скачать книгу бесплатно
Работа наша всё труднее,
А мы, ткачихи, всё беднее,
В отрепьях нищенских сиди,
Мы хлеба вдоволь не едим,
Нам хлеб отвешивают скупо.
Надеждам придаваться глупо,
Нам платят жалкие гроши:
И так, мол, все вы хороши.
И понедельной нашей платы
Едва хватает на заплаты.
Сегодня грош, и завтра грош.
Скорее с голоду помрёшь,
Чем наживёшь себе чертоги.
Весьма плачевные итоги!
Нам полагается тощать,
Чтобы других обогащать.
Мы день и ночь должны трудиться,
Нам спать ночами не годится,
Ленивых могут наказать,
Усталых будут истязать…[163 - Кретьен де Труа. Ивейн, или рыцарь со львом / Пер. В. Микушевича. М.: 1974.]
Но интересно, что и у женщин были свои права. И появились они именно как часть коллективных прав женских цехов, которые защищались городскими советами и уставами. Так, в Кёльне существовало четыре самостоятельных женских цеха: бумагопрядильный, золотопрядильный, шелкопрядильный и ткачих шелковых изделий. Женщины входили в качестве полноправных членов и в ряд других цехов: ткачей полотна или шерстяных изделий, вышивальщиков гербов, кошелечников, поясников, заготовщиков кожи, золотых дел мастеров, золотобитов, игольщиков, бочаров, токарей, портных, скорняков, пекарей и пивоваров, рыботорговцев, мясников. А во всех цехах, не указанных выше, женщина могла стать членом на основании т.н. вдовьего права, дававшего право вдове продолжать дело покойного мужа.[164 - См.: Социальная история средневековья / Под ред. Е. А. Косминского и А. Д. Удальцова. М.—Л., 1927.]
Несмотря на, казалось бы, нещадную эксплуатацию рабочих, чей трудовой день длился 16—18 часов, отношения между ними и патронами в эпоху Средневековья часто можно назвать товарищескими. Мастер в свое время также проходил выучку рабочего, а организовав дело, продолжал работать не меньше последнего. Мастер и рабочий делали одно общее дело, прикладывая каждый свою руку, сидели за одним столом, часто мастера давали рабочим кров. Играла роль и профессиональная солидарность, уважение к мастерству. Всякий трудолюбивый и бережливый рабочий мог стать со временем мастером, и даже в эту эпоху тотальной средневековой войны конфликты между мастерами и рабочими были относительно редкими.
Ремесленные корпорации постоянно бились за устранение любой внешней конкуренции. Всякий цех старался сохранять за собой исключительную монополию на право заниматься своей профессией, особенно в городах Северной Франции. Средневековый ремесленник уподоблялся яростному защитнику крепости, когда речь шла о малейшей угрозе со стороны чужаков или смежных корпораций. Париж был настоящей ареной битвы между «своими» цехами и пришлыми мастерами. Чужестранцы иногда имели право торговать по определенным дням на рынке, обычно не чаще раза в неделю, хотя и это послабление встречало яростное сопротивление местных. Парижские суконщики дошли до Парламента с требованием запретить жителям Сен-Дени выставлять по субботам свои товары. И в этом их поддержали суд и прево, однако Парламент их требование в 1309 г. отклонил. Ко всему прочему, привозные товары допускались лишь после осмотра экспертами цеха, а это были более чем пристрастные судьи. Следы этой конкурентной борьбы мы видим и правилах самой авторитетной в мире французской Chambre Syndicale de la Couture[165 - С 2017 г. – один из трёх Синдикатов, входящих в Fеdеration de la Haute Couture et de la Mode, – Синдикат Высокой моды под председательством Ральфа Толедано. Также в эту федерацию входят Chambre Syndicale de la Mode Fеminine (Синдикат женской моды) под председательством Бруно Павловского и Chambre Syndicale de la Mode Masculine (Синдикат мужской моды) под председательством Сиднея Толедано.]: право стать частью Haute Couture получают только те модные Дома, которые ежегодно утверждаются специальной комиссией, образованной и поддерживаемой Министерством промышленности Франции и самой Федерацией Высокой моды, а также лишь те Дома, что имеют штаб-квартиру в Париже и дважды в год показывают новые коллекции на Парижской Неделе Высокой моды, независимо от страны происхождения Дома.
Помимо войны за монополию в своей профессии, цехи постоянно воевали со смежниками. В Париже самым ревнивым и высокомерным был цех суконщиков. Он постоянно ссорился с цехом валяльщиков и красильщиков. Один из конфликтов был вокруг того, кто мог судить о достоинстве материи: суконщики, которые ее изготавливали, или сукновалы, которые ее выделывали и окончательно обрабатывали. В 1270 г. Парламент решил предоставить это право смешанным комиссиям. Другой конфликт разгорелся между суконщиками и красильщиками за право красить материи. Красильщики тщетно пытались запретить суконщикам красить свои материи, в отместку суконщики стали отдавать сукна иногородним. И конфликт был прекращен только после вмешательства прево в 1291 г., потребовавшего от обеих сторон проявлять уважение к традициям.
Такие столкновения шли повсюду. В Провене вражда валяльщиков, суконщиков и ткачей дошла до того, что каждый из этих цехов отказывался принимать в ученики любого родственника мастера, принадлежавшего другим корпорациям. Эти ссоры длились веками и, как пишут Лависс и Рамбо: «если бы не французская революция[166 - Имеется в виду Великая французская революция 1789 г., окончательно отменившая все цеховые ограничения.], то портные до сих пор препирались бы о своих правах со старьевщиками»[167 - Эпоха крестовых походов / Под ред. Э. Лависса и А. Рамбо; Пер. М. Гершензона. М.; СПб.: АСТ; Полигон, 2003. С. 602.].
Казалось бы, обоснованно расценивать такую ситуацию жесткого ограничения конкуренции как тормоз на пути развития всей экономики и текстильного производства. Можно сказать, что понятие свободы было чуждо экономическому строю Средневековья, поэтому истинной моды с необходимой ей свободой производства, обмена и потребления товаров здесь быть никак не могло. Однако не всё в реальной экономической жизни измеряется и зависит от «невидимой руки рынка», неограниченной конкуренции и других «благ» свободной экономики. Средневековая цеховая ремесленная система имела свои сильные стороны: она сформировала особую структурно-функциональную основу экономики Запада, уважительное отношение к профессионализму и мастерству, высочайший уровень требовательности в профессии, которая становилась призванием, делом жизни человека. Средневековый человек сделал шаг к тому, чтобы становиться не только и не столько тем, кем он был по рождению и наследованному от предков титулу и богатству, а профессионалом своего дела, заслужившим уважение личными заслугами и своим трудом. Средневековый цех сформировал чувство профессиональной солидарности, привычку бороться за свои права, преобразившиеся на Западе столетия спустя в профсоюзы и рабочие движения или мощные промышленные корпорации.
Мир современной моды сторонние наблюдатели часто признают закрытым до снобизма и жестким до жестокости, однако если посмотреть на него через призму культуры средневековых ремесленных корпораций, то всё выглядит куда более понятным. Система взаимоотношений мастер—ученик, защита от внешней конкуренции, высокие требования к мастерству и соблюдению как гласных, так и негласных правил, – всё это – наследие средневековых традиций ремесленных корпораций. Мира, где престиж, статус, уважение коллег зависели от уровня профессионализма мастера и его соответствия корпоративным требованиям, где не было места независимому художнику, не связанному взаимными обязательствами и правилами с сообществом коллег по цеху. Мира, где профессионала судили суровые коллеги, а не неискушенные приверженцы современного общества потребления.
Средневековый подход к конкуренции косвенным образом способствовал становлению менталитета местного патриотизма в том, что касалось предпочтения своих товаров. И если изначально, в раннем Средневековье, предметы роскоши и престижа были исключительно привозными, то постепенно к концу Средних веков цеховая монополия воспитала из европейских горожан «лояльных покупателей», патриотов местного продукта. Вот этот принцип, существующий и поныне в космополитичной, «единой» Европе, когда француз искренне хвалит только французское, итальянец – итальянское, а немец – немецкое, во многом воспитан Средневековьем. И до сих пор, при всём разнообразии глобальных брендов, столь успешны в Европе локальные модные марки, пользующиеся любовью своего местного населения.
В целом, средневековый корпоративный порядок не располагал к творческим, а соответственно, и модным процессам в производстве. Как не было свободы вне корпораций, так и внутри них свобода ремесленника была ограничена суровой дисциплиной и предписаниями. Цеховые статуты регламентировали все технические подробности производства, что определяло неизменность и самих товаров. Регламентировалось всё: время и дни работы, запрет ночной работы, т.к., как писал Амьенский устав, «ночная работа не может быть хороша и добросовестна», технологии, правила продажи. Техника производства должна была соблюдаться со всем тщанием, мастера контролировали труд рабочих, все работали днем, на глазах публики. Портной, например, должен был шить на столе, стоящем у окна, чтобы с улицы можно было следить за его работой. Регламентировалось качество тканей: запрещалось ткать смешанные ткани из бумаги и шелка, а если и разрешалось иногда, то с условием, что бумажные нитки будут явно видны. Иногда уставы предусматривали даже мельчайшие детали производства: длину и ширину материи, качество основы. Торговля регламентировалась столь же обстоятельно: в Париже в большинстве корпораций ни один предмет не мог попасть в продажу без предварительного осмотра и отметки знака цеха. Тот товар, который признавался дурным и недобросовестным, т.е. не соответствовавшим стандартам, изымали, сжигали, а виновному присуждали крупный штраф, лавку могли закрыть на какой-то срок, а иногда он мог быть и вовсе исключен из корпорации, что означало по факту запрет на профессию. Всё это не оставляло места свободному творчеству, переменам и инновациям, отдавая дань магическому мышлению человека Средневековья: «если я всё буду делать правильно, ничего плохого не случится».
Корпорация поглощала экономическую и творческую свободу мастера. В своем ежедневном труде ремесленник постоянно должен был сообразовываться с уставами и предписаниями цеха. При этом сама корпорация обладала большой автономией: она издавала законы, управляла своими членами, взаимодействовала с городской администрацией и была практически независима. Лависс и Рамбо характеризуют этот строй как «порабощенный ремесленник в свободной корпорации». Корпорация составляла свои статуты, сеньор лишь утверждал устав. Каждая ассоциация считалась самостоятельным юридическим лицом, могла приобретать имущество, посылать в суд своего уполномоченного, иногда владеть своей печатью. Для Средневековья это были экстраординарные права коллективной независимости.
В Париже большинство цехов если и не подчинялось, то зависело от королевского прево[168 - Королевский прево (фр. prеv?t royal) занимал низшую ступень в иерархии королевских судей.]. Он играл роль почетного президента и судьи, утверждал назначение магистратов, взимал некоторые повинности. В других городах это могли быть викарии архиепископа или чиновники сеньора. Уже в столь раннюю эпоху мы замечаем связь французского королевского двора с парижскими производителями текстиля и одежды: главный парижский эконом, ведавший королевским гардеробом, обладал и некоторыми правами над корпорациями, занимавшимися производством и продажей платья, старьевщиками, перчаточниками, сапожниками, седельниками. Управляли цехами старшины, которых во Франции называли по-разному: присяжные, смотрители, мастера, выборные, оценщики. Число их тоже было различным. Парижские шляпницы, или модистки, избирали трёх женщин-экспертов, ткачи шелковых лент избирали трёх мастеров и трёх мастериц. Должностные лица цехов назначались путем выборов. Парижский прево мог лишь утверждать тех кандидатов, которых предоставляла ему корпорация, и единственным его реальным правом была возможность отрешать их от должности. Главной обязанностью этих старшин был надзор за качеством работы мастеров, посещение мастерских. Они могли ворваться ночью, чтобы застать ремесленника врасплох, в сопровождении сержантов, так как часто встречали сопротивление. Присяжные обладали также и судебными правами: если находили некачественный товар, то изымали его и составляли протокол. Затем дело разбиралось ими же, либо общественным должностным лицом. Они играли роль посредников в конфликтах между членами цеха. То есть уже в Средние века на Западе мы видим профессиональные трибуналы, и в том, что касалось производства, ремесленник зависел от равных ему по статусу.
Избранные старшины руководили администрацией цеха, приемом экзаменов и практическими испытаниями, созывали собрания и были представителями корпорации в сделках и спорных делах, заведовали общим имуществом цеха, собирали доходы[169 - Эпоха крестовых походов / Под ред. Э. Лависса и А. Рамбо; Пер. М. Гершензона. М.; СПб.: АСТ; Полигон, 2003. С. 608.]. Вообще говоря, мир средневекового цеха – это мир совершенно уникальный и в чём-то напоминающий коммунистическую Утопию. Здесь есть место и совместному труду, и жесткой дисциплине, подчинению уставу, и сильнейшей внутрицеховой кооперации, и солидарности, которые делали из цехов практически братства. Общие доходы общины часто были довольно велики и складывались из взносов за принятие в ученики и мастера, штрафов, завещаний и подарков, особых налогов, которыми облагались товары для покрытия непредвиденных, например судебных, издержек. Парижские ткачи, задолжав 660 ливров, обложили каждую штуку сукна налогом в 12 денье до полного погашения долга. Из этих же средств они содержали общие предприятия, иногда благотворительного характера. Например, по воскресеньям в Париже работал лишь один ювелир, и его выручка складывалась в особый ящик, в который ювелиры также клали получаемые ими задатки. А на собранные таким образом средства цех ювелиров ежегодно устраивал на Пасху обед для бедных. Цех фабрикантов сарацинских ковров раздавал беднякам прихода Innocents половину всех собранных штрафов. Повара отдавали одну треть штрафов на поддержку старых членов цехов, впавших в нужду. Фабриканты ремней воспитывали сирот. Но самым «продвинутым» считался цех парижских кожевенников, выделывавших беличьи шкурки, который основал настоящее общество взаимопомощи для поддержки своих товарищей, которые не могли работать из-за болезни.
Возвращаясь к вопросу, заданному в начале этой книги, о том, почему мода возникла лишь в западной цивилизации, отметим, что ничего подобного мы никогда не найдем на Востоке. Ремесленники Востока, в эпоху Средневековья однозначно, особенно в текстиле, превосходившие своим мастерством западных, работали не на рынок, а на властителей и их приближенный круг. Их жизнь была подвластна не закону и суду равных, а произволу власти. На Западе, несмотря на все ограничения внутри корпораций, ремесленная цеховая организация воспитала привычку ставить во главу угла свои права, закрепленные законом, и стремление к личной выгоде. Из свободы корпорации вырастает идеология свободного ремесла. Средневековый ремесленник, осознающий свою роль как части свободной корпорации, – это первый шаг к свободному творцу. На этой основе в дальнейшем на Западе развилась соревновательность и конкуренция, которая также выражает себя естественным образом в свободном следовании моде, а не обычаям предков, или предписаниям, или чужой моде. На Востоке такой независимой фигуры творца не возникло вплоть до этапа заимствованной у Запада модернизации, равно как и института моды. И это не совпадение, а следствие. История показала, что для моды социальные структуры важнее технического мастерства. Истоки корпоративной культуры нынешних модных организаций следует искать не в начале эпохи Нового времени, а в Средневековье. Особенно показателен феномен fundatio – т.н. практика «учреждения на собственные средства», современной формой которой стали разного рода благотворительные фонды крупных корпораций и меценатство. Корпорации средневекового Запада строили свои церкви и капеллы, создавали приюты и богадельни, за право разместить в городском соборе свои знамена они финансировали его ремонт, заказывали статуи святых и витражи. Так же, как сейчас корпорации LVMH, Cie Financiere Richemont, Condе Nast и PRP проводят выставки в музеях и благотворительные акции, поддерживают молодых дизайнеров, создавая культурные ценности, в которых группы заявляют о себе, о своем высоком и уважаемом месте в обществе.
И всё же средневековый цех был пока еще очень скудным и ограниченным производством. Патрон и его наемный рабочий трудились одним, ручным, способом. Они были одинаково неискушенными в технологиях и не имели доступа к капиталу. Между прибылью мастера и жалованьем его работника почти не было разницы. Так, во Фландрии XIV в. суконщик, имевший трёх наемных рабочих, выручал лишь в два раза больше каждого из них. Больших прибылей в средневековом экономическом строе не было, благосостояние у всех мастеров и рабочих цеха было практически равное.
И всё же цехи стали организационной основой западного мира на многие столетия, и их история не заканчивается в Средневековье. Во вступительном слове 3-го цехового устава ткачих шелковых изделий города Кёльна 1469 г. июня 20-го дня записано:
«Мы, бургомистры и совет города Кёльна, объявляем всем, кому предстоит увидеть и услышать эту грамоту, нижеследующее:
Наши предки — бургомистры и совет города Кёльна — в год от рождества господня 1437 в мае месяце, в понедельник, следующий за днем св. Люции, учредили женский шелкоткацкий цех, утвердили его на прочных законах и предписаниях и дали означенным ткачихам устав, приложив к нему городскую печать; в этом уставе содержалась оговорка, что если бургомистры и совет найдут его в чем-либо несоответствующим общему благу, то они в праве во всякое время, по мере надобности, расширить или сократить его. Устав был дан по предложению и нижайшей просьбе наших дорогих и верных бюргерш и жительниц из числа ткачих шелковых изделий, возбужденной ими из-за того, что ремесло, которым они занимались в течение ряда лет почетным и похвальным образом, стало приходить в заметный упадок, с одной стороны, из-за некоторых новшеств, с другой — из-за отсутствия у них до сих пор писаных законов, подобных тем, какими обладают другие ремёсла; сверх того, устав дан во славу всемогущего Бога и нашего города, во имя общего блага и, наконец, ради того, чтобы купец, как свой, так и приезжий, не рисковал быть обманутым…»[170 - Немецкий город. XIV—XV вв.: Cб. материалов / Под ред. В. В. Стоклицкой-Терешкович. М., 1936. С. 25—29.].
В этом коротком отрывке изложен весь образ мысли и идеология городского средневекового человека Запада: опора на Бога, праведный труд, честную деловую репутацию, общее благо, писаный закон и социальную солидарность. Таковы были и творцы первых организационных основ будущей западной системы моды.
Средневековые технологии ткачества и шитья
Что касается технологий ткачества и шитья, то они оставались практически неизменными со времен Древнего Рима, т.е. были ручными, низкопроизводительными, ограниченными в средствах и скромными в результатах. Каждый шаг в технологиях давался человечеству поначалу с огромным трудом, приходилось преодолевать не только материальную скудость, но и моральное сопротивление переменам во всех сферах, – будь то в производительных средствах или изменении фасонов и тканей.
Совершим небольшой экскурс в историю ткачества, чтобы лучше понимать, о чём идет речь.
Прообразом ткачества было простое плетение. Раскопки стоянок древних людей в различных районах мира показывают, что уже в доисторические времена люди научились использовать ткацкую «раму» (иногда это были просто два столба, врытые в землю), на которую натягивались продольные нити – основа, которые переплетались с поперечными нитями – утком. Есть сведения, что в Ассирии и Вавилоне умели производить шерстяные ткани, было освоено крашение в красный, коричневый, голубой и желтый цвета.
Древний Египет был первой цивилизацией относительно развитого ткачества, которое отделилось от земледелия в период Среднего царства около 2 тыс. до н.э. и стало ремеслом, выполняемым в специальных ткацких мастерских профессионалами. В Древнем Египте ткацкий станок был усовершенствован: на раме появился передний вал, на который наматывалась ткань по мере ее изготовления; на задний брус перекидывались запасные нити основы, на концы которых подвешивались грузы, создававшие натяжение. Подъем ремизок вручную был заменен педальным механизмом, освободившим руки ткача для других операций. Ткач теперь мог не передвигаться вдоль рамы станка, а оставаться на одном месте. Уточная нить прибивалась гребнем, зубья которого делались из расщепленного тростника.
Однако Восток проявил свой не склонный к свободе характер еще на самой заре цивилизации. Ткали рабы, как, впрочем, и в античности, а вот на внешнюю торговлю тканями с Сирией и Месопотамией была введена монополия: только царь и жрецы имели право вывозить ткани за границу. Частные мануфактуры и купцы могли торговать лишь внутри страны. Эта ситуация воспроизвелась через несколько веков в другой восточной деспотии – Византии – в сфере торговли шелком, вывоз которого также контролировался императором.
В античные времена греки вырабатывали шерстяные и льняные ткани. И вплоть до VII—VI вв. до н.э. ткачество было домашним ремеслом. В домах греческой знати существовали отдельные помещения, где под присмотром хозяйки ткали рабыни. В Древней Греции появились многоремизные станки для выработки узорчатых тканей, в остальном античное ткачество уступало в техническом отношении древневосточному. Древнеримский ткацкий станок был примитивнее древнеегипетского. Единственным вкладом Древнего Рима было совершенствование приспособления для прокладывания уточной нити – челнока, который без существенных изменений сохранился в ручном ткачестве до наших дней.
Тем, что ткачеством занимались не свободные люди, а рабы, мало заинтересованные в инновациях, часто объясняют отсутствие какой-либо моды или хоть какого-то движения фасонов и тканей за 12 веков существования Древнего Рима. Для инноваций и искусных операций понадобилось личное мастерство свободного ремесленника, а для движения моды – участие творческой личности художника. Однако причин для того, что в обществе даже с относительной социальной мобильностью, каким был Рим, не возникло системы подвижной символической социальной дифференциации, может быть много. И они явно лежат не только в плоскости экономики и социологии. Ответ на этот вопрос нуждается еще в своих исследователях.
Техника ткачества раннего Средневековья имела значительно более низкий уровень даже по сравнению с античным. Ткани производились из овечьей шерсти и простейшего растительного волокна – льна. Для стрижки овец применялись ножницы римской формы – без гвоздика посредине. Затем шерсть вымачивали для удаления жира в щелочном растворе, сушили на солнце, удаляли инородные частицы, трепали и вычесывали металлическими или деревянными гребнями. Для изготовления шерстяной ленты использовали длинную деревянную раму, на которую натягивалась тетива, быстрая вибрация которой распутывала шерсть.
Следующий этап обработки шерсти – прядение – было исключительно женским занятием. Веретено даже стало символом женщины. Например, в английском языке слово «прялка», distaff[171 - On the distaff side – по женской линии.], означает и женское дело, и женщину. Прядение было традиционной домашней работой – и не только у крестьянок, но и у знатных дам. Веретено приводилось рукой в быстрое вращение и скручивало на себя образующуюся таким способом пряжу из пучка.
Ткачество состояло из нескольких последовательных операций. Сначала разматывали веретёна, в результате чего образовывались мотки пряжи. Затем определенное число нитей наматывалось на ткацкий навой, образовывая основу ткани, после этого челнок с утком проходил через основание, в результате чего и получалась ткань.
Готовые шерстяные ткани дополнительно валялись, чтобы сукно стало более плотным. Для этого ткань вымачивали в воде с золой и человеческой мочой, топтали ее ногами, затем промывали, отбивали и высушивали. Около XIII в. для валяния стали применять специальные водяные валяльные мельницы, состоявшие из двух деревянных молотов, поочередно бивших ткань. Валяние сбивало волокна в сплошную войлокообразную массу, убирая просветы между нитями утка и основы, а сукно «усаживалось», делаясь у?же и короче. Затем сукно ворсовали, придавая ему пушистость и мягкость. Для этих целей специально разводили растение ворсянку, соцветия которой – ворсильные шишки с крепкими чешуйками и острыми крючками – набивали на рамку с рукояткой, которой надирали поверхность ткани. Так как ворс получался неровным, сукно стригли ножницами, и только после этого ткань окрашивали. Так делали сукно в раннем Средневековье.
Льняную ткань делали примерно тем же способом. Лен отколачивали, чтобы очистить от головок с семенами, вымачивали для разъединения лубяных волокон от древесинных частей, затем сушили и мяли деревянными колотушками. После чесания из льна делалась пряжа для полотна при помощи веретена с более тяжелым каменным пряслицем.
Практически вся одежда, которую носили люди раннего Средневековья, изготавливалась непосредственно на месте, от производства ткани до шитья. Работа на сбыт существовала главным образом в крупных монастырских хозяйствах. Например, Райтенбахский монастырь в Германии славился своими льняными тканями, которые вывозились в Рим уже со второй половины XI века. Но в целом мы имеем довольно скудные представления и мало свидетельств о производстве этого времени. Лишь к XI в. начался медленный подъем уровня техники ткачества, после продолжительного упадка стали возрождаться, а затем и развиваться, ввезенные с Востока способы изготовления тканей. Появление в XII в. нового материала с Востока – хлопка, а затем и разведение шелковичного червя в Южной Европе сделало возможным изготовление и других тканей – хлопковых, шелковых и смесовых.
Проходили века, а ручное ткачество практически не меняло своей техники. На протяжении нескольких тысячелетий люди ткали на вертикальной раме, каковой пользовались еще в древности. И только около XIII в. в Европе появился ткацкий станок с горизонтальной основой, позволивший применить педальный механизм, поочередно поднимавший и опускавший навой с основой. Это ускоряло прокидку челнока и всю работу ткача. Одновременно появляется и новая прялка, вращающая веретено при помощи колеса, которая давала возможность левой рукой вытягивать волокна, а правой приводить в движение колесо. Эти механизмы значительно экономили время, но отношение к ним, как и ко всему новому, еще долго оставалось настороженным. Даже в самом передовом обществе того времени и центре европейского ткачества – Флоренции
до XV в. изготовленную с помощью колеса пряжу не брали на основу ткани. Вообще говоря, любые попытки механизации встречали упорное сопротивление и враждебность со стороны цеховых организаций. Так, в Докладе об отрицательных сторонах шелкового производства, представленный Кёльнскому совету Гергардом фон Везелем[172 - Кёльнский купец и общественный деятель конца XV в., был в разное время членом совета многих городских комиссий, судьей, кёльнским послом при королевском дворе, бургомистром и рентмейстером (т.е. казначеем).] в 1490/91 гг., содержится такой рассказ: «Да будет известно, что к нам явился Вальтер Кезенгер, предложивший построить колесо для прядения и сучения шелка. Но, посоветовавшись и подумавши со своими друзьями… совет нашел, что многие в нашем городе, которые кормятся этим ремеслом, погибнут тогда. Поэтому было постановлено, что не надо строить и ставить колесо ни теперь, ни когда-либо впоследствии»[173 - Неретина С. С. Марионетка из рая / Традиционная и современная технология. М.: ИФ РАН, 1999. С. 177.].
Боязнь ремесленников лишиться своего заработка вследствие конкуренции какого-либо механизма – вот, казалось бы, основа технического консерватизма исключительно в Средние века. Однако и здесь мы видим удивительное совпадение характера средневекового мастера с его неприятием новомодных технологий с характером первого кутюрье и основателя Синдиката Высокой моды Чарльза-Фредерика Ворта. По мнению Ворта, только обязательное применение ручного труда в противовес набиравшему популярность в конце XIX в. машинному обеспечивало качество и эксклюзивность изделия уровня Haute Couture.
И еще одно наблюдение, которое дает нам понимание, почему в ту эпоху внутрицеховое творчество не могло быть источником моды современного типа. Ремесленник, даже желая и имея интерес к переменам и совершенствованию, не мог произвести нечто, отличающееся от общепринятого образца. Любое расхождение могло быть признано не веянием моды, о которой тогда простой ремесленник вряд ли вообще имел представления, а дурным качеством вещи. Нельзя было произвольно изменить покрой, не подвергая товар риску уничтожения. Устав ткачих шелковых изделий города Кёльна от 1469 г. гласил: «Если старшины найдут, что работа неправильно исполнена и не является добротным товаром, то они отбирают его и представляют властям. Тот, у кого найдено это изделие, должен сам разрезать его на куски и сверх того уплачивает с каждого лота по 2 шиллинга штрафа»[174 - Немецкий город. XIV—XV вв.: Cб. материалов / Под ред. В. В. Стоклицкой-Терешкович. Москва, 1936. С. 25—29.].
Корпорация по самому своему укладу ограничивала личную инициативу, но была ли тогда потребность в такой свободе и много ли было «инициативы»? По формальным требованиям доброкачественности цех поддерживал рутину и цены на высоком уровне, не поощряя ремесленников к инновациям и открытиям. Старшины не были склонны покровительствовать талантам, которые могли поколебать привычки общины и навредить ее интересам. Не стоит и преувеличивать эти недостатки корпораций, ведь они вынуждены были конкурировать в вывозной торговле с корпорациями других городов (а вот они как раз могли способствовать модным изменениям), поэтому для успешного соперничества необходимо было совершенствоваться, но иногда действовал и прямой запрет.
Если мы рассмотрим виды и названия любых более сложных тканей, чем шерсть и лен, появившихся в лексиконе европейцев до начала активной модернизации и индустриализации, то увидим, что практические все они имеют восточное происхождение. Ситец – ткань из Индии, его название происходит от санскритского слова «пестрый». Слово «атлас» на арабском означает слово «гладкий». Название дамастовых тканей, или «дама», – плотных шелковых тканей, завезенных из Сирии, произошло от города Дамаска. Кашемир – тонкая ткань из особым образом собранной шерсти овец, первоначально изготавливаемой в индийском Кашмире. Миткаль – тонкая хлопчатобумажная ткань арабского происхождения. Муслин – хлопчатобумажная ткань, чье название происходит от города Мосула в Ираке. Парча – плотная шелковая узорчатая ткань с использованием золотых и серебряных нитей иранского происхождения. Сатин – тонкая плотная хлопчатобумажная ткань китайского происхождения. Тафта – тонкая гладкая шелковая ткань из Персии. Файдешин – плотная шелковая ткань, название которой происходит от французского faille de Chine – китайский фай. Чесуча – легкая шелковая ткань, также китайского происхождения.
Сравните эти прекрасные ткани с описанной выше «валяной шерстью», до которой домыслил Запад самостоятельно. И все эти ткани вместе с технологиями их производства были изобретены на Востоке задолго до того, как Запад узнал о них, привез их к себе, а затем научился производить. Как и многое другое, что появилось на Востоке гораздо раньше: например, китайцы уже использовали бумажные деньги, когда Карл Великий отчеканил первые серебряные монеты. Так почему же ткачество и, шире, – текстильное производство на Западе стало локомотивом индустриализации и привело к возникновению социального института моды, а Восток получил модернизацию вместе с имитацией западной моды в качестве колониального «подарка» от Запада? Ответ кроется отнюдь не в технологиях, ведь несмотря на свои технологические и научные достижения та же Китайская цивилизация не испытала технологического прорыва в индустриальную эру. Ее ремесленники так и продолжали обеспечивать только императорский двор. Народные массы оставались не образованы и бедны. Даже железо, в производстве которого Китай занимал лидирующие позиции, использовалось веками для изготовления оружия и украшений, а не орудий труда. Ответ в следующем. У молодой западной цивилизации уже в эпоху Средневековья стали формироваться иные социальные основы, часть которых мы уже рассмотрели выше. Прежде всего, это институт относительно свободного горожанина и ремесленника в рамках сильных, независимых корпораций, городская автономия и рост политического самосознания, движение в сторону разделения властей.
На исходе Средневековья в результате активизации торговли, подъема торгового капитализма и становления более независимого мануфактурного производства ситуация с инновациями начнет меняться. И здесь мы рассмотрим роль одной из самых харизматичных фигур нашего рассказа – фигуры купца. Меняясь и преобразуясь из авантюриста-разбойника в столп буржуазного общества, он проведет нас по разрушенным средневековым дорогам в ярмарки Шампани, через крестовые походы, в которых он часто и торговал, и воевал, в Ренессансные города Италии, где многие прекрасные здания и соборы построят на его пожертвования, в эпоху Великих географических открытий, которые он совершит в поиске новых торговых путей, а затем – и в Новое время, когда его вечная жажда перемен и наживы сорвет Запад в индустриализацию и мы, наконец, увидим рождение одного из самых удивительных и прекрасных человеческих изобретений – моды. Ведь, по большому счету, западный человек вначале научился воевать, затем молиться, потом торговать и только затем производить, заимствуя, а чаще – захватывая первые «свои» инновации на Востоке.
Средневековая торговля: первые купцы
Производство – дочь желания.
Жак Рюэф
Мода, с точки зрения экономики, является стимулом потребления, который возникает лишь в процессе интенсивного торгового обмена, т.е. ключевой предпосылкой для начала становления института моды должно было стать появление обширного класса торговцев.
Классическая триада феодального общества, сформулированная епископом Ланским Адальбероном (977—1030/31), – «здесь одни молятся, другие сражаются, третьи же трудятся» – начинает разрушаться к концу Средневековья, когда к ней добавляются «те, кто торгуют». Постепенно «те, кто торгуют», стали той силой, что объединяла новую западную цивилизацию не меньше Креста Церкви и раздвигала ее вместе с мечами крестоносцев. Однако такая ситуация, нарушающая феодальное равновесие, далеко не сразу стала восприниматься обществом как справедливая.
Экономическое мировоззрение, как и сама жизнь раннего Средневековья, практически не выходила за рамки натурального хозяйства, а христианская мораль, очевидно, делала профессию торговца не самой достойной. Иоанн Златоуст[175 - Архиепископ Константинопольский – богослов, почитается как один из трёх Вселенских святителей и учителей наряду с Василием Великим и Григорием Богословом.] (ок. 347—407) прямо говорил, что «ремесло купца неугодно Богу». В зрелом Средневековье Фома Аквинский[176 - Иначе Фома Аквинат – «Князь философов», итальянский философ и теолог, канонизирован католической церковью как святой, систематизатор ортодоксальной схоластики, учитель Церкви; с 1879 года признан наиболее авторитетным католическим религиозным философом, который связал христианское вероучение с философией Аристотеля. Сформулировал пять доказательств бытия Бога.] (1225—1274) утверждал, что «торговля имеет в себе нечто постыдное».
Эльфрик Грамматик[177 - Англо-саксонский монах-бенедиктинец и один из крупнейших ученых Англии донормандского периода, писатель.] (955—1020) в классической поучительной «Беседе между учителем и учениками» характеризует разные профессии той эпохи. Наряду с монахом, землепашцем, ткачом, солеваром, рыболовом, охотником, кузнецом назван и купец. С точки зрения средневековой морали Грамматика, на первом месте стоит божественная служба, но между мирскими занятиями выше всего земледелие, потому что оно кормит всех. Купец же – не самый достойный персонаж, и он вынужден как-бы «оправдывать» свою миссию. В его уста вложены такие слова:
«Я полезен королю, знати, богатым и всему народу. Я вхожу на корабль со своими товарами и плыву в заморские края, продаю товар и приобретаю ценные вещи, коих нет здесь. Я привожу их с большим риском, подчас терплю кораблекрушение, теряя все свое имущество и едва спасая собственную жизнь».
Купец привозит дорогие ткани и одежды, драгоценные камни и золото, вино и масло, слоновую кость, железо и другие металлы, стекло. Собеседник спрашивает купца:
«Ты продаешь эти вещи за ту цену, за которую купил их?» — «Нет. Что же тогда дал бы мне мой труд? Я продаю дороже, чем сам купил, с тем чтобы получить кое-какую прибыль и прокормить жену с детьми»[178 - Aelfric’s Colloquy / Ed. by G.N. Garmonsway. L., 1939. P. 33—34.].
А вот позднее, в одном из самых любимых христианами произведений Средневековья, «Золотой легенде», составленной около 1260 г. монахом-доминиканцем Иаковом Ворагинским, сам Христос был уподоблен купцу, который на «корабле креста» приплывает, дабы дать возможность людям обменять земные, преходящие вещи на вечные. То есть профессия купца к XIII в. уже была несколько морально реабилитирована. Так что же произошло на исходе Средневековья, что сделало купца достойным и уважаемым членом общества?
Есть один вопрос, касающийся средневековой торговли, на который очень важно ответить для понимания сути молодой западной цивилизации: если, как мы уже увидели, она была бедна, существовала на грани выживания и не обладала практически никакими прогрессивными производственными навыками, то чем вообще она могла торговать? Восток вплоть до конца Средних веков был неизмеримо богаче. Что мог ему предложить Запад в качестве обмена? Ответ простой: в существенных, массовых масштабах – ничего. Поэтому торговля велась лишь предметами роскоши, которые мог себе позволить правящий класс – феодальное сословие в классическом смысле этого слова, которое составляло менее 5% совокупного населения Запада. Причем роскошью в одежде было всё, что выходило за рамки простых, чаще неокрашенных домотканых тканей из суровой шерсти или льна. В обмен на эти крохи восточных богатств, помимо скудных ресурсов собственного хозяйства, к концу Средневековья из Европы было вывезено практически всё серебро.
Первые купцы – это, как мы помним, евреи или сирийцы, послужившие в средневековом «бестселлере» – «Золотой легенде» Якова Ворагинского —прообразами волхвов с дарами, загадочными восточными царями Каспаром, Мельхиором и Бальтазаром. Обладавшие достаточной степенью авантюризма, чтобы по опасным, полуразрушенным дорогам средневековой Европы, кишащим грабителями или рыцарями-разбойниками, доставлять предметы роскоши к западным королевским дворам. Ле Гофф пишет:
«Сколько препятствий нужно было преодолеть: лес с его опасностями и страхами, изборожденный, однако следами; бандиты, будь то рыцари или виланы, засевшие в засаде на краю леса или на вершине утеса; бесчисленные пошлины, взимаемые с купцов, а иногда и просто путешественников у мостов, на перевалах, на реках; скверное состояние дорог, где повозки тем легче увязали в грязи, чем более управление быками требовало профессионального навыка»[179 - Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада / Пер. с фр., общ. ред. Ю. Л. Бессмертного. М.: Прогресс, Прогресс-Академия, 1992. С. 129.].
Остается только диву даваться, как вообще хоть какие-то товары удавалось довозить до покупателей.
Основным гужевым транспортом Средневековья были мул и осёл, поэтому дорога была не только опасной, но и долгой. Судя по контрактам, заключенным в 1296 г. на шампанских ярмарках, перевозчикам сукон и холстов требовалось две недели, чтобы попасть из Болоньи в Авиньон, дорога с шампанских ярмарок в Ним занимала более 20 дней, а из Флоренции в Неаполь – более 10. За это время их много раз могли ограбить, а товары могли испортиться, утонуть на переправах, вывалиться в дорожную грязь. И тем не менее, наш предприимчивый торговец, движимый то ли жаждой наживы, то ли поисками приключений, пересекал границы христианского мира, добирался до Африки и Крыма, проникал в Азию. Жан де Жуанвиль (1223—1317) – французский историк, биограф Святого Людовика и его соратник в Крестовом походе – во время плавания в Египет сам убедился, что купцы-авантюристы должны обладать безумной отвагой:
«Я поразмыслил над тем, насколько безрассуден тот, кто осмеливается подвергать такой опасности, присваивая чужое добро и вводя самого себя в смертный грех, ибо он ложится спать, не зная, не очутится ли он на дне морском»[180 - Там же.].
Всё еще более усложнялось своеобразными, сказочными, фантастическими географическими представлениями средневекового человека о том, что находилось за пределами Европы и Средиземноморского бассейна, связанными с особой теологической концепцией мира, где три части Земли – Европа, Азия и Африка – отождествлялись с определенным религиозным пространством. Ле Гофф пишет, что считалось, будто «пупом мира» является Иерусалим, а восток, который на картах помещали наверху, на месте Северного полюса, имеет высшей точкой некую гору, позже идентифицированную как Такт-и-Сюлейман в Азербайджане, где находится край земли, и откуда вытекают Тигр, Евфрат, Фисон (скорее всего, это Ганг) и Геон (Нил). Вообразите себе представления о мире даже самой образованной европейской элиты XIII в., к которой принадлежал и Жуанвиль, если в рассказе о Седьмом Крестовом походе (1248—1254 гг.), он так описывает реку Нил:
«Подобает теперь повести речь о реке, которая пересекает Египет и вытекает из земного рая… В том месте, где Нил проникает в Египет, местные жители имеют обыкновение расставлять по вечерам сети, а поутру находят в них драгоценные предметы, которые они доставляют в страну, как то: имбирь, ревень, алое и корицу. Говорят, что эти пряности происходят из земного рая, падая под ветром с райских деревьев, подобно тому, как ветер ломает в лесу валежник»[181 - Цит. по: Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада / Пер. с фр., общ. ред. Ю. Л. Бессмертного. М.: Прогресс, Прогресс-Академия, 1992.].
Для средневекового христианина, бедного и стесненного во всём материальном, богатство было чудом, посланием Рая, которое несправедливо находилось в руках еретиков и отступников, поэтому отнять его было делом справедливым. Восток был мечтой о неземном богатстве, манившей драгоценными металлами, редкими породами деревьев, пряностями, а также фантастическими животными, «голыми королями, обвешанными драгоценностями», сказочными людьми с хвостами, «толстыми, как у собаки», описанными одним из самых знаменитых венецианских купцов-путешественников Марко Поло (1254—1324).
Самым злостным отступником и еретиком, особенно после Великого церковного раскола 1054 г., считался византиец, обладавший при этом несказанными богатствами. Впрочем, и до этого греки вызывали у латинян страшную неприязнь и зависть. В 968 г. посланник Оттона I в Константинополь, епископ Кремонский Лиутпранд, покинув город, с ненавистью в сердце написал:
«Эти дряблые, изнеженные люди, с широкими рукавами, с тиарами и тюрбанами на головах, лгуны, скопцы и бездельники, ходят одеты в пурпур, а герои, люди, полные энергии, познавшие войну, проникнутые верой и милосердием, покорные Богу, преисполненные добродетели, — нет»[182 - Там же.].
А причиной такого гнева было унижение, что познал при отъезде Лиутпранд, когда таможенники отняли у него пять пурпурных плащей, вывоз которых был запрещен. Система социального разделения путем ограничения потребления роскоши и строгого декларирования внешних форм презентации статуса одеждой была еще совершенно непонятна человеку Запада в X в. и вызывала гнев и протест своей несправедливостью. Впрочем, позже Запад с охотой воспримет и эту систему и разовьет ее в сложнейшую форму социальной коммуникации, которая послужит одной из основ социального института моды.
В результате изрядная часть рыцарей Второго крестового похода (1147—1149), окончившегося неудачей, стала мечтать о взятии Константинополя и вообще полагала, как епископ Лангрский, что «греки вовсе не были христианами и что убивать их – это меньше, чем ничто». Этот проект и был реализован в 1204 г., когда крестоносцы захватили Константинополь.
Позже европейская мода много раз вдохновлялась впечатлениями от военных походов в новые страны, открытием их культуры, образа жизни, обычаев в одежде. Но ранние средневековые походы были слишком скудны и идеологически «заточены», чтобы стать толчком к серьезным переменам, а промышленность еще не позволяла начать массовое копирование привозных образцов. И всё же именно Восток буквально отравил ум человека Запада завистью и вожделением богатства и роскоши, которую он удовлетворял путем военных захватов и в меньшей степени торговлей, пока не научился производить ее самостоятельно, обогнав своих учителей.
Но если по отношению к христианской Византии, с которой он находился в постоянном контакте, западный человек еще испытывал уколы совести, то в отношении мусульман проблемы с моральной стороной отвоевания у них богатств не было. Мусульманин был для западного христианина врагом Господа, и о мире с ним не могло быть и речи. С XI в. борьба против неверных становится конечной целью рыцарского идеала. А в 1213 г. папа Иннокентий III в булле Четвертого Латеранского собора призвал христиан к Крестовому походу против язычников-сарацин. И тем не менее, через этот «боевой фронт», несмотря на эмбарго, которое накладывало папство на вывоз христианских товаров в мусульманский мир, торговый обмен с мусульманским миром рос. Запреты на вывоз железа, оружия, смолы, дегтя, строительного леса привели к контрабанде.[183 - См.: Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада / Пер. с фр., общ. ред. Ю. Л. Бессмертного. М.: Прогресс, Прогресс-Академия, 1992.] В результате папы стали допускать бреши в блокаде, от которой страдал сам Запад, выдавая «лицензии». Больше всех тут выиграли венецианцы, которые, ссылаясь на отсутствие собственных аграрных ресурсов и необходимость торговать для выживания, получили в 1198 г. от папы Иннокентия III разрешение торговать с султаном Александрии.
После того, как итальянцы вытеснили, а вернее сказать – отвоевали у своих восточных соперников торговые пути, пролегающие, прежде всего, между Италией и Левантом, предметы роскоши – специи с Молуккских островов, шелк и фарфор из Китая, парча из Византии, драгоценные камни – по-прежнему преобладали в торговых потоках, идущих с Востока на Запад. Только около XII в. Запад привез с Востока технологии и материалы, прежде всего хлопок, а также метод разведения шелковичных червей, захватывая их часто вместе с ремесленниками-ткачами. Тогда к готовым предметам роскоши добавились уже сырьевые ресурсы текстильного производства: квасцы из Малой Азии для протравы при крашении шерстяных и хлопчатобумажных пряжи и тканей и хлопок-сырец из Сирии.
Торговля родилась из производства или, наоборот, – производство из торговли – в отношении Италии трудно определить однозначно. Но что совершенно точно – основное производство средневекового Запада – это сукно, которое породило итальянских купцов и банкиров.
Однако вплоть до XIII в. и даже позже, пока технические усовершенствования морского транспорта, как, например, внедрение компаса и ахтерштевня, делавшего корабли более маневренными, не произвели еще своего эффекта, его роль, – а значит и роль всей морской торговли, – была весьма скромной. Средние века не знали также квадранта и морской астролябии – инструментов Ренессанса. Весь тоннаж флотов Запада был небольшим, как малы были и сами суда. Даже в XII—XIII вв., с ростом водоизмещения кораблей северных флотов, предназначенных для перевозки габаритных грузов (леса и зерна), вместимость ганзейского когга не превышала 200 тонн. На Средиземноморье венецианцы строили галеры и галеасы – торговые парусно-гребные галеры крупных размеров. Число «больших» галер было невелико. Первая морская держава того времени – Венеция – дважды в год направляла в Англию и Фландрию конвои, состоящие всего из двух-трёх таких кораблей. Общее число купеческих галер, обслуживавших в 20-х гг. XIV в. три главных морских пути, насчитывало около 25 единиц. Так, в 1328 г. восемь кораблей находилось на «заморском» направлении (Кипр и Армения), четыре – на фландрском, и десять – на «романском» (Византия и Черное море).[184 - По данным: Жак Ле Гофф. Цивилизация средневекового Запада / Пер. с фр., общ. ред. Ю. Л. Бессмертного. М.: Прогресс, Прогресс-Академия, 1992.] Фредерик Лейн в «Золотом веке Венецианской республики» оценивает общий тоннаж венецианского флота XIV в. в 40 тыс. тонн при среднем водоизмещении судна в 150 тонн. Для сравнения: один современный грузовой вагон вмещает около 60—70 тонн груза, так что весь годовой морской товарооборот морской сверхдержавы Средневековья – это около 600 вагонов товара.
В части исторической и экономической литературы бытует мнение, что вместе с ростом городов к концу Средневековья происходит т.н. «возвышение класса буржуазии», чья власть основывалась на деньгах, а не на земле. Я бы назвала это, скорее, не возвышением, а пока только появлением класса буржуа. Об этом мы можем судить и по моде конца Средневековья в значении «способ», «образец», как маркер социального статуса. Поначалу, в середине XII в., перемены становятся заметными, прежде всего в визуальном отделении класса феодалов, как ранее – класса церковников. Английский хронист Ордерик Виталий (1075—1142), автор «Церковной истории» – одного из важнейших источников информации об истории Нормандии и Англии, – в начале XII в. возмущался изменениями в костюме феодалов: удобная короткая одежда сменилась длинным платьем. Туалеты стали более «вебленовскими»[185 - В значении, которое придавал одежде социолог Т. Б. Веблен (1857—1929) в труде «Теория праздного класса». Будет подробно – в следующих главах.], подчеркивавшими усиливающуюся праздность класса феодалов, противопоставив его людям труда. Удлинились носки туфель, рубашки и плащи, которые порой волочились за их обладателем, расширились и удлинились рукава. В моду вошли длинные волосы. Эти изменения в костюме знати произошли не вдруг, и объясняются ее особым положением в общественной иерархии, которое было постепенно осознано и выражено в соответствующем визуальном коде.
Длина одежды – лишь одно из проявлений «революции костюма». Второй ее аспект – начало производства новых видов ткани: шелка и хлопка. До XII в. шелк, как отмечалось ранее, завозился с Востока и был запредельно дорогим. В середине XII в. Западу удается создать собственные производства шелковых тканей на Сицилии, в Палермо, в тосканской Лукке, а в XIII в. – во Франции и Германии. Как следствие – расширение экономики, появление «жирка» у производителей. И вот здесь и начинается то самое «возвышение класса буржуазии», хотя пока это были лишь зажиточные ремесленники и торговцы.
К концу Средневековья Запад научился производить текстиль более высокого качества: из хлопка получали не только рядовые ткани, но и дорогой моллекин. Из льна и шерсти научились выделывать высококлассную ткань, такую как льняной дамаск. С XII в. домотканая одежда остается лишь в крестьянском обиходе. Феодалы и зажиточные горожане выбирают для себя созданные ремесленниками готовые ткани.
Еще одной переменой в костюме было усиление орнаментальных мотивов в одежде, что также свидетельствует о появлении некоторой «избыточности» в костюме. Блио не только само украшалось вышивкой, но и кроилось так, чтобы его ворот был открытым, а подол – более коротким и позволял бы выглядывать орнаменту по вороту и подолу нижней рубахи – шенса.
Так называемый «аристократизм» костюма XII в. особенно ярко проявился в женском платье: шенс и блио удлинились до пола, оставив открытыми только длинные острые мысы мягких кожаных туфель. Блио практически обтянуло торс наподобие корсета, а его низ от бедер шился из другого куска ткани, что стало первым прообразом юбки. Узкие сверху рукава от локтя резко расширялись, ниспадая порой до пят. Одежда подчеркивала женственность фигуры, одновременно давала визуальную легкость движений, делая ее элегантной.
На рубеже XII—XIII вв. т.н. «аристократическая мода» дополняется новым типом костюма: начинается эпоха сукна. Вот тут и появляется наш новый герой – зажиточный горожанин-купец, облаченный в сукно. Его костюм отличает скульптурная простота и основательность одеяний из тяжелого шерстяного сукна. Это костюм городской – и по происхождению материала, и по своему назначению. Сукно в XIII—XIV вв. – продукт ткацкого производства развитых городских центров Фландрии и Северной Италии. Одежда из него практичнее «летящих» аристократических платьев XII—XIII вв., рассчитанных на праздное пребывание в доме. Это деловая «рабочая лошадка», предназначенная для активной деятельности: торговли, участия в городской политике, дальних поездок. Воздушный полет краев одежды, когда-то заимствованный у изобильного и сонного Востока, постепенно выходит из обихода. Напротив, появляется весьма символичный обычай зашивать в полы тяжелые монеты для придания силуэту солидной неподвижности. В деловые поездки купец надевал плотно облегающую грудь шерстяную котту (cotte) с узкими рукавами. Поверх котты накидывалось сюрко – безрукавка с разрезами по бокам (а иногда, для большего удобства, – спереди и сзади), сшитая из дорогих тканей. Котта и сюрко доходили до середины икры, а под ними носили кожаные брэ и обтягивающие шоссы. К брэ крепились деловые аксессуары – ключ и кошель. Строгость силуэта отчасти компенсировалась многоцветностью костюма.
Дамские котта и сюрко были длинными, в пол, а вечерние открытые сюрко состоятельных горожанок и знатных дам напоминали моду XII в., с ее удлиненным силуэтом шлейфа и большими «летящими» вырезами под рукавами, порой с меховой оторочкой.
В XIII в. стали носить кружева, и первые сумптуарные законы нового Запада (законы против роскоши), о которых мы поговорим позже, стали появляться как раз в XIII в., вместе с первыми ростками «омассовления» когда-то абсолютно элитных товаров. Например, во французской Нарбоннен законодательно пытались бороться с обилием кружев: были запрещены кружевные одежды, через которые просвечивал шенс.
Рассматривая вопрос об истории торгового капитала более пристрастно, мы обнаруживаем, что до перемен XIII в. основная масса т.н. «купеческого класса» была лишь мелкими уличными торговцами, сходными скорее с менялами и ростовщиками, мало имеющими отношение к реальному капитализму. Что же касается меньшинства крупного купечества, того самого городского патрициата, «жирного народа», составившего в период Ренессанса городскую элиту, то природа их колоссальных доходов крылась, как ни странно, в том, что их операции по торговле совершались на обочине основной экономики, основу которой составляло земледелие, часто еще двупольное. Как метко пишет Ле Гофф, «по правде говоря, купцы являлись маргиналами». Основным предметом их сделок служили дорогие, малообъемные товары: роскошные ткани, шелка, пряности, драгоценные камни. И главный навык итальянских торговцев заключался в том, что с учетом всех трудностей и опасностей транспортировки они знали стабильные цены на восточные товары и заранее могли просчитать свою прибыль. Да и ганзейские купцы вплоть до XIV в. основной доход делали не на зерне и лесе, а на менее габаритных воске и мехах. Средневековая структура западных торговых компаний также говорит об их маргинальном характере: большая часть купеческих ассоциаций, кроме объединений семейного типа, характерных для итальянцев, создавались для одной-единственной сделки, делового путешествия на срок не более 3—5 лет. Не было в этих предприятиях ни долговременных инвестиций, ни непрерывности, а сверхприбыли, если таковые возникали вопреки всем рискам, купцы вкладывали в более престижное и стабильное земельное владение или городскую недвижимость с целью получения ренты, а то и растрачивали на «выкуп души» в посмертных дарениях.
Торговый капитализм, создающий эту самую «роскошь», в конце Средневековья выглядел примерно так: шерсть, промытая в Испании, отправлялась для дальнейшей обработки во Флоренцию, а затем вывозилась в виде дорогого сукна в египетскую Александрию, где менялась на восточные товары, которые затем продавались в той же Флоренции или других городах Европы. Представьте черепашью скорость транспорта в те времена и низкую производительность труда – и станет понятно, почему один такой цикл, т.е. операция, которая на выходе должна принести прибыль, занимала несколько лет. Помимо этого, такие операции нуждались в банковском или ростовщическом капитале. Католикам ростовщичеством было заниматься запрещено церковью. Посему текстильная промышленность поначалу, пока итальянцы не начнут активно заниматься банковской деятельностью, напрямую зависела от положения евреев, имевших право давать деньги в рост иноверцам. А как мы помним, положение это было более чем нестабильным. Учитывая все предпринимательские риски и необходимость замораживания капитала на столь долгий срок, становится очевидно, почему товары, которые кажутся нам сегодня привычными, стоили невероятно дорого и считались предметами роскоши.
Тем не менее массовое принятие сумптуарных законов к XIII—XIV вв. говорит нам, что роскошь, выросшая из новых для Запада текстильных технологий и торговли, стала существенным фактором общественной жизни, особенно итальянских городов и коммун. Содержание и природа этих законов может многое сказать нам о той самой исторической точке начала формирования западного социального института моды, который вырос как раз из роскоши, но представляет из себя нечто, принципиально отличное от нее по содержанию. Во многом можно сказать, что мода Запада стала со временем более цивилизованной, «интеллектуальной» формой разделения социальных классов, нежели прямая демонстрация роскоши и богатства, разрушающая основы общественной солидарности. Но это произойдет далеко не сразу. Аристократы позднего Средневековья, патрициат эпохи Возрождения в Италии, Римская курия, испанский, и еще более – французский дворы – использовали демонстративную роскошь, несмотря на все попытки ее ограничения, как средство символической власти в обществе.
Понятие роскоши
Общество обрело свой порыв не в производстве:
великим ускорителем была роскошь.
Марсель Мосс
Итак, роскошь как объект ограничения становится явной и очевидной для западного средневекового общества и, прежде всего, городской общины, в XIII—XIV вв. За исключением одного примера – Генуя, 1157 г. – все первые образцы сумптуарного права Средневековья датируются второй половиной XIII в. и Треченто до времени Черной смерти (эпидемии бубонной чумы в 1346—1353 гг.). Во-первых, это говорит о самом наличии роскоши как существенного фактора жизни городских общин. Во-вторых, это свидетельствует о восприятии ее на тот момент как определенно сомнительной или несправедливой с точки зрения морали.
В связи с этим следует обратить внимание на важнейшее глубинное отличие новой цивилизации Запада от восточной. Развитие цивитас (городской, гражданской общины) и цивильности в Средневековье связано, как уже отмечалось, со становлением права. Основной формой была запись норм в статуты. В этой процедуре реализовывалось не только закрепление имущественных и личных прав, но и процесс созидания символических прав и ценностей. Сама запись права уже является ценностью. Воззрения относительно роскоши, бытовавшие в различных обществах в разное время, – это одно, а вот наличие не просто моральных, а именно правовых норм, которые создавались в процессе формирования цивитас на территории Италии, – это принципиально иной подход общества к самосозиданию. Роскошь далеко не во всех обществах воспринималась как нечто предосудительное, иногда против роскоши выступали религиозные авторитеты и морализаторы, но на Западе, как античном, так и средневековом, мы видим облеченные в форму закона усилия, направленные против того, что, по мнению общества, подрывало основы его стабильности.
То есть законы против роскоши – это своеобразный маркер общин, основанных на принципе res publica[186 - Букв. «общее дело» (лат.).], отражение их внутреннего ограничения и самоограничения ради дальнейшего развития. В этом вопросе четко прослеживается тот факт, что если наследником знаний Римской империи выступала Византия, то правовой и политической наследницей стала цивилизация Запада. Несмотря на то, что Кодекс Феодосия содержал сумптуарные нормы, в Византии зрелого периода законы против роскоши отсутствуют.
Встает вопрос, а что это вообще такое – роскошь? С обыденной точки зрения, это явление, имеющее совершенно ясное социально-экономическое определение, связанное с резким ростом доходов узких слоев общества, не имевших до этого высокого достатка. В проторенессансных городах обладателями этого богатства, несправедливого, с точки зрения феодальной и в целом христианской морали, были купцы и новые банкиры.
С другой стороны, интересно сравнить понятие роскоши Средневековья и Древнего Рима. Законы, регулировавшие чрезмерные траты и демонстрацию роскоши, стали издаваться в Древнем Риме с конца III в. до н.э. в драматический момент его истории – войну с Карфагеном. Первоначально к тратам, которые связывались с понятием sumptus[187 - Букв. «расход, трата» (лат.).], относили украшения и одежды, затем погребальные расходы, издержки на строительство богатого жилья, судебные расходы, пиры и отдельные виды пищи и благовония. В разгар Второй Пунической войны, после катастрофы в битве при Каннах, в 215 г. до н.э. был принят закон Оппия (Lex Oppia), запрещавший римским женщинам иметь украшения весом больше, чем пол-унции золота, а также носить одежды, окрашенные в пурпур (очень дорогой способ окрашивания). Уже в 195 г. до н.э. по настоятельным просьбам римских матрон Lex Oppia был упразднен, однако в 184 г. цензор Марк Порций Катон ввел установление о высоких налогах на ношение драгоценностей и богатого платья. Сходным образом средневековые статуты были нацелены на обуздание демонстрации роскоши женщинами. Но основная часть сумптуарных законов времен res publica после Второй Пунической войны была нацелена против расходов на пиры и праздники, которые стали привычкой у знати, «что вело к подмене истинно общественных интересов групповыми»[188 - Селунская Н. А. Civitas vs sumptus: континуитет, кризисы, законы против роскоши в традиции гражданской общины Италии // Диалог со временем. 2009. №28. С. 49—68.]. Основные древнеримские законы против роскоши принимались по инициативе знати или более дальновидной элиты, понимающей опасности расшатывания устоев, на которых была построена римская civitas.
В период смены элит и политического кризиса в Риме в I в. н. э. Тацит вопрошает в «Анналах»:
