Зов из глубины веков

– Как же это все запутано. Но меня удивляет то, почему религиозные проповедники не объясняют этого в таком ключе. Вера в догмат обязывает верить в Воскресение Христово как историческую данность.

– Иисус учил о том в своей притче о сеятеле, что есть разные типы людей, которые по-разному понимают отношения с Богом. Кто-то слушает слово о Царствии, но не разумеет. Кто-то слушает и тут же с радостью принимает слово, но не имеет в себе корня, непостоянен. Кто-то слышит слово, но забота века сего и обольщение богатством заглушает слово и оно бесплодно. Кто-то слышит слово, разумеет, плодоносит, но и такой тип людей делится на подтипы, кто-то приносит плод во сто крат, кто-то в шестьдесят, кто-то в тридцать. Как видите все это очень субъективно. Каждый понимает религию по-своему.

– Да. Это притча мне знакома.

– А теперь представьте, что сегодня ко всем этим типам людей еще присоединяется огромная толпа, которая заменила религию суррогатом и с наивностью верит в чистые языческие представления, в магию, колдовство, гадание. Помимо того, что есть шарлатаны экстрасенсы, которые пытаются манипулировать сознанием людей, есть те, кто подчинен языческим верованиям и живет ими, как люди глубокой языческой старины. И это в нашем современном мире, в век прогресса и технологий. Психика охватывает множество иррациональных представлений, которые без соответствующих знаний выливаются в стремление человека верить в абсурд. Мы привязаны психологически к метафизике, которую порождает наша психика, но мы бессильны противопоставить этому что-нибудь, если у нас нет знаний. Поэтому для общества в этом случае и необходима национальная религия, которая направляет потребность человека в метафизике в нужное русло, чтобы он осознавал себя частью духовной истории своего народа. Тогда он будет видеть себя разносторонней образованной личностью, полноценным гражданином своей страны, а не будет бросаться в первую попавшуюся систему эзотерического знания. Человек нуждается в вере, в священных символах, так как его природа в корне своем искажена инфантильной психикой, заставляющей его оставаться на примитивном уровне самосознания. И самое странное, что в человеке может существовать в одно и то же время самое высшее и самое низменное.

– Я согласен с вами. А что помимо знаний определяет мировоззрение человека? Следование догматизму обусловлено какими-то психологическими особенностями?

– Конечно, каждый человек устроен по-своему. У каждого свои психические способности. Но в каждом, также говорит преимущественно отцовское или материнское влияние при воспитании. В основном люди выбирают себе поприще, основываясь на том, как на них повлияли родители. Если отцовское авторитарное воспитание было подавляюще сильным, то в своем мировоззрении человек будет часто более консервативным, рационально практичным. Если же в психике человека превалирует материнское начало, то он будет более гибким и восприимчивым ко многим областям знания. Чем больше влияния отца, тем больше привязанность к традиции, к обычному приспособлению в обществе и даже утилитаризму. Чем больше к матери, тем шире у человека кругозор и разносторонность взглядов. Тем больше у него стремление к возвышенному и глубине чувства, к творчеству и иррациональному миру женщин.

– А родительское влияние как-то определяет религиозное мировоззрение?

– Если родители являются верующими людьми и воспитывают ребенка нравственными, религиозными ценностями, то он будет им следовать. Но это не значит, что подлинное откровение будет доступно такому человеку. Религиозный символ питается собственными источниками из психики, а не внешне навязанной догмой, доктриной. А это значит, что не каждому дано испытать такое прямое воздействие символа. Поэтому мы можем видеть много людей, далеких от религии или причастных ей по формальным признакам. Влияние отца и матери так же оживляют мифологические представления, которые не осознаются как таковые, но их наличие косвенно подтверждается стремлением человека к расширению своих границ, стремлением к трансцендентному. И часто это происходит, когда не все так гладко во влиянии родителей на человека.

– Вы говорите о неблагополучных семьях?

– Иногда бывает так, что Бог-Отец является неким родом замещения родного отца, и тогда человек относится к Богу как к родному отцу. Но реальное зрелое отношение к Богу-Отцу выходит далеко за пределы личной сферы. Бог-Отец выступает как идеальный символ нашего самосознания. Мы сближаемся с ним не в том плане, что просим его о чем-то, но он сам делает нас сознательными, и только сам образ нашей жизни может говорить о том, что Бог-Отец нас ведет. О сближении с трансцендентной сферой свидетельствует само приобщение к сокровенным символам религиозных учений. Когда человек внутренне отрешается от родительского образа отца он переходит в сферу трансцендентного, и здесь вступают в силу отношения с Богом-Отцом, как с фигурой сверхличностной. Бог-Отец является родителем, созидателем нашего сознающего разума, если можно так выразиться. Таким образом, обращаясь к своей совести, к поиску здравого смысла и истины в нашей жизни, мы пытаемся установить диалог с Богом-Отцом, который делает осмысленными для нас наши идеи. До тех же пор действует правило, которое заповедал Иисус, когда говорил, что его учеником не может быть тот, кто не возненавидит отца и мать, жену и детей, братьев и сестер, а главное и жизни своей. Вот это и есть отречение от жизни, от привязанности к нашему эгоистичному Я, что только и делает возможным сближение с трансцендентным. Возненавидеть родных, значит, что не нужно иметь тотальной психологической зависимости и привязанности к родным, когда необходимо становиться на свой духовный путь самостоятельно, без помощи других. Это часто становится проблемой для понимания у верующих людей.

– Как глубокомысленно звучит. С вами удивительно интересно беседовать Герман, – сказал я с восторгом.

– Спасибо. А вы очень гибки в восприятии новых знаний, – произнес Герман с теплотой. – Вы были бы хорошим учеником.

– Мы уже сидим достаточно долго и больше ничего не выловили.

– Да. Это неправильно. Давайте отплывем чуть дальше.

Мы достали наши удочки и Герман отплыл к другому месту травяного островка, где было еще больше зарослей высокой травы.

Перекусив бутербродами, мы снова закинули удочки.

Наша рыбалка стала удивительно захватывающей. Я начал вылавливать одного окуня за другим, не успевая сказать ни слова. Герман с упоением смотрел на меня, радуясь, как я вылавливаю рыбу. После того, как у меня закончилась поклевка, Герман словно по собственному желанию снова выловил язя.

– Почему? – спросил я, удивляясь. – Почему язь не клюет у меня?

– Я не знаю. Возможно, я кажусь им более привлекательным, – ответил шутливо Герман.

После такого неожиданного улова несколько минут мы сидели молча, надеясь на то, что поклевка продолжится. Но рыба, по всей видимости, назло залегла на дно. Я снова отвлекся от поплавка и посмотрел на Германа.

– То, о чем вы говорили, – произнес я, решив продолжить диалог.

– Да. Я вас утомил?

– Нет. Конечно, нет. Вы говорили о духовном пути, на который должен становиться человек самостоятельно. Если мы сталкиваемся впервые с Богом внутри себя, как нам относиться к этому? Как этот опыт охарактеризовать?

– Этот опыт может быть выражен как внутреннее символическое путешествие, когда нами движет судьбоносный призыв перешагнуть за границы себя в область неизведанного, то есть углубиться в себя, чтобы раскрыть в своей душе божественную тайну, скрытую от неопытного взора. Ведь мы начинаем задумываться о том, что значит Бог, в чем смысл нашего бренного существования потому, что в нашей психике происходит глубинная трансформация. Эти идеи всплывают сами по себе в нашем разуме, и так это было испокон веков в каждом человеке, которому предлагалось вступить на этот путь. Мы впервые осознаем это и не можем понять, что в нас вопрошает, что взывает в нас к такому самоосуществлению. Говорит же в нас несовершенный человек, который может стать больше, чем он есть на данный момент. Если мы откликаемся на этот призыв приблизиться к таинственному источнику, то мы начинаем свое приключение длиною в жизнь. Но бывает, что человек остается на том месте, где и был прежде. Это дело совести каждого, готов ли он потерять свою душу ради Царствия Божьего, о чем сказано в Евангелии. Вступив же на этот путь, мы вынуждены проходить мучительную стадию столкновения с одним лишь злом в нас самих, с нашим Я, к которому мы привязаны всем существом, к нашему низшему эгоистичному существу со своим обыденным существованием. Высшего идеала, трансцендентного блаженства, сознательности и благоразумия нам мешает достигнуть наша же природа. А о достижении этом свидетельствует не какое-то чудо, а то, насколько широко мы смотрим на вещи, на себя самих. Мы испытываем страдания, так как страдает наше незрелое Я, не способное воспринимать все беспристрастно, так как для этого нужно прожить опыт отречения от собственного самоутверждения. Только тогда можно вырваться из этих ограничений, когда мы пытаемся познавать себя, поднимаясь всеми возможными способами над собой. Достигнув в этом деле успехов, можно найти то самое успокоение души, когда человек становится свободным в своем существовании, свободным от различных сдерживающих самопознание барьеров. В свободе познания человеком максимально возможных пределов, доступных опыту и есть смысл трансценденции, духовного пути, когда человек и может жить во славу Бога.

– Кажется, я понимаю, о чем вы говорите. Выходит, этот путь дело только личной внутренней борьбы? А как это связывать с внешними обстоятельствами жизни?

– Не имеет значения, как воспринимают вас другие. В большинстве своем люди умеют только хорошо приспосабливаться к бытовым условиям, к среде, в которой живут, и считают это самым правильным и умным ходом. Для них такой духовный путь не имеет практической пользы. И в этом случае конфронтации для человека нет ничего, кроме осознания своего одиночества. Важным должно являться для вас мнение только близкого человека. И то это мнение должно служить лишь некоторой психологической поддержкой для вас. Столкновение с людскими предрассудками это тоже испытания. Испытания эти суть переживания, которые заключаются в том, что человек все время представляет себя морально загнанным в угол, пойманным в клетку, когда вокруг него нет спасительного круга, чтобы глотнуть свежего воздуха, воздуха свободы. Обреченность, моральное поражение это символическое переживание смерти. Не физической смерти, а символической смерти нашего Я. Мы должны пожертвовать нашим Я ради высшего блага, что значит, мы должны отринуть от себя наш эгоизм в пользу жизни трансцендентным. И после этой символической смерти мы можем заново, так же символически родиться обновленными. Этим может ознаменоваться переход к новому рубежу жизни во внешнем мире. В этот период вы раскрываетесь как личность с психологической точки зрения, когда проходите эти испытания достойно, и сохраняя полное спокойствие духа. Все внешние условия жизни это лишь обстоятельства, лишь явления, которые объективно даны нам. То, что происходит на авансцене одно, а за кулисами идет свой процесс, который основывает ваше мировидение и определяет то, как вы будете реагировать на эти внешние обстоятельства. И это дело всей жизни. Такой путь может занять долгие годы.

– А если рассмотреть христианство, не отрывая его от церковного мировоззрения. Я вспоминаю о том, как причастился в монастыре. Для меня литургия всегда представлялась своеобразным действием, которое затрагивает наш внутренний мир, но при этом не проникает в него в полной мере. Можно испытать некоторое чувство трепета во время причастия. Но все же это оказывается только внешним церемониальным проживанием мифа по вашей логике?

– Разумеется, это таинство сложившаяся исстари обрядовая традиция православия. Через символико-знаковую систему обряда священнослужители воспроизводят жизнь и жертву Христа. В этом таинстве каждое действие наполнено смыслом и символизирует событие драмы Христа. Но причастие, как вы заметили, касается человека внушением ему подобного единения с Христом. Воспроизводимый символизм самого обряда отличается от того, как душа самого человека символически, идейно трансформируется в жизни во Христе. Нашей душе нет нужды во внешнем внушении, навязывании духовного опыта, она сама в себе спонтанно пробуждает живого Христа, как идеальный образ, к которому мы должны стремиться. Причащаться может каждый, даже ребенок. А что может ребенок осознать в этом случае? Ровным счетом у него могут выработаться только нравственные христианские ценности, которые закрепляются воспитанием. И это, конечно, благо. Причастие необходимо людям, чтобы помочь им в приближении к Христу. Но духовный индивидуальный опыт переживается не только в стенах храма. Христианство должно проникать во всю жизнь христианина, когда он находится где угодно, и при любых обстоятельствах. Когда мы можем осознать мистическое чувство единения с Христом, даже просто выполняя свою повседневную работу. Мистическое чувство, конечно, не состоит в бессмысленных сверхъестественных вещах. Речь идет о том, что человек будет чувствовать, что им движет больше, чем просто рассудок, он будет жить иррациональными идеями, которые наполнены сакральным значением. Эти идеи и были основополагающими для Иисуса, для апостолов и святых. Но сознательно для человека эти идеи будут всегда очень запутанными и сложными, поэтому определение мистичности наиболее подходящее для этого опыта. Такое отношение с Богом мистично в своем корне, если это живая религиозность, а не подражательная, заскорузлая и догматичная.

– Ваш взгляд очень близок мне. Отец Димитрий во многом мыслит догматично. Но этот человек кажется мне очень сложным. И он прав по-своему. Он радеет за то, чтобы каждый мог наравне со всеми приобщиться к духовной жизни в вере. В этом я согласен и с ним. Он с сожалением сказал, что я ищу только личного спасения.

– Так было всегда. На каждого мыслящего человека находился другой с противоположной точкой зрения. Мы часто вынуждены принимать одну из сторон. Для священнослужителя догматическое богословие часто выступает на первый план в том, чтобы вести нуждающихся к истине, быть пастырями, дидактически наставлять людей, которые нечасто знают, как им правильно жить. Кому-то достаточно даже верить в сотворение мира и не осознавать, что это миф заявляет о себе в их разуме и заставляет верить в это. Есть верующие люди, для которых приоритетом становится только ортодоксальное следование догматам. Хуже всех в этом случае с одной стороны яростные материалисты, которые совершенно не хотят замечать аксиологии, морали христианства, а видят только проявление сверхъестественного в христианской мифологии. А с другой стороны различного толка экзальтированные мистификаторы, которые утопают в обскурантизме и не хотят знать ничего о научном осмыслении этих феноменов. И те и другие вредят и друг другу и тем, кто по-настоящему живет духовной жизнью. Но нравственность самое важное, что есть в христианстве, и что скрепляет нас всех узами любви. Бог, Любовь, как великодушие всегда будет делать нас сознательными, совестливыми людьми, и тогда мы будем жить счастливо, так, как нас учили самые лучшие мудрецы.

Глядя на Германа, я не заметил, как мой поплавок скрылся в воде, и только ощутив, как натягивается леска удочки я машинально начал подсекать. Я выловил еще одного окуня среднего размера. Герман с похвалой похлопал меня по плечу.

– Но это же не язь, – с досадой произнес я. – У вас окунь даже не клюет.

– Ничего. В следующий раз будет язь, – ответил Герман, воодушевляя меня.

Я насадил червя на крючок и снова закинул удочку.

– Все же странно то, что вы говорите о предрассудках толпы, – начал я, слегка подтрунивая над Германом, – и в то же время утверждаете, что мы должны жить, не осуждая и любя.

– Может, вы видите в этом парадокс, что можно относиться с любовью к людям и в то же время быть критичным. Иисус, к примеру, не жалел слов для фарисеев, он был категоричен, осуждая их. Это так же некое противоречие. Все относительно. Без релятивистской точки зрения здесь не обойтись. Дело в том, что мы не можем быть настроены лояльно к абсолютно каждому человеку. И помимо добра в нас есть и много зла. Помимо друзей у нас есть и враги, пусть даже и по каким-то совсем формальным вопросам. Мы всегда можем выискивать сучок в глазу у ближнего, но при этом, даже если мы осуждаем кого-то, то мы должны делать это не из побуждений злого эгоизма, а из соображений совести и разумности. Любовь это не спонтанные положительные эмоции и безусловное добро, а великодушие, то есть психологически это максимально расширенное самосознание. Мы должны любить ближнего, как человека достойного быть личностью, а не как некую абстрактную единицу, не как дальнего для нас. Но если какой-нибудь человек отвергает наиважнейшие моральные ценности, и при этом низводит их до ничего не значащих, то в ответ мы должны заявить свою позицию и критично отнестись к этому. Мы можем осудить глупость поступков из добрых побуждений, видя, что ближний беспросветно заблуждается, не выбираясь за рамки своей ментальности. Мы можем подставить и другую щеку. Эта замечательная аллегория, которая указывает нам, чтобы мы были терпимее в ответ на несправедливость, и по возможности не гневались на наших противников зря, ведь, тем самым, мы бы осквернили и себя своим гневом. Подставить себя психологически под удар, когда задето наше ущемленное самолюбие не так-то просто. В конце концов, никто не виноват, что он привязан всем существом к своей природе и утопает в своем неведении. Но точно одно, если мы не обнаруживаем в своей жизни полюс трансцендентного, то мы обрекаем себя на пустоту и эфемерность жизни. Это удел слабых духом думать, что все так и должно быть, чтобы люди жили только серой действительностью обыденного сознания. Для оппортунизма, конформизма нет никаких высших идеалов и устремлений к познанию истины ради истины. И даже бесполезно искать моральной поддержки в обществе, где такие интересы преследуются.

– Значит, остается только надеяться на собственные силы? Верить, что Бог поможет нам на нашем пути?

– Да. Больше того, думаю, ничего не может оправдать моего личного одиночества в пути, который я сам прохожу всю свою жизнь. Но, разумеется, без близкого человека жить невозможно. Радоваться приходящему счастью, несомненно, нужно, а в целом жизнь это борьба, и во многом борьба с самим собой. Вы очень похожи внутренне на меня Альберт. Моя душа смотрит на вас как в зеркало, поэтому я и рассказываю вам все это, делюсь своими знаниями и опытом. Может, теперь вы будете надежнее вооружены мечами знания, и, взбираясь высоко в горы неизведанного, вам не будет так больно падать. Пусть наш глас и может звучать только для тех немногих, которые имеют уши слышать, но может он так же отзовется эхом для других людей.

– Будем надеяться на это, – сказал я, глядя на Германа пытливым взглядом.

Неожиданно издалека мы услышали крики Инны. Я оглянулся и увидел, как, стоя на берегу, она махала нам руками, призывая подплыть ближе.

Герман встревоженно убрал наши удочки и поплыл к берегу.

Когда мы подплыли ближе я заметил, что Инна плачет.

– Герман! – начала кричать Инна. – Кира пыталась убить себя!

Герман с беспокойством посмотрел на Инну, потом на меня. После этого мы поплыли к причалу.

Глава десятая

Герман сидел за кухонным столом и почесывал в задумчивости свой подбородок. Я пил чай. А Инна выпила третью рюмку коньяка и с озабоченностью схватилась руками за голову. Она была очень обеспокоена тем, что случилось, поэтому не могла сдержать своих эмоций.

– Я знаю, что другого выбора нет, – проговорила Инна, помотав по сторонам головой. – Нужно оформлять визу и лететь в Польшу. Я хочу забрать Киру. Это он довел ее до такого состояния, что она решилась на такой поступок. Я всегда знала, что ее развратят европейские нравы. А мужу никогда не было дела до того. Он не знает, как воспитывать дочь.

– Я думаю, это единственный разумный выход Инна, – произнес Герман и встал. Он подошел к ней и обнял за плечи.

– Да. Я в этом уверена, – ответила с твердостью Инна. – Она будет сопротивляться, но я думаю, что смогу уговорить ее приехать к нам.

– Твой бывший муж будет сопротивляться больше, чем Кира.

– Это неважно. Кира взрослый человек и сама может принять решение. Она жила с ним очень долго. Теперь может пожить и со мной. Я поговорю с ней и она поймет, что ей будет лучше со мной. Ее там ничего не держит. Я это чувствую. Она одинока, потеряна. Обучение в университете ничего не дало. Все, что она теперь может это вот так взять и решиться на такой шаг.

Инна закрыла увлажнившиеся глаза рукой и вытерла слезы.

– Как она сейчас? Что она сказала по телефону? – спросил Герман тихим голосом.

– Нормально. Врачи оказали ей всю необходимую помощь.

– Она выбрала способ, который многие выбирают, – продолжил Герман. – Это конечно, большая глупость. Принять несколько упаковок снотворного.

– Я очень сочувствую вам, – сказал я, пытаясь подбодрить Инну. – Большое счастье, что она осталась живой. Так не должно быть, чтобы человек мог идти на такое. Это ненормально.

– Спасибо Альберт. Я согласна с вами. Все это не укладывается ни в какие рамки. Поэтому нужно действовать решительно.

Инна отломила осколок от плитки черного шоколада и съела его.

– Я не знаю, за что мне это наказание, – прошептала Инна, всхлипывая. – Я так подавлена.

В этот момент Герман опустил глаза, словно пытаясь скрыть от меня и Инны свои внутренние переживания.

– Все наладится Инюша, – заговорил он с нежностью. – Ты должна ехать. Еще достаточно времени, чтобы все расставить по своим местам. Ты должна быть мудрой.

– Да. Я понимаю.

Герман наклонился к Инне и обнял ее.

– Все, что происходит с нами это слепое стечение обстоятельств, – начал Герман своим назидательным тоном. – Поэтому слушай свой внутренний голос и следуй ему.

– Да. Я всегда прислушиваюсь к себе, – ответила Инна с серьезностью. – Но как же мне уехать и оставить тебя одного? Герман, как же так получается, что она хотела себя убить? И я должна уехать сейчас и оставить тебя одного.

Герман по-детски ухмыльнулся и состроил глупую гримасу, пытаясь отвлечь Инну от ее сомнений.

– Перестань. Все будет хорошо. Кире нужна твоя помощь. Я справлюсь сам. Тем более у меня есть новый друг. Вот он. Мой несостоявшийся ученик. Альберт вы можете сделать одолжение и иногда бывать у меня во время отъезда Инны? Мне нужна небольшая помощь в ведении хозяйства. Мы решим этот вопрос по-деловому. Я вам заплачу. Так что не переживайте. Соглашайтесь.

– Это было бы здорово! – радостно вскрикнула Инна. – Альберт останьтесь здесь пожить на пару недель?

– Я даже не знаю, – ответил я, замешкавшись. Я видел, как Инна за все это время первый раз улыбнулась, и мне не хотелось разочаровывать ее и Германа.

– В монастыре вы живете как паломник, а не как работник, – убеждая меня, заговорил Герман. – Ничего страшного нет, если вы просто переедете ко мне. Ведь вам нравится у нас больше, чем в монастыре. Не правда ли?

– Герман вы правы, – ответил я быстро. – Хорошо. Я подумаю. Но мне сначала нужно вернуться в монастырь.

– Конечно. Но можете возвращаться сюда в любое время, – ответил Герман с уверением.

– Спасибо вам Альберт, – с благодарностью подхватила Инна. – Поверьте. Герман нуждается в общении…

– Инна прекрати досаждать молодому человеку, – произнес устало Герман.

– Все в порядке, – ответил я.

– Я начну собираться. Нужно ехать в город. Заниматься оформлением визы. Я остановлюсь в гостинице и сразу после этого полечу.

– Хорошо. Так и сделай.

Инна начала собирать вещи в дорогу.

Мы с Германом сидели за столом, продолжая пить чай.

– Вот она ментальность современной молодежи, – сказал Герман, глядя с безразличием на чашку с чаем.

– Да. Ничего с этим не поделаешь. Вы согласны с Инной, что это европейские нравы?

– Не совсем. Нравы вполне нормальные и там много образованных людей. Это мы можем часто воспринимать только негативное из жизни европейцев. Но молодежь там, в самом деле, чувствует себя настолько свободной и раскрепощенной, что это часто переходит всякие границы.

После того как Инна собрала вещи в дорожную сумку, мы поужинали и все вместе вышли из дома. Герман поехал провожать Инну в город.

Во дворе их дома стоял старенький немецкий универсал, на котором ездила сама Инна. На машине они подбросили меня до отворота к монастырю, после чего уехали.

Я шел по грунтовой дороге и размышлял о том, что произошло со мной за последнее время. Мне было радостно от мысли, что я смогу остаться в доме Германа на некоторое время, чтобы больше узнать его и поговорить обо всем, что было мне интересно. Герман казался мне чрезвычайно разносторонним человеком, который мог поведать о том, что всегда волновало меня. Я все больше осознавал, что мы с ним очень близки душевно, что он, действительно, стал мне как учитель. С неизбежностью я все время сравнивал Германа с отцом Димитрием, и результат этого сравнения оказывался не слишком приятным для меня.