Полное собрание стихотворений

X

Свидетель грустный юных лет моих,Вдали от жизни, суеты и громаСтоличного, по-прежнему он тих.Там сердцу мелочь каждая знакома:Узор обоев в комнатах больших,Подъезд стеклянный, двор и окна дома.Не радостный, но милый мне приют,Где бледные видения встают.

XI

Забытые молитвы, сказки няниС улыбкою твержу я наизусть,Родные лица вижу, как в тумане...Там, в детстве счастья было мало, – пусть!Как сумрак лунный, даль воспоминанийВ поэзию, в пленительную грустьВсе обращает – радость и мученье:В душе моей – великое прощенье.

XII

Чиновником усердным был отец,В делах, в бумагах канцелярских меруЗемных трудов свершил и наконец,Чрез все ступени, трудную карьеруПройдя, упорной воли образец,Был опытен, знал жизнь, людей и веру,Ничем не сокрушимую, питалВ практический суровый идеал.

XIII

Любил семью, – для нас он жил на свете;Был сердцем добр, но деловит и строг.Когда порой к нему являлись дети,Он с ними быть как с равными не мог.Я помню дым сигары в кабинете,Прикосновенье желтых бритых щек,Холодный поцелуй, – вся нежность наша —В словах «bonjour» иль «bonne nuit[33], папаша».

XIV

И скукою томительной царилВ семье казенный дух, порядок вечный.Он все копил, он все для нас копил,Но наших игр и болтовни беспечной,И хохота, и шума не любил,Подозревая в нежности сердечнойЛишь баловства избыток иль причуд,Смотря на жизнь, как на печальный труд.

ХV

Не тратилось на нас копейки лишней.Коль дети мимо кабинета шли,Как можно незаметней и неслышнейСтарались проскользнуть; от всех вдали,Хранимые лишь волею Всевышней,Мы в куче десять человек росли,Покинутые немке и природе,Как овощи в забытом огороде.

XVI

Володя, Саша, Надя... без конца, —И в этом мертвом доме мы друг другаЛюбили мало; чтоб звонком отцаНе потревожить, так же как прислуга,Мы приходили с черного крыльца.А между тем, не ведая досуга,Здоровья не щадя, отец служилИ все копил, он все для нас копил.

XVII

Под бременем запасов гнулись полкиВ березовых шкапах – меха, фарфор,Белье, игрушки, лакомства для елки.Зайдешь, бывало, в пыльный коридор,Во внутренность шкапов глядишь сквозь щелки,И то, чего не видишь, манит взор,И чувствуешь в восторге молчаливом,То миндалем пахнет, то черносливом.

ХVIII

Я с ключницей всегда ходить был радВ таинственный подвал, где кладовая.Здесь тоже длинные шкапы стоят;На мрачных сводах – плесень вековая,Мешков с картофелем и банок ряд...Трещит тихонько свечка, догорая,И мышь из-под огромного куляНа нас глядит, усами шевеля.

XIX

И только раз в году на именинахВся роскошь вдруг являлась на столе.Сидели дамы в пышных кринолинахИ старички – ряд лиц, как в полумглеНа старомодных, выцветших картинах...И в мараскинном трепетном желеСвеча, приятным пламенем краснея,Мерцала – тонких поваров затея.

ХХ

Но важный вид гостей пугал меня...Холодных блюд – остатков имениннойТрапезы нам хватало на три дня.Все приходило вновь в порядок чинный:Сестра сидела, скучный вид храня,С учительницей музыки в гостиной, —Навстречу ранним пасмурным лучамБыл слышен звук однообразных гамм.

XXI

Унылый знак привычек экономных, —Торжественная мебель – вся в чехлах.Но чудилась мне тайна в нишах темных,В двух гипсовых амурах, в зеркалах,В чуланах низких, в комнатах огромных, —Все навевало непонятный страх;И скучную казенную квартируУподоблял я сказочному миру.

XXII

Мне жития угодников святыхРассказывала няня, как с бесамиОни боролись в пустынях глухих.Почтенная старушка в бедном хламеМеж душегреек в сундуках своихХранила четки, ладонку с мощамиИ крестика Афонского янтарь.Я узнавал, как люди жили встарь;

XXIII

Как некое заклятие трикратыМонах над черным камнем произнесИ в воздухе рассыпался проклятый,Подобно стае воронов, утес;Я слушал няню, трепетом объятыйИ любопытством, полный чудных грез,От ужаса я «Отче наш» в кроваткеТвердил всю ночь в мерцании лампадки.

ХХIV

Познал я негу безотчетных грез,Познал я грусть, – чуть вышел из пеленок.Рождало все мучительный вопросВ душе моей; запуганный ребенок,Всегда один, в холодном доме росЯ без любви, угрюмый, как волчонок,Боясь лица и голоса людей,Дичился братьев, бегал от гостей

ХХV

И ждал чудес в тревоге непрестанной:Порой не мог заснуть и весь дрожал,Все кто-то длинный, длинный и туманный,Чернее мрака в комнате стоял...Мне ужас веял в душу несказанный,И громко звал я няню и кричал.И старшие, вокруг моей постели,То на меня сердились, то жалели.

XXVI

И лакомств мне давала мать, отецШутил; его насмешливые речиЯ слушал молча, бледный, как мертвец.И приносили в спальню лампы, свечи:«Вон там, в углу... смотрите!..» – Наконец

Он исчезал; но жду я новой встречи

С Неведомым и знаю, что опятьЕго пред смертью должен увидать.

XXVII

С тех пор доныне в бурях и в покое,Бегу ли я в толпу или под сеньДубрав пустынных, – чую роковоеВсегда, везде, – и в самый светлый день.То древнее, безумное, ночноеПрисутствует в душе моей, как тень,Как ужаса непобедимый трепет,Как вещей Парки неотвязный лепет.

ХХVIII

Но, на прогулку с нянею спеша,В знакомой лавке у Цепного мостаЯ покупал себе на два грошаКоврижки белой, твердой, как береста,И, утреннею свежестью дыша,Опять на мир смотрел легко и просто;И для меня был счастия венецМалиновый прозрачный леденец.

XXIX

В суровом доме, мрачном, как могила,Во мне лишь ты, родимая, спаслаЖивую душу, и святая силаТвоей любви от холода и зла,От гибели ребенка защитила;Ты ангелом-хранителем была,Многострадальной нежностью твоеюМне все дано, что в жизни я имею.

ХХХ

Отец сердился, вредным баловствомСчитал любовь; бывало, ты украдкойМеня спешила осенить крестом,Склонясь в лампадном свете над кроваткой,И засыпал я безмятежным сномПри шепоте твоей молитвы сладкой,Но чувствовал сквозь поцелуй любвиЯ жалобы безмолвные твои.

ХХХI

Однажды денег взяв Бог весть откуда,Она тайком осмелилась купитьИгрушку мне, чудесного верблюда;Отец увидел, стал ее бранить.Внутри была бисквитов сладких груда:И жадности не мог я победить, —За мать страдая, молча, – как убитый, —Я с горькими слезами ел бисквиты.

ХХХII

Когда на службе был отец с утра,Мать в кабинет за стол меня пускала.Я помню дел казенных нумера,Сургуч, портрет старинный генерала,Из хризолита ручку для пера,Из камня цвета млечного опалаКоробочку для марок, нож, бювар,Карандаши и ящик для сигар:

XXXIII

Предметы жадных, робких наслаждений!..Но как-то раз я рукавом свалилЧернильницу с головкою оленьей:Ни жив ни мертв, смотрю, как потопил(Что мне казалось верхом преступлений)Зеленое сукно поток чернил.Вдруг – голоса, шаги отца в передней;Вот, думаю, пришел мой час последний.

XXXIV

Я убежал, чтоб грозного лицаНе увидать; и начались упреки,Неумолимый гневный крик отца,На трату денег вечные намеки,И оправданья мамы без конца.Я понимал, что грубы и жестокиЕго слова, и слышал я мольбы,Усилия беспомощной борьбы...

XXXV

В них – долгих лет покорная усталость —Хотя бы мог я розог ожидать, —Лишь простоял в углу за эту шалость:Спасла меня заступничеством мать.Я чувствовал мучительную жалость,Семейных драм не в силах угадать, —За маму, тихий и покорный с виду,Я затаил в душе моей обиду.

XXXVI

И с нею вместе я жалел себя:Под одеялом спрятавшись в кроватке,Молился я, родная, за тебя,Твой поцелуй в бреду и лихорадке,Твое дыханье чувствовал, любя:Так жгучие те слезы были сладки,Что, все прощая, думал об отцеЯ с радостной улыбкой на лице.

XXXVII

Он не чины, не ордена, не лентыНаградою трудов своих считал:В невидимо растущие проценты,В незыблемый и вечный капитал,В святыню денежных бумаг и ренты,Как в добродетель, веру он питал,Хотя и не был скуп, но слишком долгоДля денег портил жизнь из чувства долга.

XXXVIII

Чиновник с детства до седых волос,Житейский ум, суровый и негибкий,Не думая о счастье, молча несОн бремя скучной жизни без улыбки,Без малодушья, ропота и слез,Не ведая ни страсти, ни ошибки.И добродетельная жизнь была —Как в серых мутных окнах – дождь и мгла.

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:Детей обилье – Божья благодать, —Приличная супружеская нежность.За нас отец готов был жизнь отдать...Но, вечных мук предвидя неизбежность,Уже давно им покорилась мать:В хозяйстве, в кухне, в детской мелочамиЕе он мучил целыми годами.

XL

Без горечи не проходило дня.Но с мужеством отчаянья, ревниво,Последний в жизни уголок храня,То хитростью, то лаской боязливой,Она с отцом боролась за меня.Он уступал с враждою молчаливой,Но дружба наша крепла, и вдвоемМы жили в тихом уголке своем.

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:Я помню мамы вечную мигрень,В лице уже больном, хотя не старом,Унылую, страдальческую тень...Я целовал ей руки с детским жаром, —Духи я помню, – белую сирень...И пальцы были тонким цветом кожиНа руки девственных Мадонн похожи...

XLII

О, только бы опять увидеть васИ после долгих, долгих дней разлукиПоцеловать еще единый раз,Давно в могиле сложенные руки!Когда придет и мой последний час, —Ужели там, где нет ни зла, ни муки, —Ужель напрасно я, горюя, жду, —Что к вам опять устами припаду?

XLIII

Отец по службе ездил за границу,На попеченье старой немки домС детьми покинув; и старушка в НиццуПисала аккуратно обо всем.Порой от мамы нежную страницуС отцовским кратким деловым письмомИ с ящиком конфет мы получали,И забывал я о моей печали.

XLIV

Бывало, с горстью лакомых конфет,С растрепанным арабских сказок томомСадился я туда, где ярче светЗнакомой лампы на столе знакомом,И большего, казалось, счастья нет,Чем шоколад с благоуханным ромом.Был сумерек уютный тихий час;В стекле шумел голубоватый газ.

XLV

Я до сих пор люблю, Шехеразада,Твоих султанов, евнухов и жен,Скитаньями волшебными СиндбадаИ лампой Алладиновой пленен.Порой – увы! – среди чудес БагдадаЯ, лакомством и книгой увлечен,Мать забывал, как забывают дети, —Как будто не было ее на свете,

XLVI

И только в горе вспоминал опять.Из Ревеля почтенная старушкаУмела так хозяйством управлять,Чтоб лишняя не тратилась полушка:Случится ль детям что-нибудь сломать,В буфете ль чая пропадет осьмушка, —Она весь дом бранила без конца,Предвидя строгий выговор отца.

XLVII

Я помню туфли, темные капоты,Седые букли, круглые очки,Чепец, морщины, полные заботы,И ночью трепет старческой руки,Когда она записывала счетыИ все твердила: «Рубль за башмаки...Картофель десять, масло три копейки...»И цифру к цифре ставила в линейки.

XLVIII

Старушки тень я видел на стенеОгромную, поднять не смея взгляда:И магией порой казались мнеВсе эти банки, шпильки и помада,Щипцы на свечке в трепетном огне, —От них знакомый едкий запах чада:Она седую жиденькую прядьПривыкла на ночь в букли завивать.

XLIX

До старости была она кокеткой:И, сморщившись давно и пожелтев, —Хотя у нас бывали гости редко, —С лукавством трогательным старых девШиньон свой древний, с новой черной сеткой,На голову дрожащую надев,Еще пришпилит красненькую ленту,И как бедняжка рада комплименту!

L

Душа моя печальна и светла,И жалко мне моей старушки дряхлой.Священна жизнь, хотя бы то былаНевидимая жизнь былинки чахлой.Мы любим, славя громкие дела,Чтоб от людей великих кровью пахло, —Но подвиг есть и в серых скучных днях,В невидимых презренных мелочах.

LI

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:К нам девушкой молоденькой вошлаИ поседела, сгорбилась, лет сорокС детьми возилась, жизнь им отдала.Ей каждый грош чужой был свят и дорог...Амалии Христьяновне – хвала:Она свершила подвиг без награды,Как мало в жизни было ей отрады!

LII

Как много скуки, горестных минут,Людских обид, и холода, и злости!И вот она забыта, и гниютВ неведомой могиле на погосте,Найдя последний отдых и приют,Измученные старческие кости...Как по земле – теней людских тьмы тем, —И ты пришла, – Бог весть куда, зачем...

LIII

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,Как над загадкой темною, стою,Мучительный, чем над судьбой твоею,Герой бессмертный, – душу предаюВопросам горьким, отвечать не смею...Неведомых героев я пою.Простых людей, о, Муза, помоги мнеВосславить миру в сладкозвучном гимне.

LIV

Да будут же стихи мои полныГармонией спокойной и унылой.Ничтожество могильной тишиныМгновенный шум великих дел покрыло:Последний будет первым, – все равны.Как то поют, что в древнем Риме было, —В торжественных октавах я поюАмалию Христьяновну мою.

LV

Старушка Эмма у нее гостилаВ очках и тоже в буклях, как сестра.Я помню всех, кого взяла могила,Как будто видел лица их вчера.Амалия Христьяновна любила,С ней наслаждаясь кофием с утраИ ревельскими кильками в жестянках, —Посплетничать о кухне и служанках.

LVI

Был муж ее предобрый старичокВ ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы,Он надевал и длинный сюртучок,С улыбкой детской морщил рот беззубый.Пусть мелочи ненужных этих строкОсудит век наш деловой и грубый, —Но я люблю на прозе давних летПоэзии вечерний полусвет...

LVII

На Островах мы лето проводили:Вокруг дворца я помню древний сад,Куда гулять мы с нянею ходили, —Оранжереи, клумбы и фасадДух флигелей в казенном важном стиле,Дорических колонн высокий ряд,Террасу, двор и палисадник тощий,И жидкие елагинские рощи.

LVIII

Там детскую почувствовал любовьЯ к нашей бедной северной природе.Я с прошлогодней ласточкою вновьЗдоровался и бегал на свободе,И с радостным волнением морковьИ огурцы сажал на огороде,Ходил с тяжелой лейкою на пруд:Блаженством новым мне казался труд.

LIX

В двух грядках все работы земледельяЯ находил, про целый мир забыв...О, где же ты, безумного весельяДавно уже неведомый порыв,И суета, и хохот новоселья.«Milch trinken, Kinder!»[34], – форточку открыв,За шалость детям погрозив сначала,Амалия Христьяновна кричала.

LX

И ласточек, летевших через двор,Был вешний крик пронзителен и молод...Я помню первый чай на даче, сорРаскупоренных ящиков и холодСквозного ветра, длинный коридорИ после игр счастливый, детский голод,И теплый хлеб с холодным молокомВ зеленых чашках с тонким ободком —

LXI

Позолоченным: их любили дети, —Особенная прелесть в них была.В сосновом, пахнущем смолой, буфетеСтоял сервиз для дачного стола.С тех пор забыл я многое на свете —Любовь, обиды, важные дела,Но, кажется, до смерти помнить будуТу милую зеленую посуду.

LXII

И связан с ней был чудный летний сон,Всегда один и тот же, мимолетней,Чем облачные тени, озаренТаинственным лучом, – и беззаботнейЯ ничего не знаю: дальний звон,Как будто тихий благовест субботний...Большая комната, – где солнца нет,Но внутренний прозрачно-мягкий свет...

LXIII

Гляжу на свет, не удивляясь чуду,И не могу насытить жадный взор...На длинных полках вижу я посуду, —Пронизанный сиянием фарфор,И золотой, и разноцветный, всюду —На чашках белых тоненьких – узор...Я – как в раю, – такая в сердце сладостьИ чистота, и неземная радость.

LXIV

Той радостью душа еще полна,Когда проснусь, бывало: я беспеченИ тих весь день под обаяньем сна.Хотя для сердца памятен и вечен,Как молодость, как первая весна, —О, милый сон, ты был недолговеченИ в темные порочные годаУже не повторялся никогда.

LХV

Я полюбил Эмара, Жюля Верна,И Робинзон в те дни был мой кумир.Я темными колодцами – безмернаИх глубина – сходил в подземный мир,И быстрота была неимоверна,Когда помчался в бомбе чрез эфирЯ на луну; мечтой любимой сталиМне корабли подводные из стали.

LXVI

Я находил в елагинских поляхПустынные и дикие Пампасы;Блуждал – в приюте воробьев – в кустахЧеремухи, как Немо, ГаттерасыИль Робинзоны в девственных лесах.Я ждал порой меж тощих пальм террасыСреди безумных и блаженных игр,Что промелькнет гиппопотам иль тигр.

LXVII

Я не забуду в темном переплетеРазорванных библиотечных книг.Фантазия в младенческом полетеНе ведала покоя ни на миг:Я жил в волненье вечном и заботе, —Мне в каждой яме чудился тайникИ ход подземный в глубине сарая.Как я мечтал, дрожа и замирая,

LXVIII

Как жаждал я открытья новых стран!Готов принять был дачников семейныхЗа краснокожих, пруд – за океан,И часто, полный грез благоговейных,Заглядывал в таинственный чуланС осколками горшков оранжерейных,И, на чердак зайдя иль сеновал,Америку, казалось, открывал.

LXIX

Я с братьями ходить любил по крыше,Чтоб сапогами не греметь, – в чулках.Я в ужасе просил их: «Тише, тише, —Амалия Христьяновна!..» В ушахБыл ветра свист, и мне хотелось выше.У спутников на лицах видел страх, —Но сам душою, страху недоступной,Я наслаждался волею преступной.

LXX

За погребом был гладкий, как стекло,И сонный пруд; на нем плескались утки;Плакучей ивы старое дупло,Где свесились корнями незабудки,Потопленное, мохом обросло;Играют в тине желтые малютки —Семья утят, и чертит легкий кругПо влаге быстрый водяной паук.

LXXI

Я с книгой так садился меж ветвями,Чтоб за спиной конюшни были, домИ клумбы, мне противные, с цветами,И, видя только чащу ив кругомИ дремлющую воду под ногами,Воображал себя в лесу глухом:Так страстно мне хотелось, чтобы дикимБыл Божий мир, пустынным и великим.

LXXII

И, каждой смелой веткой дорожа,Я возмущался, что по глупой модеАкации стригут или, служаКазенному обычаю в природе, —Метут в лесу тропинки сторожа.Стремясь туда, где нет людей, к свободе, —Прибив доску меж двух ветвей к сосне,Я гнездышко устроил в вышине.

LXXIII

И каждый день взлезал к нему, как белка.За длинною просекою вдалиВиднелася Елагинская Стрелка,На бледном тихом взморье корабли;Нева желтела там, где было мелко...Как по дорожкам дачники ползли,Я наблюдал с презреньем, горд и весел,И голый сук казался мягче кресел.

LXXIV

Идет лакей придворный по пятамСедой и чинной фрейлины-старушки...Здесь модные духи приезжих дам —И запах первых листьев на опушке,И разговор французский – пополамС таинственным пророчеством кукушки,И смешанное с дымом папиросВечернее дыханье бледных роз...

LXXV

В оранжереи, к плотничьей артелиЯ уходил: там острая пилаВизжала, стружки белые летели,И с дерева янтарная смола,Как будто кровь из раны в нежном теле,Сияющими каплями текла;Мне нравился их ярославский говор,Когда шутил с работниками повар,

LXXVI

Спеша на ледник с блюдом через двор;И брал от них рукою неискуснойЯ долото, рубанок иль топор,Из котелка любил я запах вкусный,И щи, и ложек липовых узор;При звуке песни их живой и грустнойКого-то вдруг мне становилось жаль:Я сердцем чуял русскую печаль...

LXXVII

Мы под дворцом Елагинским в подвалеОднажды дверь открытую нашли:Мышей летучих тени ужасали,Когда мы в темный коридор вошли;Казалось нам, что лабиринт едва лиВедет не к сердцу матери-земли.Затрепетав, упал от спички сернойНа плесень влажных сводов луч неверный.

LXXVIII

Не долетает шум дневной сюда;Столетним мохом кирпичи покрыты,Сочится с низких потолков вода;Сквозь щель, сияньем голубым облиты,Роняя на пол слезы иногда,Неровные белеют сталактитыВ могильном сне... Как солнцу я был рад,Из глубины подземной выйдя в сад.

LXXIX

Вдыхая запах влажный и тяжелыйМедовых трав, через гнилой заборПерескочив, отважный и веселый,В кустах малины крадусь я, как вор;Над парником с жужжаньем вьются пчелы,И как рубин, висит, чаруя взор,Под свежими пахучими листамиСмородина прозрачными кистями.

LXXX

С младенчества людей пленяет грех:Я с жадностью незрелый ем крыжовник,Затем что плод запретный слаще всехПлодов земных; царапает шиповникЛицо мое, и, возбуждая смехНапрасно пугало твое, садовник,Как символ добродетели, стоит,Храня торжественный и глупый вид.

LXXXI

Елагин пуст, – вдали умолк коляскиПоследний гул, и белой ночи светТам, над заливом, полон тихой ласки,Как неземной таинственный привет, —Все мягкие болезненные краски...Далекой тони черной силуэт,Кой-где меж дач овес и тощий клевер...Тебя я помню, бедный милый Север!

LXXXII

Когда сквозь дым полуденных лучейС утесов Капри вижу даль морскую,О сумраке березовых аллейЯ с нежностью задумчивой тоскую:Люблю унынье северных полейИ бледную природу городскую,И сосен тень, и с милой кашкой луг,Люблю тебя, Елагин, старый друг.

LXXXIII

Но скоро дни забот пришли на сменуВеселым дням, и в мрачный старый домВернулся вновь я к духоте и плену.И в комнате перед моим окномНеумолимую глухую стенуДоныне помню: вид ее знакомДо самых мелких трещинок и пятен,Казенный желтый цвет был неприятен.

LXXXIV

Разносчицы вдали я слышать могПевучий голос: «Ягода морошка».Небес едва был виден уголокНад крышами, где пробиралась кошкаИ трубочист; со сливками горшокКухарка ставит в ящик за окошко;И как воркует пара голубей,Я слышу в тихой комнате моей.

LХХХV

Когда же Летний сад увидел снова,Я оценил свободу летних дней.С презрением, не говоря ни слова,Со злобою смотрел я на детей,Играющих у дедушки-Крылова,И, всем чужой, один в толпе людей,Старался няню, гордый и пугливый,Я увести к аллее молчаливой.

LXXXVI

В сквозной тени трепещущих березНа мраморную нимфу или фавнаСмотрел я, полный нелюдимых грез;И статуя Тиберия[35] забавна, —Меня смешил его отбитый нос,Замазкою приклеенный недавно.Сентябрь дубы и клены позлащал,Крик ворона ненастье предвещал...

LXXXVII

Стучится дождь однообразно в стекла.К экзаменам готовлюсь я давно,Зевая, год рожденья Фемистокла[36]Твержу уныло и смотрю в окно:В грязи шагая, охтинка промокла...И сердце скукой мертвою полно.Решить не в силах трудную задачу,Над грифельной доской едва не плачу.

LXXXVIII

Но вот пришел великий грозный час:Вступая в храм классической науки,Чтобы держать экзамен в первый класс, —Я полон дикой робости и муки.Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,Лицо в чернилах у меня и руки,И под диктовку в слове «осенять»Не знаю, что поставить – е иль ъ.

LXXXIX

Я помню место на второй скамейке,Под картою Австралии, для книгМой пыльный ящик, карандаш, линейки,Казенной формы узкий воротник,Мучительный для детской тонкой шейки.Спряжение глаголов я постигС большим трудом; и вот я – в новом мире,Где божество – директор в вицмундире.

ХС

От слез дрожал неверный голосок,Когда твердил я: lupus... conspicavit...In rupe pascebatur...[37] и не могПрипомнить дальше; единицу ставитМне золотушный немец-педагог.Томительная скука сердце давит:Потратили мы чуть не целый год,Чтобы понять отличье quid и quod[38];

ХСI

А говорить по-русски не умели.И, в сокровенный смысл частицы ut[39]Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.Гимнастика ума – полезный труд,Направленный к одной великой цели:Нам выправку казенную дадутДля русского, чиновничьего строя,Бумаг, служебных дел и геморроя.

ХСII

Так укрощали в молодых сердцахВольнолюбивых мыслей дух зловредный;Теперь уже о девственных лесах,О странствиях далеких мальчик бедныйНе помышлял: потухла жизнь в очах.В мундир затянут, худенький и бледный,По петербургской слякоти пешкомЯ возвращался в наш холодный дом.

XCIII

Манить ребенка воля перестала:Царил над нами дух военных рот.Как в тонких стенках твоего кристалла,Гомункул, умный маленький урод,Душа без жизни в детях жить устала...Болезненный и худосочный род —К молчанию, к терпенью предназначен,Чуть не с пеленок деловит и мрачен.

XCIV

В тот час, как темной грифельной доскиИ словарей коснулся луч последнийТуманного заката, и тоскиНапев был полон в комнате соседнейСтарухи няни, штопавшей чулки, —Далекий шум послышался в передней...Мне было скучно, и на груды книгЯ головой усталою поник...