёрнушек, а это, дядя Мот на все пят сотен зернушек». Спросишь: «И кто же тебя, родненькая, так счёту обучил? Небось папка?» А она глазки опустит и скажет: «Дяденька Навой научил. Папки нету». Сама малёхонькая, а понимает, что папку Венда не убили, а только увели. И может, ещё вернётся. А если ещё взять, что дед её, отец Венда, был братом отца Атея, то получится…

Тут Мот задумался. Думал он долго, но так ничего и не смог придумать. И даже если бы он озвучил родственную связь, которая получилась между похищенным Вендом и Атеем, то роли это бы не сыграло: захмелевший Ломпатри смотрел на него осоловелыми глазами. Мот глянул на односельчан. Все они сидели молча, уставившись на костёр. В лагерь вернулся Вандегриф. Он сел на деревянный стул со спинкой и удивлённо посмотрел на Ломпатри: его благородный спутник сильно захмелел.

– Господин Вандегриф, – шёпотом позвал своего друга Ломпатри. – Я ничего не понял.

Черноволосый рыцарь даже не хотел начинать объяснения. Ему уже давно стало ясно, что Ломпатри будет сложно понять и принять за правду то, что и у простолюдинов есть родословные. Вандегриф хлопнул своего друга по колену и заговорил:

– А что же вы, господин Ломпатри, всё никак не возьмёте в жёны какую-нибудь знатную красавицу?

– Бросьте, Вандегриф! Зачем вы спрашиваете? Наверняка вы знаете всю эту историю.

– Я знаю, а вот ваши ополченцы, – он нарочито подчеркнул это слово, – не знают.

– Будь вы неладны, господин Вандегриф, – сказал Ломпатри, полный хмельного смущения. – Я был женат.

– Бедное создание! – вставил вдруг Закич. – Кто же эта несчастная, которой довелось терпеть тебя денно и нощно?

– Терпеть ей было суждено недолго. Бедная моя Илиана!

– Ах, вот кого ты поминаешь почём зря! – заметил Закич.

Взгляд рыцаря неожиданно прояснился. Пелена хмеля на мгновение сошла, а глаза блеснули светом. То ли блеском накатившей слезы, то ли сиянием приятных воспоминаний.

– Она была молода, – продолжил Ломпатри. – Гораздо моложе меня. И когда я встретил её, я ни разу не подумал о выгоде этого союза. Я не подумал о расширении своих земель или о дивном счастье, которое имеют все, у кого жена на колено моложе. Единственное, что пронеслось в моей голове, когда я взглянул на Илиану: я хочу, чтобы мои дети росли похожими на неё.

Рыцарь вздохнул и поправил лисью шкуру, спавшую с плеча.

– Наша провинция славится богатыми охотничьими угодьями, – снова заговорил Ломпатри мечтательным голосом, полным тепла былых воспоминаний. – Я не разрешаю охотиться на крупного зверя, но на мелочь – ходи хоть каждый день. Я и сам порой выезжал. Жаль, не так часто, как хотелось. Знал бы по молодости, что так коротка жизнь, чаще бы махал рукой на всякие дела и отправлялся в леса с дружной компанией и любимыми моими псами. А в тот раз мы на волка пошли. Воська не даст соврать. И вот Илиана как чувствовала, что я хочу её с собой взять. Так и стала напрашиваться. Возьмите, говорит, меня с вами, господин рыцарь; я мешаться не буду. И ведь как знала, что я сам не предложу, а коль попросит – возьму. Выехали мы утром, когда лес подёрнут туманом. На ней зелёное платье и лисьи шкуры, вот как эти, – и Ломпатри хлопнул себя по плечу. – Верхом сидела по-дамски: на одну сторону ноги. Благо, сёдла имелись тогда такие. А я смотрю, моя Илиана вперёд глядит, ан нет да нет, на соколиного мастера да и обернётся. Мастер отправил сокола в небо, а как обратно тот лететь начал, моя Илиана к мастеру подходит, забирает рукавицу, клобук и выходит вперёд нас. Все дыхание затаили, а моя Илиана руку вытягивает, вот так, и с небес на эту тонкую руку в грубой рукавице опускается охотничий ястреб. И сколько грации в этой руке! Сколько красоты в моей Илиане! Но именно этот момент, когда птица села ей на руку, я запомнил ярче всего. Как жаль, что следующая зима выдалась столь суровой. Даже в замке, где камины и очаги горели постоянно, ветер и сырость ощущались так ясно, будто сидишь в землянке. Моя Илиана уже носила первенца. Го этот ветер с моря… Это всё ненавистный ветер! Острый морской ветер… Потом траурная процессия с длинными чёрными флагами. И скорбь. И она, и не родившийся младенец… Затем началась война, и стало совсем не до семейных дел. Когда наступил мир, пришлось восстанавливать виноградники. Но важнее всего то, что после Илианы, у меня так и не появилось желания связывать себя брачными узами. А потом вот это болото! – он махнул рукою.

– Когда вернётесь в Атарию, король Хорад подыщет вам прекрасную партию, – подбодрил его Вандегриф.

– Но сначала я женю вас, как и договаривались, – указывая пальцем вверх, сказал Ломпатри. – Что же до короля, то, когда я был в почёте у его величества, он только и думал о том, как соединить мой дом и дом Фендира Дивания. Я лучше сам возьму в жёны одну из дочерей Монда, чем позволю господину Фендиру разгуливать по моим виноградникам, как по своим собственным.

– Ну, господин Ломпатри, скажем, дочь Монда вы всегда успеете в жёны взять, – заметил Вандегриф.

– Ха! – загоготал Ломпатри. – Чудесно сказано! Однако, как человек, собирающийся хлопотать о вашем счастье, я должен знать всё о ваших сердечных делах.

– Дорогой друг, я уже давно не думаю о брачных узах. В молодости я ходил влюблённым в одну купеческую дочь; прекрасную, златовласую девушку с хорошими манерами. Каково же было моё удивление, когда отец заявил, что жениться мне возможно будет только на благородной женщине. В тот момент в моём воображении нарисовалась худая, бледная особа, взращённая в глухом замке, где нет света, и кругом воняет плесенью. Да, да, мы, купеческие молодцы, так и представляли этих благородных девушек. Для нас они все слыли бледными поганками со слабым здоровьем, вечно жалующиеся на погоду и нехватку нарядов для балов. Я рвал и метал, узнав о том, что наше юношеское счастье обречено. Но в глубине души я всё понимал. Понимал, какой чести удостоился мой отец. То, что судьба подарила нам, нельзя уничтожать. Поэтому, я разорвал все связи с прошлым. Потом до меня дошли слухи, что моя златовласка вышла замуж, рожает детей и толстеет, сидя на сундуках своего муженька и на приданом папаши.

– Трагично, – сочувственно произнёс Ломпатри.

– Не столь трагично, как у вас, господин рыцарь, – ответил ему Вандегриф, а потом обратился к Воське:

– Воська, ты живёшь на свете дольше всех нас. Что ты думаешь обо всём этом?

– Ох, господин рыцарь, я всего лишь старый человек, который старается сделать так, чтобы всё было в порядке, – ответил Воська, который то и дело подливал себе в кружку браги из кожаного бурдюка.

– Не юли, Воська, – поддержал Вандегрифа Ломпатри, – я знаю тебя всю жизнь, а ты ни разу не говорил со мною о женщинах.

– Так разве дел мало – болтать о праздном? – спросил слуга.

– Костёр, ночь, кругом бандиты и дикие звери! Нам недолго осталось, мой старый друг! Когда как ни сейчас рассказать о самом сокровенном?

– Ох, господин Ломпатри, – начал Воська, – это сталось так давно, что и припоминается с трудом. Лет пятнадцать мне было али и того меньше. Звали ту пигалицу Кириной. Была эта Кирина рыжая, кудрявая, и бешенная, как корова весной на первом выпасе. Её так все Савраской и кликали. И ходил я за нею днями и ночами. Дни напролёт сох по ней. Всё, что ни скажет, всё делал. Хочет цветов полевых – Воська уже бежит, несёт. Возжелает сластей – Воська в город два дня пути в один конец собирается, у отца соболя просит на обмен. А потом Воська воротись из города, а она уже другому куры строит. Ждал я, ждал ейной милости, да токмо и дождался, что пообещалась она за хлопца с другой деревни выйти. Понял я тогда, что это непорядок. Негодно так жить, чтобы всё делать, а тебе в ответ кукиш с маслом. Не выходит так в жизни, чтобы человеческое сердце на всё соглашалось, во всём чтоб человек уступал, всё делал на совесть и по доброте душевной, а его за это как поганую псину из хаты прогнали бы. Махнул я на всё рукою и пошёл прочь. А как в Айну очутился, так сразу и поступил в замок на службу. Старый господин меня быстро определил в услужение к своему сыну господину Ломпатри. С тех пор, если и вспоминаю о былом, то только с улыбкой. Ведь негоже, когда ты всё для человека делаешь, а тебя, с позволения сказать, по лицу бьют.

– А как же ты, коневод? – спросил Вандегриф у Закича, желая быстро перевести разговор с Воськи и его неудачных сравнений. – Раз пошёл у нас такой сказ задушевный, то и ты рассказывай.

– Мне хвастаться нечем, – ответил Закич.

– Так не пойдёт, Закич, – прикрикнул на него захмелевший ещё больше Ломпатри. – Тебе не отмолчаться! Уверен, что у такого пройдохи как ты, история будет почище любой кабацкой байки.

– Готов поспорить, что ты несемейный, – предположил Вандегриф.

– Он тот ещё кутила, – махнув рукою, сказал Ломпатри, – Его под венец вести – всем миром тащить придётся: упираться будет руками и ногами.

– Это воробей стреляный, – сказал опытный Навой. – Навидались таких на войне.

– Хватит! – остановил их Закич, не выдержавший потока обидных догадок. – Женатый я.

Заявления коневода всех удивило. Немолодой, но и не старый Закич всегда походил на одинокую птицу, жаждущую приключений.

– И что же тебя заставило совершить столь невероятный подвиг? – спросил Навой, рассмешив всю компанию.

– Колбаса, – нехотя ответил Закич, выдержав длинную паузу.

– Что? – удивился Вандегриф.

– Я женился из-за колбасы, – объяснил Закич, ковыряя палкой угольки в костре.

– Как из-за колбасы? – ничего не понимая, спросил Вандегриф.

– Чего же тебе не ясно, рыцарь? Колбаса – вещь хорошая. Вкусная вещь. Я колбасу люблю. А Зарина, она была хорошей девушкой, дочерью мясника. Он вертел такие колбаски, что за две версты от его дома, чуя этот сладкий запах, любой начинал хотеть есть. Ты мог быть сколько угодно сытым, но, улавливая аромат этих колбасок, ты уже не принадлежал себе. Женившись на дочери этого мясника-волшебника, в моём доме появилось столько колбасы, сколько я бы и за год не съел. Весь подвал, сени, горница и даже одрина оказались враз завешаны коричневыми колбасными рогульками, блестящими от масла и перевязанными бечёвкой с обоих концов. Даже от волос моей жены пахло колбасой. Спросонья я часто не мог понять, кто это рядом со мною – жена или колбаса. Я ел колбасу три раза в день. Продавал её народу с радостью, потому что был уверен – им понравится, и они вернутся за добавкой.

– Говорил же я вам – пострел! – заявил Навой. – Жениться ради колбасы! На такое могут пойти только самые отчаянные из нас.

Снова весь лагерь залился громким смехом. Крестьяне опять позабыли о своём горе и потешались над рассказом коневода. Тут Закич вскочил с места и швырнул палку в костёр. Вверх взмыли оранжевые искры.

– Отчаянные? – озлобленно спросил он. – Да, отчаянные! Порасторопнее некоторых! Я женился ради колбасы! И где я теперь? В гнусных Дербенах! А вы? Вы, каждый ради своей собственной колбасы положили свою жизнь! Я здесь сам! Это мой выбор – сидеть и нюхать этот костёр! А вы все, как последние слабаки держитесь, каждый за свою колбасу и шагу от неё не ступите. Ты, – и он показал на Ломпатри, – только и делал, что ныл всю дорогу: «ай-ай-ай, меня предали!» Держался за свою честь и достоинство? Нет! Ты прятался за юбкой своего короля. Мог бы уже давно заявиться к обидчику в дом и доказать ему в честном бою, кто прав, а кто виноват! Но нет! Мы не станем тыкать короля носом в его собственное дерьмо, потому что тогда, он ещё раз лишит нас нашего сладкого титула. Нашей колбасы. Или убьёт.

– Не смей так отзываться о короле Хораде! – закричал Вандегриф, вскочив со стула и швырнув прочь кружку с брагой.

– Не очень-то заступайся за своего короля, рыцарь, – продолжал Закич. – Ты от Ломпатри недалече ушёл. Тоже горазд на каждом углу глотку рвать, крича о чести! Где твоя честь? Дай потрогать? Когда любимый тобою король отправил тебя вернуть Ломпатри, ты долго взвешивал, какая колбаса вкуснее пахнет: золото Мастелида или благодарность его величества. И где спала твоя честь, когда ты на конюшнях прятался от разбойников, которые уводили степковых детей?

– Да кто тебе позволили такое! – заорал Вандегриф и выхватил мизерикорд. – Смерть предателям короля! Смерть порочащим рыцарскую честь!

– Успокойтесь, господин рыцарь, – закричал Воська, кинувшись между Закичем и Вандегрифом. – Закич устал и несёт полную ерунду. Что он знает о королях и чести? Ничего! Всё будет в порядке, господин Вандегриф. Он не хотел обидеть нашего доброго короля. Ведь, правда, Закич? Он и вас не хотел обидеть!

– А ты бы вообще помолчал, глупый старик, – оттолкнул его Закич. – Ты терпишь издевательства Ломпатри всю жизнь, только чтобы тебя не выперли из услужения. Боишься оказаться на улице без гроша в кармане. Уж лучше быть рабом в Варварии и получать плетью по спине, чем терпеть чванливого рыцаря, который тебя в грош не ставит! Хуже твоей Савраски! А ты, рыцарь Вандегриф, можешь проткнуть меня своим благородным оружием, если считаешь, что я не прав, говоря о тебе. Вперёд!

Закич встал перед Вандегрифом, раскинув руки в стороны. Но рыцарь ничего с ним не сделал. Он плюнул под ноги и заткнул свой мизерикорд за пояс.

– Когда ты рождаешься никем, а потом тебя начинают называть рыцарем, жизнь обретает смысл, – спокойно начал Вандегриф. – Для тебя обретает смысл. Ведь смысл жизни есть без того, знаем мы о нём или нет. Но когда ты пожил и простолюдином, и благородным, ты видишь что к чему на этом свете. Я это вижу. И более тебя, и более господина Ломпатри. Не примите это за хвастовство. Каждая капля моей чести добыта не родословной, а благородными деяниями. И за каждую каплю я сражался, каждую каплю лелеял и хранил бережно. Каждый свой вздох я взвешиваю: а не убудет ли от этого вздоха чести мне и роду моему? Прятался на конюшнях! Четыре дюжины безмозглых кабанов с гнилыми зубами и с шутками про конский навоз приходят туда, где им не рады. В Степки. Но кабанам нет дела до радости крестьян. Они достают мечи, подобранные с мёртвых королевских солдат, и требуют отдать самое дорогое. Требуют отдать детей. Это дети! Кабанам плевать, кого забирать! Им нет дела до крестьян. Нет дела до деревни, до времени года, до мечей, подобранных с бездыханных тел, до жизни и до смерти. Им вообще нет дела на этой земле. Думаешь, я испугался? Мне доводилось сражаться в неравных боях. И тогда в конюшне я был готов к бою. Если бы они сунулись ко мне и к моему Грифе, я дал бы им бой. Они бы это сражение надолго запомнили! Но я бы пал в том бою. Да, я силён, но я не всесилен. Рыцарь стоит двенадцати солдат, а солдат стоит трёх ополченцев. Я не вышел на открытый бой, но я и не побежал. И заметь они меня, я не ушёл бы из деревни. Не сел бы на Грифу и не ускакал бы прочь! Зная, что ни один скакун не догонит моего друга Грифу. Убежать с поля боя – это бесчестие! Не вступить в бой – мудрость.

Вандегриф замолчал и сел на стул рядом с Ломпатри, который, как ни в чём ни бывало, глядел в костёр.

– Меня от вас тошнит похлеще, чем тошнило от колбасы, когда я сбежал из дому, – сказал Закич и прыгнул через стену из листьев. Сидевшие у костра услышали, как он отвязывает свою лошадь Дунку, седлает её и скачет куда-то в даль.

После этого беседа больше не клеилась. Крестьяне один за другим засыпали, а Ломпатри и Вандегриф продолжали молча сидеть у костра, распивая брагу.

– И кто же тебя так счёту обучил, родненькая? – произнёс Ломпатри после долгого молчания.

– Что? – спросил Вандегриф.

– Этот Мот, – объяснил Ломпатри. – Он рассказывал про маленькую девочку, у которой нет отца. Она что-то ему ответила, но я не уловил главного.

– Не стоит много думать на ночь, господин Ломпатри, – сказал Вандегриф. – Поутру, вспоминая полночные мысли, будете казаться себе глупцом.

– И всё же…

Черноволосый рыцарь встал и взял у Воськи кожаный бурдюк с брагой. Он хлебнул горячего и утёр усы рукавом.

– Папки нету, господин Ломпатри, – сказал он своему другу. – Девочка ответила, что папки нету.

Нуониэль этой ночью видел сон, в котором он находился рядом с той, кому принадлежало его сердце. Он помнил её имя и то, как она выглядит. Но утром, когда холодный воздух разбудил его, всё снова забылось, а на сердце осталось лишь чувство совершившегося счастья.

Все ещё спали. Нуониэль поднялся и снял с шеи повязку. Прикоснувшись к ране, он с облегчением вздохнул – она затянулась. Вот и всё: тяжёлое ранение, чуть не лишившее его жизни, осталось в прошлом. Теперь о нём напоминал лишь грубый шрам на шее и невозможность сказать ни слова своим спутникам.

Тут нуониэлю показалось, что лошади ведут себя неспокойно. Он подошёл к стене из листьев и глянул туда, где ночевали животные. Лошадки стояли уже отвязанными. На них восседали сурового вида незнакомцы. Один из них, тот, который забрался на породистого жеребца Вандегрифа, увидев нуониэля, спешился, сделал шаг вперёд и снял со спины тугой лук. Ловким движением руки он наложил на тетиву стрелу и прицелился нуониэлю прямо в горло.

Глава 9 «Почём Учение?»

«Подземные твари! Вертепы! Провались всё пропадом! Как они нас выследили? Как мы их пропустили? Почему дозорные не были на своих постах? Сброд! Сброд, а не солдаты! Тупоголовые холопы!» – негодовал про себя Ломпатри, но вслух сказал только то, что обычно говорит, когда ему плохо. Нуониэль разбудил его сразу после того, как конокрады тихой сапой отошли от лагеря, а затем рванули прочь. Лучник, целившийся в «зверушку», по какой-то причине решил не стрелять. Возможно, разбойник боялся поднять шум, а может быть, перед нуониэлем стоял простой крестьянин, смелости у которого хватило лишь на подлую кражу, но никак не на убийство.

Как только воры, выйдя из подлеска к затопленному лугу, пришпорили коней, нуониэль поспешил в красную палатку и разбудил рыцарей. Поначалу, Ломпатри не понял, в чём дело – голова раскалывалась, как перезрелая тыква. Вандегриф, ещё непривыкший к свежему, бодрящему походному воздуху по утрам, и то скорее пришёл в себя после полночных возлияний. Крестьяне, проснулись в тот момент, как пришпоренные ворами кони застучали копытами по подмёрзлой земле. Когда рыцари выползли из палатки, крестьянин Мот уже обнаружил пропажу и закричал об этом на весь лес. Но очень скоро стало ясно, что криками делу не поможешь.

– Моя Илиана, видела бы ты это болото! – процедил сквозь зубы Ломпатри, стоя подбоченившись у тлеющих головёшек посреди лагеря. Если бы такой случай произошёл на войне, Ломпатри не мешкая приказал бы отхлестать часовых железными розгами. Теперь он не мог этого сделать: не потому что не шла война, а потому что не нашлось розог.

Вандегриф рванул обратно в палатку и через миг снова оказался возле Ломпатри. В руках он держал свой резной рог с медными оковками. Он поднёс рог к губам и дунул в него со всей силы. По округе раскатился тяжёлый гул. Кто-то из крестьян даже закрыл уши – столь громко трубил Вандегриф. В последующей тишине слышалось шипение остывающих углей в потухшем костре. Вандегриф снова затрубил в рог, ещё громче и протяжнее. Затем снова наступила тишина, и все стали прислушиваться. Навой подскочил к черноволосому рыцарю, взял у него рог и ринулся из подлеска на затопленный луг. Там он, со всей мочи, задул в костяной полумесяц. Когда он перестал трубить, компания услышала стук копыт. Не прошло и минуты, как в лагере появился конь. Только не дэстрини Вандегрифа, который как по волшебству всегда возвращался на звуки резного рога, а лошадь Дунка, везущая своего хозяина Закича.

– Что случилось? Почему такой шум? – спросил коневод, видя, как все взволнованы.

– Труби! – крикнул Вандегриф Навою, и тот снова стал звать породистого жеребца.

– Тебя где носило? – накинулся на коневода Ломпатри.

– За колбасой ездил в ближайшую деревню, – буркнул Закич.

– Не забывайся, коневод! – закипел Ломпатри.

– Пустое, господин Ломпатри, – успокоил Белого Единорога Вандегриф. – Сейчас необходимо разыскать наших коней. Это самое ценное, что у нас есть.

– Ваш четвероногий друг действительно дорого стоит, – ответил ему Ломпатри и похлопал себя по бокам, будто ощупывал карманы. Только вот на его несвежей льняной рубахе карманов не оказалось.

– Воська! – тревожно позвал Ломпатри своего слугу. – Кафтан!

– Так ведь этого, – залепетал Воська, уже понимая, что дело обернулось катастрофой, – как я ваше благородие спать укладывал, я кафтан с вас и снял. Я всегда вещи в порядке держу и кафтан, как платьё парадное сразу сложил в поклажу на коне.

Ломпатри тяжело вздохнул. Его так и распирала злоба и отчаяние. Он взял лошадь Закича под уздцы и скомандовал:

– Слезай!

– Полегче, дружище, моя Дунка не любит, когда её трогают благородные рыцари, – ответил Закич.

– Поди прочь, простофиля, – зарычал Ломпатри, схватил Закича за ногу и просто выдернул из седла: силы рыцарю было не занимать. Коневод не успел понять, что произошло, а Ломпатри уже сидел верхом на Дунке, нащупывая стремена. В этот момент нуониэль сделал Воське несколько знаков, и старый слуга подбежал к рыцарю готовому рвануться в погоню.

– Господин Ломпатри, господин нуониэль говорит, что у воров много луков и стрел.