Полное собрание стихотворений

Чиновник с детства до седых волос,Житейский ум, суровый и негибкий,Не думая о счастье, молча несОн бремя скучной жизни без улыбки,Без малодушья, ропота и слез,Не ведая ни страсти, ни ошибки.И добродетельная жизнь была —Как в серых мутных окнах – дождь и мгла.

XXXIX

Кругом в семье царила безмятежность:Детей обилье – Божья благодать, —Приличная супружеская нежность.За нас отец готов был жизнь отдать...Но, вечных мук предвидя неизбежность,Уже давно им покорилась мать:В хозяйстве, в кухне, в детской мелочамиЕе он мучил целыми годами.

XL

Без горечи не проходило дня.Но с мужеством отчаянья, ревниво,Последний в жизни уголок храня,То хитростью, то лаской боязливой,Она с отцом боролась за меня.Он уступал с враждою молчаливой,Но дружба наша крепла, и вдвоемМы жили в тихом уголке своем.

XLI

С ним долгий путь она прошла недаром:Я помню мамы вечную мигрень,В лице уже больном, хотя не старом,Унылую, страдальческую тень...Я целовал ей руки с детским жаром, —Духи я помню, – белую сирень...И пальцы были тонким цветом кожиНа руки девственных Мадонн похожи...

XLII

О, только бы опять увидеть васИ после долгих, долгих дней разлукиПоцеловать еще единый раз,Давно в могиле сложенные руки!Когда придет и мой последний час, —Ужели там, где нет ни зла, ни муки, —Ужель напрасно я, горюя, жду, —Что к вам опять устами припаду?

XLIII

Отец по службе ездил за границу,На попеченье старой немки домС детьми покинув; и старушка в НиццуПисала аккуратно обо всем.Порой от мамы нежную страницуС отцовским кратким деловым письмомИ с ящиком конфет мы получали,И забывал я о моей печали.

XLIV

Бывало, с горстью лакомых конфет,С растрепанным арабских сказок томомСадился я туда, где ярче светЗнакомой лампы на столе знакомом,И большего, казалось, счастья нет,Чем шоколад с благоуханным ромом.Был сумерек уютный тихий час;В стекле шумел голубоватый газ.

XLV

Я до сих пор люблю, Шехеразада,Твоих султанов, евнухов и жен,Скитаньями волшебными СиндбадаИ лампой Алладиновой пленен.Порой – увы! – среди чудес БагдадаЯ, лакомством и книгой увлечен,Мать забывал, как забывают дети, —Как будто не было ее на свете,

XLVI

И только в горе вспоминал опять.Из Ревеля почтенная старушкаУмела так хозяйством управлять,Чтоб лишняя не тратилась полушка:Случится ль детям что-нибудь сломать,В буфете ль чая пропадет осьмушка, —Она весь дом бранила без конца,Предвидя строгий выговор отца.

XLVII

Я помню туфли, темные капоты,Седые букли, круглые очки,Чепец, морщины, полные заботы,И ночью трепет старческой руки,Когда она записывала счетыИ все твердила: «Рубль за башмаки...Картофель десять, масло три копейки...»И цифру к цифре ставила в линейки.

XLVIII

Старушки тень я видел на стенеОгромную, поднять не смея взгляда:И магией порой казались мнеВсе эти банки, шпильки и помада,Щипцы на свечке в трепетном огне, —От них знакомый едкий запах чада:Она седую жиденькую прядьПривыкла на ночь в букли завивать.

XLIX

До старости была она кокеткой:И, сморщившись давно и пожелтев, —Хотя у нас бывали гости редко, —С лукавством трогательным старых девШиньон свой древний, с новой черной сеткой,На голову дрожащую надев,Еще пришпилит красненькую ленту,И как бедняжка рада комплименту!

L

Душа моя печальна и светла,И жалко мне моей старушки дряхлой.Священна жизнь, хотя бы то былаНевидимая жизнь былинки чахлой.Мы любим, славя громкие дела,Чтоб от людей великих кровью пахло, —Но подвиг есть и в серых скучных днях,В невидимых презренных мелочах.

LI

Старушки взгляд всегда был жив и зорок:К нам девушкой молоденькой вошлаИ поседела, сгорбилась, лет сорокС детьми возилась, жизнь им отдала.Ей каждый грош чужой был свят и дорог...Амалии Христьяновне – хвала:Она свершила подвиг без награды,Как мало в жизни было ей отрады!

LII

Как много скуки, горестных минут,Людских обид, и холода, и злости!И вот она забыта, и гниютВ неведомой могиле на погосте,Найдя последний отдых и приют,Измученные старческие кости...Как по земле – теней людских тьмы тем, —И ты пришла, – Бог весть куда, зачем...

LIII

Увы, что значит эта жизнь? Над нею,Как над загадкой темною, стою,Мучительный, чем над судьбой твоею,Герой бессмертный, – душу предаюВопросам горьким, отвечать не смею...Неведомых героев я пою.Простых людей, о, Муза, помоги мнеВосславить миру в сладкозвучном гимне.

LIV

Да будут же стихи мои полныГармонией спокойной и унылой.Ничтожество могильной тишиныМгновенный шум великих дел покрыло:Последний будет первым, – все равны.Как то поют, что в древнем Риме было, —В торжественных октавах я поюАмалию Христьяновну мою.

LV

Старушка Эмма у нее гостилаВ очках и тоже в буклях, как сестра.Я помню всех, кого взяла могила,Как будто видел лица их вчера.Амалия Христьяновна любила,С ней наслаждаясь кофием с утраИ ревельскими кильками в жестянках, —Посплетничать о кухне и служанках.

LVI

Был муж ее предобрый старичокВ ермолке, с трубкой; кофту, вместо шубы,Он надевал и длинный сюртучок,С улыбкой детской морщил рот беззубый.Пусть мелочи ненужных этих строкОсудит век наш деловой и грубый, —Но я люблю на прозе давних летПоэзии вечерний полусвет...

LVII

На Островах мы лето проводили:Вокруг дворца я помню древний сад,Куда гулять мы с нянею ходили, —Оранжереи, клумбы и фасадДух флигелей в казенном важном стиле,Дорических колонн высокий ряд,Террасу, двор и палисадник тощий,И жидкие елагинские рощи.

LVIII

Там детскую почувствовал любовьЯ к нашей бедной северной природе.Я с прошлогодней ласточкою вновьЗдоровался и бегал на свободе,И с радостным волнением морковьИ огурцы сажал на огороде,Ходил с тяжелой лейкою на пруд:Блаженством новым мне казался труд.

LIX

В двух грядках все работы земледельяЯ находил, про целый мир забыв...О, где же ты, безумного весельяДавно уже неведомый порыв,И суета, и хохот новоселья.«Milch trinken, Kinder!»[34], – форточку открыв,За шалость детям погрозив сначала,Амалия Христьяновна кричала.

LX

И ласточек, летевших через двор,Был вешний крик пронзителен и молод...Я помню первый чай на даче, сорРаскупоренных ящиков и холодСквозного ветра, длинный коридорИ после игр счастливый, детский голод,И теплый хлеб с холодным молокомВ зеленых чашках с тонким ободком —

LXI

Позолоченным: их любили дети, —Особенная прелесть в них была.В сосновом, пахнущем смолой, буфетеСтоял сервиз для дачного стола.С тех пор забыл я многое на свете —Любовь, обиды, важные дела,Но, кажется, до смерти помнить будуТу милую зеленую посуду.

LXII

И связан с ней был чудный летний сон,Всегда один и тот же, мимолетней,Чем облачные тени, озаренТаинственным лучом, – и беззаботнейЯ ничего не знаю: дальний звон,Как будто тихий благовест субботний...Большая комната, – где солнца нет,Но внутренний прозрачно-мягкий свет...

LXIII

Гляжу на свет, не удивляясь чуду,И не могу насытить жадный взор...На длинных полках вижу я посуду, —Пронизанный сиянием фарфор,И золотой, и разноцветный, всюду —На чашках белых тоненьких – узор...Я – как в раю, – такая в сердце сладостьИ чистота, и неземная радость.

LXIV

Той радостью душа еще полна,Когда проснусь, бывало: я беспеченИ тих весь день под обаяньем сна.Хотя для сердца памятен и вечен,Как молодость, как первая весна, —О, милый сон, ты был недолговеченИ в темные порочные годаУже не повторялся никогда.

LХV

Я полюбил Эмара, Жюля Верна,И Робинзон в те дни был мой кумир.Я темными колодцами – безмернаИх глубина – сходил в подземный мир,И быстрота была неимоверна,Когда помчался в бомбе чрез эфирЯ на луну; мечтой любимой сталиМне корабли подводные из стали.

LXVI

Я находил в елагинских поляхПустынные и дикие Пампасы;Блуждал – в приюте воробьев – в кустахЧеремухи, как Немо, ГаттерасыИль Робинзоны в девственных лесах.Я ждал порой меж тощих пальм террасыСреди безумных и блаженных игр,Что промелькнет гиппопотам иль тигр.

LXVII

Я не забуду в темном переплетеРазорванных библиотечных книг.Фантазия в младенческом полетеНе ведала покоя ни на миг:Я жил в волненье вечном и заботе, —Мне в каждой яме чудился тайникИ ход подземный в глубине сарая.Как я мечтал, дрожа и замирая,

LXVIII

Как жаждал я открытья новых стран!Готов принять был дачников семейныхЗа краснокожих, пруд – за океан,И часто, полный грез благоговейных,Заглядывал в таинственный чуланС осколками горшков оранжерейных,И, на чердак зайдя иль сеновал,Америку, казалось, открывал.

LXIX

Я с братьями ходить любил по крыше,Чтоб сапогами не греметь, – в чулках.Я в ужасе просил их: «Тише, тише, —Амалия Христьяновна!..» В ушахБыл ветра свист, и мне хотелось выше.У спутников на лицах видел страх, —Но сам душою, страху недоступной,Я наслаждался волею преступной.

LXX

За погребом был гладкий, как стекло,И сонный пруд; на нем плескались утки;Плакучей ивы старое дупло,Где свесились корнями незабудки,Потопленное, мохом обросло;Играют в тине желтые малютки —Семья утят, и чертит легкий кругПо влаге быстрый водяной паук.

LXXI

Я с книгой так садился меж ветвями,Чтоб за спиной конюшни были, домИ клумбы, мне противные, с цветами,И, видя только чащу ив кругомИ дремлющую воду под ногами,Воображал себя в лесу глухом:Так страстно мне хотелось, чтобы дикимБыл Божий мир, пустынным и великим.

LXXII

И, каждой смелой веткой дорожа,Я возмущался, что по глупой модеАкации стригут или, служаКазенному обычаю в природе, —Метут в лесу тропинки сторожа.Стремясь туда, где нет людей, к свободе, —Прибив доску меж двух ветвей к сосне,Я гнездышко устроил в вышине.

LXXIII

И каждый день взлезал к нему, как белка.За длинною просекою вдалиВиднелася Елагинская Стрелка,На бледном тихом взморье корабли;Нева желтела там, где было мелко...Как по дорожкам дачники ползли,Я наблюдал с презреньем, горд и весел,И голый сук казался мягче кресел.

LXXIV

Идет лакей придворный по пятамСедой и чинной фрейлины-старушки...Здесь модные духи приезжих дам —И запах первых листьев на опушке,И разговор французский – пополамС таинственным пророчеством кукушки,И смешанное с дымом папиросВечернее дыханье бледных роз...

LXXV

В оранжереи, к плотничьей артелиЯ уходил: там острая пилаВизжала, стружки белые летели,И с дерева янтарная смола,Как будто кровь из раны в нежном теле,Сияющими каплями текла;Мне нравился их ярославский говор,Когда шутил с работниками повар,

LXXVI

Спеша на ледник с блюдом через двор;И брал от них рукою неискуснойЯ долото, рубанок иль топор,Из котелка любил я запах вкусный,И щи, и ложек липовых узор;При звуке песни их живой и грустнойКого-то вдруг мне становилось жаль:Я сердцем чуял русскую печаль...

LXXVII

Мы под дворцом Елагинским в подвалеОднажды дверь открытую нашли:Мышей летучих тени ужасали,Когда мы в темный коридор вошли;Казалось нам, что лабиринт едва лиВедет не к сердцу матери-земли.Затрепетав, упал от спички сернойНа плесень влажных сводов луч неверный.

LXXVIII

Не долетает шум дневной сюда;Столетним мохом кирпичи покрыты,Сочится с низких потолков вода;Сквозь щель, сияньем голубым облиты,Роняя на пол слезы иногда,Неровные белеют сталактитыВ могильном сне... Как солнцу я был рад,Из глубины подземной выйдя в сад.

LXXIX

Вдыхая запах влажный и тяжелыйМедовых трав, через гнилой заборПерескочив, отважный и веселый,В кустах малины крадусь я, как вор;Над парником с жужжаньем вьются пчелы,И как рубин, висит, чаруя взор,Под свежими пахучими листамиСмородина прозрачными кистями.

LXXX

С младенчества людей пленяет грех:Я с жадностью незрелый ем крыжовник,Затем что плод запретный слаще всехПлодов земных; царапает шиповникЛицо мое, и, возбуждая смехНапрасно пугало твое, садовник,Как символ добродетели, стоит,Храня торжественный и глупый вид.

LXXXI

Елагин пуст, – вдали умолк коляскиПоследний гул, и белой ночи светТам, над заливом, полон тихой ласки,Как неземной таинственный привет, —Все мягкие болезненные краски...Далекой тони черной силуэт,Кой-где меж дач овес и тощий клевер...Тебя я помню, бедный милый Север!

LXXXII

Когда сквозь дым полуденных лучейС утесов Капри вижу даль морскую,О сумраке березовых аллейЯ с нежностью задумчивой тоскую:Люблю унынье северных полейИ бледную природу городскую,И сосен тень, и с милой кашкой луг,Люблю тебя, Елагин, старый друг.

LXXXIII

Но скоро дни забот пришли на сменуВеселым дням, и в мрачный старый домВернулся вновь я к духоте и плену.И в комнате перед моим окномНеумолимую глухую стенуДоныне помню: вид ее знакомДо самых мелких трещинок и пятен,Казенный желтый цвет был неприятен.

LXXXIV

Разносчицы вдали я слышать могПевучий голос: «Ягода морошка».Небес едва был виден уголокНад крышами, где пробиралась кошкаИ трубочист; со сливками горшокКухарка ставит в ящик за окошко;И как воркует пара голубей,Я слышу в тихой комнате моей.

LХХХV

Когда же Летний сад увидел снова,Я оценил свободу летних дней.С презрением, не говоря ни слова,Со злобою смотрел я на детей,Играющих у дедушки-Крылова,И, всем чужой, один в толпе людей,Старался няню, гордый и пугливый,Я увести к аллее молчаливой.

LXXXVI

В сквозной тени трепещущих березНа мраморную нимфу или фавнаСмотрел я, полный нелюдимых грез;И статуя Тиберия[35] забавна, —Меня смешил его отбитый нос,Замазкою приклеенный недавно.Сентябрь дубы и клены позлащал,Крик ворона ненастье предвещал...

LXXXVII

Стучится дождь однообразно в стекла.К экзаменам готовлюсь я давно,Зевая, год рожденья Фемистокла[36]Твержу уныло и смотрю в окно:В грязи шагая, охтинка промокла...И сердце скукой мертвою полно.Решить не в силах трудную задачу,Над грифельной доской едва не плачу.

LXXXVIII

Но вот пришел великий грозный час:Вступая в храм классической науки,Чтобы держать экзамен в первый класс, —Я полон дикой робости и муки.Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,Лицо в чернилах у меня и руки,И под диктовку в слове «осенять»Не знаю, что поставить – е иль ъ.

LXXXIX

Я помню место на второй скамейке,Под картою Австралии, для книгМой пыльный ящик, карандаш, линейки,Казенной формы узкий воротник,Мучительный для детской тонкой шейки.Спряжение глаголов я постигС большим трудом; и вот я – в новом мире,Где божество – директор в вицмундире.

ХС

От слез дрожал неверный голосок,Когда твердил я: lupus... conspicavit...In rupe pascebatur...[37] и не могПрипомнить дальше; единицу ставитМне золотушный немец-педагог.Томительная скука сердце давит:Потратили мы чуть не целый год,Чтобы понять отличье quid и quod[38];

ХСI

А говорить по-русски не умели.И, в сокровенный смысл частицы ut[39]Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.Гимнастика ума – полезный труд,Направленный к одной великой цели:Нам выправку казенную дадутДля русского, чиновничьего строя,Бумаг, служебных дел и геморроя.

ХСII

Так укрощали в молодых сердцахВольнолюбивых мыслей дух зловредный;Теперь уже о девственных лесах,О странствиях далеких мальчик бедныйНе помышлял: потухла жизнь в очах.В мундир затянут, худенький и бледный,По петербургской слякоти пешкомЯ возвращался в наш холодный дом.

XCIII

Манить ребенка воля перестала:Царил над нами дух военных рот.Как в тонких стенках твоего кристалла,Гомункул, умный маленький урод,Душа без жизни в детях жить устала...Болезненный и худосочный род —К молчанию, к терпенью предназначен,Чуть не с пеленок деловит и мрачен.

XCIV

В тот час, как темной грифельной доскиИ словарей коснулся луч последнийТуманного заката, и тоскиНапев был полон в комнате соседнейСтарухи няни, штопавшей чулки, —Далекий шум послышался в передней...Мне было скучно, и на груды книгЯ головой усталою поник...

ХСV

Вдруг голос мамы, шорох платья милый,Ее шагов знакомый легкий звук...Я побледнел и алгебры постылойУчебник на пол выронил из рук.Не от любви с неудержимой силойЗабилось сердце, – это был испуг:Я в классицизме, в мертвом книжном хламеТак одичал, что позабыл о маме

XCVI

За год разлуки: как угрюмый зверь,Со злобою смотрел на злые лицаУчителей; казалася теперьМне падежей неправильных таблицаВажней любви... От матери за дверьЯ спрятался; как пойманная птица,Дрожал в углу, безмолвие храня, —И вдруг она увидела меня...

ХСVII

Но я уж сам к ней бросился в объятья,Про все забыв, – сестер не слышал крикИ не видал, как прибежали братья,Закрыв глаза, к ее груди приник,Вдыхая тонкий, нежный запах платья...То был блаженства незабвенный миг.Она меня ласкала: «Мальчик бедный,Какой ты худенький, какой ты бледный!»

XCVIII

Под взорами возлюбленных очейЯ воскресал от холода и скуки,От этих долгих безнадежных дней;Пугливый, все еще боясь разлуки,Не веря счастью, прижимался к ней:Она глаза мне целовала, рукиИ волосы, и согревала вновьМеня, как солнце, вечная любовь.

XCIX

И, улыбаясь, плакали мы оба,И все, в чем сердце бедное моглоОкаменеть – ожесточенье, злобаИ мертвенная скука – все прошло:Так не боится зимнего сугроба,Почуяв жизни первое тепло,Когда ручей поет и блещет звонкий, —На трепетном стебле подснежник тонкий.

С

Не мог расторгнуть наших вольных узДух строгости, порядок жизни чинный,И тайно креп наш дружеский союз:Ловил я звук шагов ее в гостиной;Бывало, рода женского на usОна со мной твердила список длинный,И находил поэзию при нейЯ в правилах кубических корней.

CI

Под сладостной защитой и покровом,Когда ласкался к маме при отце,Я видел ревность на его суровомЗавистливо нахмуренном лице.Я был пленен улыбкой, каждым словом,И бриллиантом на ее кольце,И шелестом одежды, и духами,И девственными, юными руками.

CII

На завтрак белый рябчика кусок,Обсахаренный вкусный померанец,Любимую конфету, пирожокОна тихонько прятала мне в ранец;Когда я в классе вынимал платокС ее духами, вспыхивал румянецЛюбви стыдливой на моих щеках,Сияла гордость детская в очах.

CIII

Я чувствовал ее очарованьеСреди учебных книг и словарей,Как робкое весны благоуханьеВ холодной мгле осенних мрачных дней, —И по ночам любимых уст дыханьеНад детскою кроваткою моей:Так ласк ее недремлющая силаМеня теплом и светом окружила.

CIV

Коль в сердце, полном горечи и зла,Доныне есть поэзия живая, —Твоя любовь во мне ее зажгла.Ты слышишь ли меня, о, тень родная?Пусть не нужна тебе моя хвала,Но счастлив я, о прошлом вспоминая, —И вот неведомую песнь моюТебе, как эти слезы, отдаю.

CV

Когда стремлюсь я к неземной отчизне,Слабея, грешный, на земном пути,Я внемлю тихой нежной укоризне...Не отвергай меня, молю, прости, —Как ты дитя свое хранила в жизни,Так пред Судом Верховным защити,Отчаяньем и долгою разлукойИзмученное сердце убаюкай.

СVI

Слетаешь ты, незримая, ко мне,Как сладкого покоя дуновенье,Как дальний звук в полночной тишине...Я чувствую твое благословеньеИ к моему лицу, как бы во сне,Твоих бесплотных рук прикосновенье...О, милая, над бездною храня,Любовью вечною спаси меня!

CVII

У волка есть нора, у птиц жилища, —Лишь у тебя, служитель красоты, —Нет на земле родного пепелища:Один среди холодной пустоты,Я собираю с тихого кладбищаВоспоминаний бледные цветы,И в душу веет запахом могилыСквозь аромат их девственный и милый...

СVIII

Давно привык я будущих скорбейУгадывать нелживые приметы;Жизнь с каждым днем становится мрачней...Ни славою, ни дружбой не согреты,Лишь памятью невозвратимых днейПитаемся мы, жалкие поэты,Как собственною лапою медведь,Чтоб с голода зимой не умереть.

CIX

Пою, свирель на тихий лад настроя:До подвигов нам с Музой дела нет.Я говорю, увидев тень героя:«Не заслоняй мне солнца вечный свет!»От мировых скорбей ищу покояИ ухожу я в прозу давних лет.Как Диоген – в циническую бочку...Но здесь для рифмы я поставлю точку.

СХ

Кто б ни был ты, о мой случайный друг, —Студент ли в келье сумрачной и дымной,Чиновник ли с бумагами вокруг,Курсистка, барин ли гостеприимный,Питомец ли классических наук, —Не требую любви твоей взаимной, —Но мне близка теперь душа твоя,Но ты мне друг, ты человек, как я.

CXI

Ты так же горьким опытом наказан...Минутной благосклонности твоейЯ самой чистой радостью обязан:Ты дальше всех, ты ближе всех друзей,И я с тобой свободной дружбой связан.Теперь, прощаясь с Музою моей,Забудь вражду, прости, читатель, скуку:Мы – люди, мы несчастны – дай мне руку!

CXII

Тебе на суд я отдаю себя:Один ли ты иль в многолюдном свете,Хлопочешь ли для славы жизнь губяИли для денег, – вспомни о заветеТого, Кто, детство милое любя,Учил нас: «Будьте просты вы, как дети»[40].Как ни был бы ты зол и мудр, и стар, —Подумай, жизнь – прекрасный Божий дар;

CXIII

Смягчись на миг в борьбе ожесточенной,На прошлое с улыбкою взгляни:Не правда ли, там, солнцем озаренный,Есть уголок родимый, есть они,Мой брат, как я, познаньем отягченный,Неведенья безоблачные дни!От суеты и злобы на минутуВернись душою к тихому приюту, —

CXIV

И пусть морщины скуки и трудаРазгладятся!.. Как сон недолговечный,Те дни прошли... Ты лучше был тогда,Доверчивый, свободный и беспечный.Ужели больше нет от них следа,От этих дум, от простоты сердечной?..О, только бы ты пожалел о них, —И дела нет мне до врагов моих.

СХV

Пусть хмурит брови Аристарх[41] журнальный:В печальном сердце – тихо и светло;Въезжаю в гавань, – кончен путь мой дальний...О, друг, утешься, подыми челоС улыбкою спокойной и печальной,Прощая Богу смерть и людям зло:В сияньи солнца есть еще отрада...Ты улыбнулся, – вот моя награда!

Песнь вторая

I

Уже никто не вденет ногу в стремя, —Ты одряхлел, классический Пегас,Тебе подсекло крылья злое Время:Влачишься ты по улицам у нас,Где давит сердце вечной скуки бремя,Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ,Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, —Хромою клячей бедного чухонца...

II

От рифмы я отвык, и мне начатьВторую песнь трудней, чем сдвинуть гору.Но если час пришел – нельзя молчать:Слетающих видений внемля хору,Их голосам я должен отвечать;И как цветник в полуденную пору —Жужжаньем пчел, как берег – шумом волн,Созвучьями недаром слух мой полн.

III

Их музыка подобна поцелую:И рифма с рифмой – нежная чета —Сливаются в гармонию живую;Так ищут уст влюбленные уста.Я близость бога сладостного чую:Когда душа уныла и пуста, —Поэзия – от всех скорбей лекарство.Уйдем же к ней мы в призрачное царство!

IV

Там нет ни зла людского, ни добра,Там даже смерти не страшна угроза.Луна порой в немые вечераНа стеклах бледные цветы морозаВдруг оживит: что значит их играБесцельная?.. Холодной жизни проза,Гори, гори и ты в стихе моем,Как этот лед, таинственным огнем!

V

О, юность бедная моя, как малоТы вольных игр и счастья мне дала:Классической премудрости начало,Словарь латинский, холод, скука, мгла...Как часто я бранил тебя, бывало;Но все прошло, – теперь не помню зла:Не до конца сумели в пыльной грудеНелепых книг тебя испортить люди.

VI

За сладостный, невинный жар в крови,За первые неопытные грезы,За детское предчувствие любвиСреди унынья, холода и прозы,За маленькие радости твои,За одинокие, немые слезы,О, молодость, за красоту твоюТебя люблю, тебе я гимн пою!

VII

Врата несуществующего рая,Ненаступивших радостей залог,Благословлю обман твой, умирая.Я никогда проклясть тебя не мог,О горькая, о жалкая, святая,Тебя непобедимой создал Бог:В тебе есть холод, девственная негаИ чистота нетронутого снега...

VIII

Однажды мы весною в первый разОткрыли окна слишком рано, в марте;Пахнул к нам свежий воздух в душный класс;На стенах с пятнами чернил, на парте,Изрезанной ножами в скучный часЗакона Божьего, на пестрой картеАмерики луч солнечный блестел,В листах грамматик ветер шелестел.

IX

Я думаю, Армидин[42] сад, и ты быНам более счастливых не дал грез,Чем грязный двор, где льда седого глыбыКололи дворники; не запах роз,А москательных лавок, мяса, рыбы —Зефир весенний с рынка нам принес...А воробьи на крышах стаей шумнойЧирикали от радости безумной.

Х

Смотрели жадно мы на красный дом,Влюбившись сразу в барышню-соседку.К окну подходит – видно за стеклом, —Чтобы крупы насыпать птице в клетку.Тетради, книги наши под столом:Как мотылек, попавший детям в сетку,Трепещет сердце, и волнует кровьМне глупая и милая любовь.