Полное собрание стихотворений

XI

Пусть наглухо опять окно закрыли:Проснувшись вдруг от мертвенного сна,Сквозь мутное стекло под слоем пыли,Глядим, – душа надеждою полна,Мгновенно всю грамматику забыли.Ты победила, вечная весна!Так молодость в тюрьме находит радостьИ горечь жизни превращает в сладость...

XII

Мне эта улица мила с тех пор:В галантерейной маленькой лавчонкеДоныне все еще пленяют взорИ те же чувства будят, как в ребенке, —Знакомых ситцев пестренький узор,Духи, помада, зеркальца, гребенкиИ волны подвенечной кисеи —Соблазны юной прачки и швеи.

XIII

Душа волненьем сладким вновь объята,Когда по тем местам я прохожу;Как тихий свет унылого заката,Я в улице безмолвной нахожуСледы тех дней, которым нет возврата...И сам не знаю, чем в них дорожу;Но жизнь кругом – холодная пустыня,Лишь в прошлом все – отрада и святыня.

XIV

Люблю я запах елки в Рождество,Когда она таинственно и жаркоГорит, и все мы ждем Бог весть чего...Пускай беду пророчит злая Парка, —Я верю в елку, верю в торжество,По-прежнему от Бога жду подарка.Как елка, ты – в огнях, ночная твердь.Ужель подарок Бога – только смерть?

ХV

Все мимолетно – радости и мука,Но вечное проклятие богов —Не смерть, не старость, не болезнь, а скука,Немая скука долгих вечеров,Скучать с приличным видом есть наукаВажнейшая для умных и глупцов:Подруги наши – страсть, любовь иль злоба,А скука – вечная жена до гроба.

XVI

О, темная владычица людей,Как рано я узнал твои морщины,Недвижный взор твоих слепых очей,Лицо мертвее серой паутиныИ тихий лепет злых твоих речей!..Но оживлять унылые картиныНе буду вновь: уж я сказал о том,Чем был наш мрачный и холодный дом.

XVII

Все важно в нем и сонно, и прилично.Отец любил детей, но издали:Он каждую субботу педантично,Просматривая баллы, за нулиНотации читать умел отлично.Без дружбы, вечно ссорясь, мы рослиВсе вместе, кучей, как в тени древеснойСемья грибов: нам было слишком тесно...

XVIII

С Сергеем мы ходили в тот же класс.Напоминая бойкую лисичку,Зрачки зеленоватых быстрых глазЛукаво щурить он имел привычку;Лицо в веснушках помню как сейчас,Пронырливый и острый носик; кличкуВсему давал он метко; был актерИ дипломат, насмешлив и хитер.

XIX

А неуклюжий Саша, молчаливый,С лицом румяным и тупым, в очках, —Как медвежонок, дикий и ленивый;В монахи собирался он, в делахЗемных не видя толку; горделивыйТот замысел погиб и стал монах —Немало в жизни всяких превращений —Чиновником особых поручений.

ХХ

Благоразумен, важен, как старик,Был Коля гимназистом идеальным;Премудрость всех учебников постиг.С лицом худым, бескровным и печальным,Питая страсть, как первый ученик,К пятеркам с плюсом и листам похвальным,Смиряться он умел, терпеть и ждатьИ всякому начальству угождать.

XXI

Но иногда, романтик добродушный,Про все забыв, каких-то ведьм и фей,И рыцарей, и замок их воздушныйЧертил пером в тиши воскресных дней,Воображенью странному послушный,Он на полях латинских словарей,Влюбленный в этот мир необычайный:Он верил в сны, пророчества и тайны...

XXII

У нас в крови – неугасимый жарМистического бреда; это – сходствоСемейное, опасный людям дар,Наследственный недуг иль превосходство,Под пеплом жизни тлеющий пожар, —Не ведаю – талант или уродство...Вольнолюбивый, непокорный дух,Доныне в нас огонь твой не потух.

XXIII

Обычный в жизни путь ему неведом,Противен будничный и тесный круг.Был Костя, старший брат мой, правоведом;Но поступил он, возмутившись вдруг,И полный нигилизма модным бредом,На факультет естественных наук:Не следуя отцовскому примеру,Он погубил блестящую карьеру.

XXIV

Самонадеян и умен, и горд,Наш мертвый дом, чиновничий и серый,Он презирал: настойчив, волей тверд,В добре и зле без удержу, без меры,От микроскопов ждал он и ретортНеведомых чудес и новой веры.Любила мать его; с отцом всегдаБыла у Кости тайная вражда.

XXV

Мне помнится под колбою стекляннойСпиртовой лампочки дрожащий блескИ жидкости опаловой, туманнойВ прозрачных стенках легкий звон и плеск,Волшебной искры голубой и страннойНа гальванической машине треск...В густой тени большого кабинетаЖелтели кости пыльного скелета.

XXVI

Мне объяснял фанатик молодойОткрытья, чудеса лабораторий,Неясные мелькали предо мнойОтрывки дерзновеннейших теорий;Показывал он в капле водянойДруг друга пожиравших инфузорий,И слушал я, потупив робкий взор,Про Дарвинов естественный подбор.

XXVII

Я чувствовал, что он не прав во многом:Краснея, запинался я, дрожал,Ребяческим и неумелым слогомНа доводы науки возражал,Когда, смеясь над чертом и над Богом,Он все, во что я верил, разрушал...Хотя и страшно было мне и больно, —Запретный плод прельщал меня невольно.

XXVIII

И любопытство жадное влеклоК опасности на крайние ступени,И в первый раз на детское челоУже недетских дум ложились тени:Пленяет душу человека зло.Как некогда Адаму в райской сени —«Вкуси и будешь богом», – мудрый Змей,Коварный дал совет душе моей.

XXIX

В столовой раз за чаем мы сидели;Здесь маятник медлительных часов,Влачившихся без отдыха, без цели,Вкус тех же булок, звуки тех же словИ тусклые обои надоелиЗнакомым видом желтеньких цветов.На ужин экономно разогретыУнылые вчерашние котлеты.

ХХХ

Из всех углов ползет ночная тень,Цедится струйка жиденького чаяСквозь ситечко; смотреть и думать – лень,Царит безмолвье, мысли удручая…У матери – всегдашняя мигрень.И лампа бледная горит, скучая,И силы нет дремоты превозмочь, —Скорей бы сон бесчувственный и ночь.

XXXI

Вдруг настежь дверь, – и дрогнул воздух сонный,И старший брат с улыбкой на устахВошел и, нашей скукой изумленный,Тотчас притих; румянец на щекахЕще горит, морозом оживленный,Пылинки снега тают в волосах:Он с улицы принес душистый холод,Глаза блестят, – он радостен и молод.

XXXII

Отец спросил: «Откуда?» – «Из суда, —Присяжные Засулич оправдали!»«Как? ту, что в Трепова стреляла?» – «Да». —«Не может быть!..» – «Такой восторг был в зале,Какого не бывало никогда:Мы полную победу одержали!»Отец сердито молвил: «Что за вздор!»И вспыхнул вдруг ожесточенный спор.

XXXIII

И шепотом беспомощных моленийНапрасно мама хочет их унять:То спор был вечный, распря поколений, —Не уступают оба ни на пядь,Не слушают друг друга: «УбежденийВы права не имеете стеснять!» —Кричит студент; они вскочили оба, —В очах старинная слепая злоба.

XXXIV

«Наука доказала...» – «Чушь и гниль —Твоя наука... Вечные основыРелигии...» – «Основы ваши – гниль!Пред истиною все они готовыРассыпаться, как мертвый прах и пыль...Нам Спенсер дал для жизни принцип новый!» —«А Бог?..» – «Нет Бога!» – «Спенсер твой —дурак!»Дошли до Бога, – это скверный знак.

ХХХV

Теперь конец уж ясен бедной маме, —Ей скажет муж: «Во всем – твоя вина.Детей избаловала!» В этой драмеНемою жертвой быть обречена,Печальными и кроткими глазами,Беспомощного ужаса полна,Глядит на них и вся мольбою дышит:Никто ее не видит и не слышит.

XXXVI

«Прочь, негодяй, из дома моего!..» —Кричит отец, бледнея. «Ради Бога,Не будь к нему жесток, прости его,Ну, хоть меня ты пожалей немного!» —«Нет, не просите, мама, – ничего —Не надо! – Костя ей кричит с порога, —Я рад уйти: мне воля дорога,Не будет больше здесь моя нога!

XXXVII

Вам оскорблять себя я не позволю...»И он дверями хлопнул. Мать жалел,Но думал я, что Костя выбрал долюЗавидную: как был он горд и смел!И за героем я рвался на волю,Я сам дрожал от злобы и горел:Душа была смятением объята;Я разделить хотел бы участь брата.

ХХХVIII

И долго я в ту ночь не мог уснуть:Все чудились мне тихие рыданья;Предчувствием беды сжималась грудь.Я встал; лишь уличных огней мерцаньеПо комнате мне озаряло путь,Когда среди глубокого молчанья,Как вор, прокравшись в темный длинный зал,Я разговор из спальни услыхал:

XXXIX

«Он может повредить моей карьере...Каков щенок, мальчишка, нигилист!» —«Ну, денег дай ему по крайней мере:Он вспыльчив, сердцем же он добр и чист...»Я ухо приложил к закрытой двериИ в темноте внимал, дрожа, как лист,И страшно было мне, стучали зубы:Слова отца безжалостны и грубы.

XL

С тех пор прошли года, но помню то,Что слышал там: осталось в сердце жало.«Он – сын твой, не губи его, – за что?..» —«Ведь я сказал: дам сорок в месяц». – «Мало». —«А сколько ж?» – «Сто». – «Ну, пятьдесят...» —«Нет, сто...»Мольбою долгой, долгой и усталой,Упрямой силою любви своейОна боролась с ним из-за грошей.

XLI

Я слов уже не слышал – только звукиВсе тех же просьб: так падает водаИ точит твердый камень; лишь от скукиОн делал ей уступку иногда.Она ему в слезах целует руки,Терпеньем побеждает, как всегда,Смирением глубоким и притворством,И жертв незримых медленным упорством.

XLII

Мы грешны все: я не сужу отца.Но ужаса я полн и отвращеньяК семейной пытке, к битве без конца,Без отдыха, где нет врагу прощенья,Где только бледность кроткого лицаИль вздох невольный выдает мученья:Внутри – убийство, а извне хранитЗаконный брак благопристойный вид.

XLIII

Когда же утром мы при лампе всталиИ за окном, сквозь мокрый снег и тень,С предчувствием заботы и печалиРождался вновь ненужный серый день,За кофием от няни мы узнали,Что мать больна, что у нее мигрень:И вещая тоска мне сердце сжала.Три дня она в постели пролежала.

ХLIV

И может быть, то первый приступ былБолезни тяжкой, длившейся годами,Неисцелимой; все же гневный пылОтца смягчен был долгими мольбами.Хотя он ссоры с Костей не забыл,Но поневоле, уступая маме,Не одобряя баловства детей, —Не сорок дал ему, а сто рублей.

XLV

И жизнь пошла, чредой однообразной:Зазубрины и пятнышки чернилВсе те же на моей скамейке грязной,Родной язык коверкая, долбилЯ тот же вздор латыни безобразной,И года три под мышками теснилВсе в том же месте мне мундирчик узкий,На завтрак тот же сыр и хлеб французский.

XLVI

Лимониус, директор, глух и стар,Софокла нам читал и Одиссею,Нас усыплять имея редкий дар;Но до сих пор пред ним благоговею,Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,Я вицмундир перед скамьей моеюИ тонкий пух седых его волосИ в голубых очках багровый нос.

XLVII

Урок по спрятанной в рукав бумажке,Бывало, всякий бойко отвечал.При нем играли в карты мы и в шашки:Нам добродушный немец все прощал;Но вдруг за белый воротник рубашкиНеформенной, за галстук он кричалС нежданным пылом ярости безмернойИ тем внушал нам трепет суеверный.

XLVIII

Честнейший немец Кесслер – латинист,Заросший волосами, бородатый,На вид угрюм, но сердцем добр и чист, —Как древние Катоны[43], Цинциннаты[44]И Сцеволы[45]; большой идеалист,Из года в год, отчаяньем объятый,Всем существом грамматику любя,Он нас терзал и не жалел себя.

XLIX

Ответов ждал со страхом и томленьем,Краснея сам, смущаясь и дрожа:Ему казалась личным оскорбленьемНеправильная форма падежа,Ему глагол с неверным удареньемИз наших уст был как удар ножа.Земному чуждый, пламенный фанатик,Писал он ряд ученейших грамматик.

L

Читал Платона Бюрик – не педант,Напротив, весельчак, но злейший в мире,Весь белый, бритый, выхоленный франт,В обрызганном духами вицмундире;К жестоким шуткам он имел талант:Того, кто знал урок, оставив в мире,Он робкого лентяя выбиралИ долго с ним, как с мышью кот, играл.

LI

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,К доске уже бледнея подходил;Тот одобрял его, шутил с беднягойИ понемногу в дебри заводил,Не торопясь; но покрывались влагойГлаза его, он медленно цедилСлова сквозь зубы и в дремоте сладкойЛаскал тихонько подбородок гладкий.

LII

Как выступал на лбу ученикаХолодный пот, с улыбкой сладострастнойСледил, и мухой в лапах паукаТот бился все еще в борьбе напрасной:Томила жертву смертная тоска;«Скорей бы нуль!» – мечтал уже несчастный,В схоластике блуждая без руля,А смерти нет, и нет ему нуля!

LIII

Но в старших классах алгебры учительБыл хуже немцев – русский буквоед,Попов, родной казенщины блюститель;Храня военной выправки завет,Незлобивый старательный мучитель,Он страшен был душе моей, как бред...В лице – подобье бледной мертвой маски —Мерцали хитрые свиные глазки.

LIV

В нем было все противно: глупый носИ на челе торжественном и плоскомНачальственная важность, цвет волосПрилизанных и редких с желтым лоском;Он – неуклюж, горбат, и хром, и кос, —Казался жалким странным недоноском.Всегда покорен и застенчив, разЯ дерзким бунтом удивил наш класс.

LV

Мне от Попова слушать надоело —«Ровней держитесь, выпрямите грудь!»Я на скамью – неслыханное дело —Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,И пуговиц, ему ответив смело,На сюртуке дерзнул не застегнуть;Он закричал, но я решил упрямо:Умру, не застегну, не сяду прямо!

LVI

Лимониус с инспектором пришли,И сторожа меня на новосельеВ сырой, холодный карцер повелиИ заперли на ключ в позорной келье, —Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,Я чувствовал нежданное веселье:Подвижником себя воображалИ в лихорадке сладостной дрожал.

LVII

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!Не все ль равно, за что восстать – за мирИ все его обиды и мученьяИли за право расстегнуть мундир?Тебя познал я, демон возмущенья:Утратив сердца прежний детский мир,Я чувствовал, – хотя был бунт напрасен, —Что ты, Злой Дух, мой темный Бог – прекрасен!

LVIII

Тебе остался верен я с тех порИ, соблазненный ангелом суровым,Не покорясь, всю жизнь веду я спорИз-за несчастных пуговиц с Поповым:Душа безумно рвется на простор.За то, что я к мирам стремился новым,За то, что рабства я терпеть не мог, —Меня казнил Лимониус и Бог.

LIX

В те дни уж я томился у преддверьяСомнений горьких, и когда наш поп,Находчивый и полный лицемерья,Доказывал, наморщив умный лоб,Чтоб истребить в нас плевелы неверья,Научною теорией потопИль логикой – существованье Бога, —Рождалась в сердце вещая тревога.

LX

И бес меня смущал: нас каждый деньВодили в церковь на Страстной неделе;Напев дьячка внушал мне сон и лень:Мы по казенным правилам говели;И неуютною казалась тень,Не дружески огни лампад блестели;Рука творила знаменье креста,Но мертвая душа была пуста.

LXI

Кощунственная мысль была упряма;И чистая святая белизнаПросвирки нежной, запах фимиама,Вкус теплого церковного вина,И голубь, Дух Святой, на своде храма,За царскими вратами глубинаНе веют в душу прежней сладкой тайной:Рождает все лишь страх необычайный.

LXII

Но по привычке давней перед сномЯ начинал молитву, умиленный:С подарком няни – сахарным яйцомНа алой ленте, с вербой запыленной,Был образок так родствен и знаком...Когда же вновь опомнюсь, пробужденный, —Как будто вдруг в душе потухнет свет,И ужасает мысль, что Бога нет.

LXIII

Скребется мышь, страшат ночные звуки,На улице умолк последний шум.А я сижу во тьме, ломая руки,И отогнать не в силах грешных дум:С мятежным духом, дьяволом науки,Изнемогая борется мой ум,И ангела-хранителя напрасноНа помощь я зову с надеждой страстной.

LXIV

Что избавление должно прийти,Я чувствую, не ведая, откуда.Целуя образ, я молил: «Прости!Не верю я и знаю – это худо,Но ведь Тебе легко меня спасти:О, дай мне знак, о, только сделай чудо,Теперь, сейчас, до наступленья дня, —Хоть маленькое чудо для меня!»

LXV

Миссионер для обращенья Кости,Ученый поп, был приглашен отцом:Он приходил к нам по субботам в гости;В лиловой рясе с золотым крестом.Пить чай умел, в беседах, чуждых злости,Лоб вытирая шелковым платком,С баранками и сливками так вкусноИ Дарвина опровергал искусно.

LXVI

И спорам их о Боге без концаЯ с жадностью внимал, дохнуть не смея:Доказывал он Промысел Творца,И, объясняя книги Моисея,С приятной тихой важностью лицаЦитатами из книг ученых сея,По поводу Адама говорилОн о строеньи черепа горилл.

LXVII

Но дерзкого неверья злое семяВ душе моей росло: я помню, разНаш батюшка в гимназии, в то времяК принятью Тайн Святых готовя класс,Моих сомнений увеличил бремя:Смутил меня о грешнике рассказ,Вкусившем недостойно от Причастья:Я слушал, полон жадного участья.

LXVIII

Как Тайнами Христовыми сожжен,Язык его лукавый был раздвоенИ в трепетное жало превращен...Я был, как этот грешник, недостоин;В кощунственные мысли погружен,Я ждал беды, угрюм и беспокоен,И, веря, что меня накажет Бoг,Раскаяться хотел я и не мог.

LXIX

С непобедимым трепетом боязниОб исповеди думал, и тоскаМне грызла сердце, холод неприязниВнушал один лишь вид духовника:Я представлял весь ужас этой казниИ чувствовал, как вместо языкаВо рту моем шипело и дрожалоЗмеиное раздвоенное жало.

LXX

Но вышло все так просто, без чудес,Что я почти жалел о том, и с шумомВесенних вод напев «Христос воскрес»Теперь в молчанье слушал я угрюмом:Веселый праздник для меня исчез, —Уже ни Пасха белая с изюмом,Ни с розаном, нежны и горячи,Не радовали сердце куличи.

LXXI

Я с нянею пошел на балаганы:Здесь ныла флейта, и пищал фагот,И с бубнами гудели барабаны.До тошноты мне гадок был народ:Фабричные с гармониками, пьяныйИх смех, яйцом пасхальным полный рот,Самодовольство праздничного вида, —Все для меня – уродство и обида.

LXXII

А в тучках – нежен золотой апрель.Царицын Луг уж пылен был и жарок;Скрипя колеса вертят карусель,И к облакам ликующих кухарокВозносит в небо пестрая качель:В лазури цвет платков их желтых ярок...И безобразье вечное людейРождает скорбь и злость в душе моей.

LXXIII

И благовест колоколов победный,Как приговор таинственный, гудел...Я в эти дни, к прискорбью мамы бедной,Как будто в злой болезни, похудел:По комнатам, как тень, слонялся, бледныйИ нелюдимый, плохо спал и ел,И спрашивала мать меня пороюВ отчаянье: «Мой мальчик, что с тобою?..»

LXXIV

Но я молчал, стыдился дум моих,Лишь изредка, не говоря ни слова,К ней подходил, беспомощен и тих,И маленьким, не думающим сноваЯ делался от ласк ее простых,Когда она, жалея, как больного,И мудрое безмолвие храня,С улыбкою баюкала меня.

LXXV

Спасителем моим Елагин милыйБыл, как всегда: экзамены прошли,И, как покойник, вставший из могилы,Я свежестью дышал сырой земли,От солнца щурился, больной и хилый,Но радовали в море корабли,Знакомый пруд, и ледник, и дорожкаМеж грядками душистого горошка.

LXXVI

Все трогало меня почти до слез —С полупрозрачной зеленью опушкаИ первый шелест молодых берез,И вещая унылая кукушка,И дряхлая подруга детских грез —Родная ива, милая старушка,И дачный вкус парного молока,И теплые живые облака.

LXXVII

Катались мы на лодке с братом Сашей:Покинув весла, зонтик дождевойМы ставили, как парус, в лодке нашей;Казался купол неба над водойЛазурной опрокинутою чашей,И на пустынной отмели поройС гниющим остовом ладьи рыбачьейКартофель мы пекли в золе горячей.

LXXVIII

Закусывая парой огурцовИ слушая великое молчаньеЗеркальных вод и медленных коровПротяжное унылое мычанье,И в стеблях желтых водяных цветовЛенивых струек слабое журчанье, —Я все мои грамматики забыл,Не думал, есть ли Бог, и счастлив был.

LXXIX

Скучать в домашней церкви за обеднейПо праздникам в Елагинский дворецВодили нас; я помню, в арке среднейМеж ангелами реял Бог Отец.Но суетных мой ум был полон бредней,Я думал: службе скоро ли конец?Смотрел, как небо в перистых волокнахВысоких туч блестит в открытых окнах.

LXXX

Крик ласточек сквозь пение псалмов,Шумящие под свежим ветром клены,Дыхание сиреневых кустов, —Все манит прочь из церкви в сад зеленый,И кажется мне страшным лик ХристовСквозь зарево свечей во мгле иконы:Любовью, чуждой Богу, мир любя,Язычником я чувствовал себя.

LXXXI

И в этой церкви раз в толпе воскресной,Среди девиц уродливых и дам,Увидел профиль девушки прелестной,Смотрел я жадно, волю дав очам:Мне было все в ней тайною чудесной,Подобной райским непонятным снам,И я в благоговенье не заметил,Цвет глаз ее был темен или светел.

LXXXII

Лишь смутно помню, что она былаВся в белом кружеве; глубокой теньюРесниц и томной бледностью челаЯ изумлен и предан был смятенью:Казалась мне, воздушна и бела,Она принцессой Белою Сиренью,Окутанною в сказочный туман.Тайком невинный начался роман.

LXXXIII

И образ твой, елагинская фея,Доныне сердцу памятен и мил;Там, где к пруду спускается аллея,За белым платьем иногда следилИ прятался я, подойти не смея;Ни разу в жизни с ней не говорил,Любви неопытную душу предал,Хоть имени возлюбленной не ведал.

LXXXIV

Когда в затишье знойных вечеровГармоника кухарок собиралаВ конюшню – царство важных кучеров,И в облаках был нежный цвет коралла,С толпою неуклюжих юнкеровВ крокет моя владычица игралаИ бегала, смеялась громче всех:Доныне в сердце – этот милый смех.

LXXXV

И, крадучись, как вор, к решетке садаЗа дачей, где она жила, тайкомЯ подходил, и было мне отрадаСмотреть на ветхий деревянный дом,Хотя мешала пыльная оградаКустов колючих; к тем, кто с ней знаком,Я завистью был жгучей пожираем,И садик бедный мне казался раем.

LXXXVI

Но холод жизни ранний цвет убил,И все, что было мне еще неясно,Что я в душе лелеял и хранил,Едва родившись, умерло безгласно, —И никогда я больше не любилТак пламенно, так нежно и напрасно,Как в тех мечтах, погибших навсегдаБез имени, без звука, без следа...

LXXXVII

Мы в сердце вечную таим измену:Уж привлекал внимание моеИной предмет: однажды прачку ЛенуЯ увидал, стиравшую белье:Я помню мыла тающую пену,Когда сквозь пар смотрел я на нее,Румяную, с веснушками, с глазамиПочти без мысли, с голыми руками.

LXXXVIII

А в прачешной и в кухне был пожарСияния вечернего: блеснулиВедро, кофейник, яркий самовар,Зрачки кота, дремавшего на стуле,И полымем объятые, как жар,Кругом на полках медные кастрюли;И Лена, вся здоровием дыша,Была в огне заката хороша.

LXXXIX

И весело мне было рядом с нею:Под нежным солнцем в тонких завиткахКоротеньких волос я видел шеюИ ямочки на розовых локтях.Хотя любил я сказочную фею,Но эта баба с утюгом в руках,Богиня синьки, мыла и крахмала,Мое воображенье занимала.

ХС

Зачем ты дал нам две души, Господь?Друг друга ненавидя и страдая,Напрасно в людях спорят дух и плоть,Любовь небесная, любовь земная:Одна другой не может побороть.С Владыкой Тьмы враждует Ангел рая:Кому из них я первенство отдам,Кто победит меня, – не знаю сам.

XCI

Не смейся же, читатель благосклонный,Что мы с тобой нежданно перешлиОт прачки Лены с барышней-МадоннойК противоречьям неба и земли:Один закон владеет непреклонныйСозвездьями, горящими вдали,С их правильным восходом и закатомИ силой, движущей незримый атом.

XCII

Так сразу я в двух женщин был влюблен:Мне самому казалось это диким...Уже тогда, с младенческих времен,Лукавым духом, Янусом двуликим,Неопытный мой ум был соблазнен,И с этих пор я с ужасом великимВсю жизнь внимал, как с Богом спорит бес,Дух грешной плоти с ангелом небес.

XCIII

Тот узел Гордиев чей меч разрубит?О, если бы решить я только мог.Кого душа моя сильнее любит,Кто сердцу ближе: Демон или Бог!Их двойственный соблазн меня погубит:Я все еще стою меж двух дорог,И с прачкой Леной борется богиня —С кощунством вечным – вечная святыня.

ХСIV

Я осенью в тот год увидел Крым:Казался край далекий сном волшебным.Я не из тех, кому приятен дымОтечества, и был всегда целебнымМне путь далекий к небесам иным.Отец мой ехал по делам служебным;Его давно уже молила матьМеня с собой на южный берег взять.

XCV

Из царства моха, кочек и рябиныПерелетел я в дремлющий аулВ уютной неге солнечной долины;Мне яркий месяц в очи заглянул;В тиши ночной таинственной пучиныЯ полюбил многоголосый гул,Смотрел, как в небе серебрится топольИ при луне белеет Севастополь.

XCVI

Там, где шумят немолчные валы,Где вознеслись над морем великаны —Из черного базальта две скалы,И стелются над пропастью туманы,Где реют с хищным клекотом орлы,Был некогда великий храм Дианы, —Там ныне мрачный и глухой пустырь,А рядом – крест и бедный монастырь.

XCVII

В обители Георгия СвятогоЗдесь иноки нашли себе приют,Но по ночам на мысе диком сноваКолонны храма белого встают —Языческие призраки былого,И волны гимн торжественный поют...Там я бродил, и сердце грустью ныло,А колокол вдали звучал уныло.