Янки из Коннектикута при дворе короля Артура

Так они прибыли в Карлион, чему рыцари, проезжающие мимо, были рады. И здесь шло веселье и кутёж, какого ни в сказке сказать, ни пером описать. И когда они услышали о его приключениях, они удивились, что он так рискует собой в одиночку и встревает во все мутные истории. Но все верующие говорили, что это здорово – быть под началом такого вождя, который ввязывается в приключения, как сыр в масло, как это делали всегда другие бедные рыцари…

Глава IV. СЭР ДИНАДАН – ЮМОРИСТ

Мне казалось, что эта причудливая, цветистая, клюквенная ложь была рассказана очень просто и красиво, но ведь я слышал её всего один раз, и это имело значение; без сомнения, другим она нравилась, когда была свежей, а не протухла. Сэр Динадан, юморист, проснулся первым и вскоре разбудил остальных довольно скабрезной шуткой. Шуток такого низкого пошиба надо было ещё поискать. Он привязал несколько металлических кружек к хвосту собаки и выпустил её на волю, и она в безумном испуге заметалась по дому, а все остальные собаки с лаем гнались за ней, натыкаясь на всё, что попадалось им на пути, и создавая в целом такой хаос, неразбериху и оглушительный грохот и суматоха, при виде которой все мужчины и женщины из толпы смеялись до слез, а некоторые падали со своих стульев и катались по полу в экстазе и разбивались в щепы. Это было так жесмешно, как пустить в штаны у многих детей.

Динадан был так горд своим подвигом, что не мог удержаться от того, чтобы не рассказывать снова и снова, до изнеможения, о том, как ему пришла в голову эта бессмертная идея; и, как это свойственно юмористам его породы, он продолжил смеялся над ней после того, как все остальные закончили ржать и угрюмо упёрлись глазами в пол. Он был так настроен, что решил произнести речь – разумеется, смешную, юмористическую речь. Думаю, я никогда в жизни не слышал столько старых, заезженных шуток, сплетённых воедино, как сплетается куча летучих мышей в куполе замка. Он был хуже самого худшего менестреля, хуже даже рыжего клоуна в цирке. Казалось особенно грустным сидеть здесь, за тринадцать столетий до моего рождения, и снова слушать жалкие, плоские, засаленные, изъеденные червями шутки, которые вызывали у меня только тоску и изжогу, когда я был мальчиком тринадцать столетий спустя. Это почти убедило меня в том, что новой шутки невозможно в принципе. Все шутки выдуманы ещё до нового времени и все они давным-давно заезжены. Все смеялись над этими древностями, но они всегда так делают; Я заметил это много веков спустя. Однако, конечно, главный насмешник не смеялся – я имею в виду мальчика. Нет, он насмехался; не было ничего, над чем бы он не насмехался. Он сказал, что большинство шуток сэра Динадана были гнилыми, какяблоко, а остальные – окаменелыми, как яйца динозавров. Я сказал, что «окаменелые» – это хорошо, поскольку я сам считал, что единственный правильный способ классифицировать величественный возраст некоторых из этих шуток – по геологическим периодам. Но эта блестящая идея всё равно поразила мальчика до глубины души, ибо геология тогда ещё не была изобретена. Тем не менее, я принял это замечание к сведению и решил рассказать об этом содружеству, если у меня получится. Бесполезно выбрасывать хорошую вещь только потому, что рынок ещё не созрел.

Тут сэр Кэй поднялся и принялся разжигать костёр своих баек и раскочегаривать свою историческую мельницу, подбрасывая мне новго топлива. Пришло время и мне настроиться серьёзно, и я это сделал. Сэр Кэй рассказал, как он встретил меня в далекой стране варваров, которые все были одеты в такие же нелепые одежды, как у меня, смешные дикари – одежду, которая была создана по волшебству и предназначалась для того, чтобы защитить того, кто её носит, от человеческих рук. Однако он молитвой свел на нет силу чар и убил тринадцать моих рыцарей в трехчасовом сражении, а меня взял в плен, сохранив мне жизнь, чтобы показать такую странную диковинку, какой я был для него, к удивлению и восхищению короля и двора. Он все время говорил обо мне самым любезным образом, как об «этом огромном великане», и «этом ужасном монстре высотой до небес», и «этом людоеде-пожирателе людей с клыками и когтями», и все воспринимали всю эту чушь самым наивным образом, но никогда не улыбались и, казалось, не обращали на меня внимания. Обратите внимание, что между этими размытыми статистическими данными и моими собственными было какое-то существенное расхождение.

Он сказал, что, пытаясь убежать от него, я одним прыжком запрыгнул на верхушку дуба высотой в двести локтей, но он сбросил в меня камнем размером с корову, который «раздробил» большую часть моих костей, а затем поклялся, что я явлюсь к Артуру, ибо это суд для вынесения приговора. Он закончил тем, что приговорил меня к смерти в полдень 21-го; и был так мало обеспокоен этим, что перестал зевать, прежде чем назвать дату. К этому времени я был в весьма удручённом состоянии; на самом деле, я едва ли был в здравом уме, чтобы продолжать возникший спор о том, как меня лучше убить, поскольку некоторые сомневались в возможности убийства из-за чар со стороны моей одежды. И всё же это был всего лишь обычный костюм из пятнадцатидолларовой забегаловки. Тем не менее, я был достаточно здравомыслящ, чтобы не заметить эту особенность, эту деталь, а именно: многие из терминов, употребляемых самым обыденным образом этим великим сборищем первых леди и джентльменов страны, заставили бы покраснеть от стыда любого необразованного команча. Неделикатность – слишком мягкое определение, чтобы передать эту мысль. Однако я читал «Тома Джонса», «Родерика Рэндома» и другие книги подобного рода и знал, что самые высокие и знатные леди и джентльмены Англии в те времена почти никогда не отличались чистотой и пристойностью в своих ораторских опытах, и скорее походили на косноязычных бандитов, чья мораль и поведение были во многом совершенно предсказуемыми. Лишь сто лет назад, фактически, в нашем собственном девятнадцатом веке – в этом счастливом, осенённом цивилизацией столетии, вообще-то говоря, появились самые ранние образцы настоящих ледей и крутых джентльменофф, которых теперь можно обнаружить, засушенных как мух, на страницах английской истории – или на худой конец в истории Европы- если уж на то пошла пьянка, то надо резать последний огурец.

Предположим, сэр Уолтер, вместо того чтобы вкладывать разговоры в уста своих персонажей, позволил бы персонажам говорить самим за себя? У нас были бы речи Ребекки, Айвенго и кроткой леди Ровены, которые в наши дни смутили бы любого бродягу, вора или разбойника. Однако для жлобов все вещи деликатны. Люди короля Артура не знали, что неприлично, а что прилично, и у меня хватило присутствия духа и воспитания не упоминать об этом. Нельзя наступать на любимые мозоли аристократии. Они так переживали из-за моей заколдованной одежды, что в конце концов, почувствовали огромное облегчение, когда старый Мерлин разрешил их затруднение, объяснив это здравым смыслом. Он спросил их, почему они такие тупые и почему им не пришло в голову сразу же раздеть меня? Через полминуты я был голый, как щепка на лесопилке! И боже мой, боже мой, подумать только: я был единственным смущённым человеком в этой банде. Все обсуждали меня, и делали это так беззаботно и мило, как будто я был кочаном капусты.

Королева Гиневра была так же наивно заинтригована, как и все прочие, и сказала, что никогда раньше не видела человека с такими причудливыми ногами, как у меня. Это был единственный комплимент, который я получил от неё, если это вообще можно было назвать комплиментом. В конце концов меня унесли в одном направлении, а мою опасную одежду – в другом. Меня запихнули в темную и узкую камеру в подземелье, где на ужин были скудные объедки и кости, вместо постели – заплесневелая солома, а единственными компаньонами и собеседниками были постоянные, чрезмерно любопытные крысы.

Глава V. ВДОХНОВЕНИЕ

Я так устал, что даже мои неизмеримые муки и страхи не смогли надолго удержать меня от сна. Когда я пришёл в себя, мне показалось, что я проспал чудовищно долго. Моей первой мыслью было: «Что ж, вперые в жизни какой удивительный сон я видел! Обычно сны обрыфвочны и хаотичнеы, а этот был какой-то празительно цветатистый и подробный! Что бы это значило?» Думаю, я проснулся как раз вовремя, чтобы не быть повешенным, или утопленным, или сожжённым, или еще что-нибудь в этом роде… Ладно… Я снова вздремну, пока не раздастся свисток, а потом отправлюсь на оружейную фабрику и разберусь с Геркулесом». Но в этот момент я услышал резкую музыку ржавых цепей и болтов, в моих глазах вспыхнул свет, и передо мной предстал этот мотылёк, Кларенс! Я ахнул от удивления, и у меня чуть не перехватило дыхание.

– Что такое? – спросил я, – Ты еще здесь? Сон улетел, а ты остался! Иззыди, дьявол! Разбегайся, мираж!»

Но он только рассмеялся, в своей обычной беззаботной манере, и принялся подшучивать над моим жалким положением и комической позой.

– Хорошо, – покорно сказал я, – пусть этот сон продолжается, ату-ату тебя, я никуда не спешу, я и пешком постою!

– Какой сон, дурилка?

– Как, какой сон? Этот! Уйди, чудище, не то перекрещусь и прожгу тебя святой молитвой! Да, мне снится, что я нахожусь при дворе Артура – человека, которого никогда не существовало и который был высосан из пальца пьяными фантазёрами ушедших веков, и что я разговариваю с тобой, который всего лишь плод моего больного воображения!

– О, ля-ля! Несчастный! В самом деле! Больного! И ть даже не понимаешь, что очень скоро тебе не понадобиться даже твоё чрезмерное воображение!

– Почему?

– По кочану! Скажи мне, как ты думаешь, это сон, что тебя завтра утром сожгут? Хо-хо, ответь мне на это! Ты спишь, чертила?

Потрясение, которое я испытал, было ужасающим. Теперь я начал понимать, что мое положение было в высшей степени шатким, серьёзным и абсолютно безнадёжным, сон это был или не сон; неважно, ибо по прошлому опыту я знал о правдивости сновидений, что сгореть заживо, даже во сне, было бы совсем не шуткой, а тем, к чему стоило бы стремиться. избегал любыми способами, честными или нечестными, какие только мог придумать. Поэтому я умоляюще сказал:

– Ах, Кларенс, хороший мальчик мой, единственный друг, который у меня есть, – ведь ты мой друг, не так ли? – не подведи меня; помоги мне придумать какой-нибудь способ выбраться отсюда!

– А теперь послушай себя! Побег? Да что ты, парень, коридоры охраняются вооруженными людьми.

– Без сомнения, без сомнения. Но сколько их тут, Кларенс? Надеюсь, не так много?

– Человек двадцать, не меньше! Никому не стоит надеяться на спасение!

После паузы – нерешительно и робко он добавил:

– И помимо всего есть другие причины – и более весомые!

– Другие причины? Какие?

– Ну, не спрашивайте – о, я не смею, действительно не смею сказать! Поверьте мне, я не имею права!

– Бедный мальчик, что с тобой? Почему ты бледнеешь? Почему ты так дрожишь?

– О, в самом деле, как мне не дрожать? Я действительно хочу сказать вам, но…

– Ну же, ну же, будь храбрым, будь мужчиной – колись, хороший паренёк!

Он колебался, его влекло то в одну сторону желание, то в другую нёс страх, затем он подкрался к двери и осторожно выглянул наружу, прислушиваясь, а потом, наконец, подкрался ко мне вплотную, прижался губами к моему уху и сообщил мне свои страшные новости едва слышным шёпотом, со всем трепетом человека, который вынужден вступить на ужасную почву болота, броситься прямо в топь и говорить о вещах, одно упоминание о которых может быть чревато смертью.

– Мерлин в злобе своей наложил заклятье на эту темницу, и во всех королевствах не найдётся человека, который был бы настолько отчаянным храбрецом, чтобы попытаться покинуть это узилище вместе с тобой! Теперь, о Боже, сжалься надо мной, я рассказал тебе всё! Ах, помилуй меня, будь добр ко мне, будь милостив к бедному мальчику, который желает тебе добра, ибо, если ты предашь меня, я погиб! Господи, помоги!

Я рассмеялся – это был мой единственный по-настоящему освежающий смех за последнее время, и крикнул:

– Мерлин наложил заклятье? Кто такой этот твой Мерлин? Этот дешёвый старый обманщик, этот болтливый старый осёл, кто он? Чушь, чистейшая чушь, глупейшая чушь на свете! Почему-то мне кажется, что из всех этих детских, идиотских, смешных, трусливых суеверий, которые… О, чёрт бы побрал этого Мерлина!

Кларенс рухнул на колени ещё до того, как я закончил, и был готов сойти с ума от страха.

– О, берегись! Это ужасные слова! В любой момент эти стены могут рухнуть на нас, если ты будешь говорить такие вещи! О, забери их обратно, пока ещё не слишком поздно!

Так вот, эта странная выходка натолкнула меня на хорошую идею и заставила задуматься. Если все здесь так искренне боялись мнимой магии Мерлина, как Кларенс, то, конечно, такой выдающийся человек, как я, должен был быть достаточно проницательным, чтобы придумать какой-нибудь способ извлечь выгоду из такого положения вещей. Я продолжал размышлять и разработал план. Тогда я сказал:

– Встань! Возьми себя в руки и посмотри мне в глаза! Ты знаешь, почему я смеялся?

– Нет, но, ради Пресвятой Богородицы, больше так не делай! Прошу тебя!

– Хорошо, я скажу тебе, почему я смеялся. Потому что я сам волшебник!

– Ты!

Мальчик отпрянул на шаг и замер, затаив дыхание, потому что это было для него как удар с грома посреди ясного неба; но вид у него стал теперь очень, очень почтительный. Я быстро обратил на это внимание; это указывало на то, что мошеннику не обязательно иметь репутацию в этом сумасшедшем доме; люди и без того готовы поверить ему на слово.

Я продолжил:

– Я знаком с Мерлином где-то семьсот лет, и он…

– Семь гуннов…

– Не перебивай меня! Он умирал и оживал тринадцать раз, и каждый раз путешествовал по миру под новым именем: Смит, Джонс, Сэнди, Янки, Робинсон, Джексон, Питерс, Хаскинс, Мерлин – каждый раз, когда он появлялся, у него был новый псевдоним и внешность. Я знал его в Египте триста лет назад. я якшался с ним в Индии пятьсот лет назад – он всегда возникал у меня на пути, куда бы я ни шёл; и он всегда утомлял меня своей наглой, нечеловеческой самоуверенностью. Он ни на грош не годился в качестве фокусника – знал всего лишь несколько старых замшелых фокусов, но так и не продвинулся дальше азов. Кажется, он и не продвинется никогда! Он вполне годился для провинции и тамошних тёмных аборигенов – для интрижек на одну ночь и тому подобного, знаете ли, – но, боже мой, ему не следовало бы изображать из себя эксперта – во всяком случае, там, где есть настоящий художник-творец. Послушай, Кларенс, клянусь, я всегда буду твоим другом, а взамен ты должен стать моим другом. Я хочу, чтобы ты оказал мне услугу. Я хочу, чтобы ты передал королю, что я сам волшебник, а также Верховный великий Хай – ю-Мук-амук Дёрти Пен и Глава племени Азуров; и я хочу, чтобы он понял, что я просто потихоньку устраиваю здесь такое небольшенькое бедствие, от которого в королевствах пооетятаух и перья, если проект сэра Кея осуществится и мне причинят какой-нибудь вред. Ты передашь это королю от меня?

Бедный мальчик был в таком состоянии, что едва мог говорить. Было жалко узреть существо, столь напуганное, расстроенное, деморализованное, как он. Но он обещал всё сделать, и, со своей стороны, он заставлял меня снова и снова обещать, что в любых остоятельствах я останусь его другом и никогда не отвернусь от него, что я никогда не стану накладывать на него какие-либо чары, сглазы или заклятия. Затем он направился к выходу, держась рукой за стену, как больной.

Вскоре мне пришла в голову мысль: каким же беспечным я был! Когда мальчик успокоится, он задастся вопросом, почему такой великий волшебник, как я, должен был умолять такого мальчишку, как он, помочь выбраться из этого ада, он сопоставит это и то, и другое и увидит, что я обманщик!

Я целый час переживал из-за этого неосторожного промаха и за это время обозвал себя множеством грубых ругательств. Но, в конце концов, мне вдруг пришло в голову, что эти животные не мыслят здраво, что они никогда не сопоставляют одно с другим, что все их разговоры показывают, что они не замечают несоответствия, когда видят его. Логикой, как-никак, они не страдали совершенно. Тут только я и успокоился. Но как только человек обретает покой в этом мире, у него сразу же появляется повод для беспокойства. Мне вдруг пришло в голову, что я допустил ещё одну грубую и не менее нелепую ошибку: я отослал мальчишку, чтобы тот напугал вышестоящих моей угрозой – я намеревался придумать бедствие на досуге, а теперь люди, которые больше всего готовы проглотить чудеса, – это те, кто больше всего жаждет увидеть, как вы их совершаете и… Предположим, меня вызовут для испытания? Что если они утроют мне экзамен по волшебству и магии? Предположим, меня попросят назвать изобретённое мной несчастье? Да, я допустил грубую ошибку, мне следовало сначала придумать своё кромешное бедствие.

«Что мне делать? Что я могу сказать, чтобы выиграть немного времени?»

Я снова попал в беду, в самую настоящую беду! За что мне такие беды?

«Раздаются шаги! Они приближаются! Если бы у меня было хоть мгновение подумать… Хорошо, я понял! Со мной все в порядке! Эврика!».

Видите ли, это было затмение. В самый последний момент мне пришло в голову, как Колумбу, или Кортесу, или кому-то из этих людей однажды использовать затмение в качестве спасительного козыря для каких-то необразованных дикарей, и я ухватился за этот свой шанс. Сейчас я мог бы сыграть сценку сам, и это тоже не было бы плагиатом, потому что я исполнил бы её почти на тысячу лет раньше тех вечеринок.

Вошёл Кларенс, подавленный, расстроенный, и сказал:

– Я поспешил сообщить обо всём нашему сеньору королю, и он немедленно вызвал меня к себе. Он был напуган до глубины души и собирался отдать приказ о твоём немедленном возвышении, о том, чтобы тебя одели в прекрасные одежды и поселили, как подобает статусу такого великого человека… Но тут появился Мерлин и всё испортил, ибо всякими кознями и увёртками убедил короля, что ты безумец и не ведаешь, о чём говоришь. Он сказал, что твоя угроза – всего лишь глупость и пустая, ни на чём не основанная болтовня! Они долго спорили, но в конце концов Мерлин, усмехнувшись, сказал: «Почему он не назвал своего фирменного величайшего бедствия? Воистину, это потому, что он ничего не может, кроме как пускать пузыри и лгать прилюдно!».

Этот выпад совершенно неожиданно заставил короля замолчать, и он ничего не смог предложить, чтобы переломить ход спора… И вот, неохотно, не желая быть с вами невежливым, он всё же просит вас рассмотреть запутанность его жизненных обстоятельств, принять во внимание, как обстоит дело, и всё-таки обозначить причину бедствия, дабы вы определили его природу и назвали время его свершения и конца. О, пожалуйста, не медлите; медлить в такое время – значит удвоить и утроить опасности, которые и так окружают вас! О, будь мудр – назови бедствие!»

Я позволил тишине сгуститься, насупился, чтобы создать впечатление нечеловеческого глубокомылия, а затем сказал:

– Как долго я был заперт в этой мерзкой дыре?

– Вы сидели взаперти здесь во вчерашней вечера, хотя вчерашний день прошёл с пользой. Сейчас 9 часов утра!

– Так! Значит, я должен был хорошо выспаться! Сейчас девять утра! Гм! И всё же цвет лица у меня как у полуночника, вплоть до оттенка! Значит, сегодня 20-е число?

– Да, 20—е! Да!

– И завтра меня сожгут заживо, не так ли?

Мальчик вздрогнул.

– В котором часу?

– В полдень!

– А теперь я скажу тебе, что нужно сказать…

Я остановился и целую минуту стоял над этим съёжившимся парнем в ужасающей тишине; затем глубоким, размеренным, обречённым голосом я начал и драматическими ступенями поднялся до колоссальной кульминации, истинного крещендо, которого я достиг так возвышенно и благородно, как никогда не делал этого в моей жизни, – Возвращайся и скажи королю, что в этот час я погружу весь мир в глухую полуночную тьму, я затмю солнце, и оно никогда больше не засияет, и тогда плоды земли сгниют от недостатка света и тепла, а народы земли будут голодать и вымирать, пока не вымрут все, до последнего человека!

Мне пришлось самому выносить мальчика, в таком плачевном состоянии он был. Я передал его солдатам и вернулся.

Глава VI. ЗАТМЕНИЕ

В тишине и полной темноте моя фантазия ожила. Простое осознание факта кажется бледным и плоским, но когда ты начинаешь осознавать этот факт, он приобретает краски. Огромная разница между тем, чтобы услышать, как человека пронзают ножом в сердце, и увидеть эту сцену в трёх ярдов. В тишине и темноте осознание того, что я в смертельной опасности, с каждым разом приобретало все более глубокое значение; что-то, что было осознанием, дюйм за дюймом ползло по моим венам и заставляло меня холодеть и холодеть. Но это благословенный дар природы, что в такие моменты, как сейчас, как только ртуть в градуснике, измеряющем температуру тела человека, упав до предела, начинает подниматься и достигает определенной точки, наступает отвращение к любому исходу, появляется надежда и человек приходит в себя. Надежда – это спасительный круг, а вместе с ней приходит и бодрость духа, и тогда дух возвращается в свою обычную форму, позволяя человеку что-то сделать для себя, если вообще что-то можно сделать. Когда начался мой розыгрыш, он прошёл без сучка и задоринки. Я сказал себе, что мое солнечное затмение обязательно спасёт меня и сделает величайшим человеком в королевстве, и в тот же миг ртуть у меня поднялась до предела, и все мои тревоги улетучились. Теперь я был счастливее всех молодожнов на свете. Я даже с нетерпением ждал завтрашнего дня, мне так хотелось присутствовать на этом великом торжестве мести и быть центром всеобщего восхищения и почитания. Кроме того, в деловом плане это стало бы моим достижением, и я это знал. Между тем, одна вещь отодвинулась на задний план моего бредового сознания. Это была наполовину убежденность в том, что, когда этим суеверным людям будет сообщена природа предполагаемого мной бедствия, это произведет такой эффект, что они захотят пойти на компромисс. Итак, постепенно, когда я услышал приближающиеся шаги, эта мысль пришла мне в голову, и я сказал себе: «Несомненно, это компромисс! Что ж, если предложение хорошее, хорошо, я приму его; но если нет, я намерен стоять на своём и делать всё, что в моих силах.

Дверь открылась, и появились несколько вооруженных людей. Предводитель взревел:

– Кол готов! Входите!

Кол! Силы оставили меня, и я чуть не упал. У меняспёрло горла, стало трудно дышать, к горлу подступили комки, и я стал задыхаться, но как только я снова обрёл дар речи, я сказал себе:

«Это какая-то нелепая ошибка!!! Казнь назначена на завтра! На завтра!»

– Приказ изменён, казнь перенесена на день раньше! Поторопитесь!

Я был просто уничтожен! Всё! Конец! Отныне мне никто не мог помочь! Я был ошеломлён и мгновенно отупел и впал в ступор! Я больше ничего не владел пред собой, я только бесцельно бродил, как безумный ко каморке, елозил ногами, пока солдаты не схватили меня, не извлекли из камеры и обямякшего не потащили за собой по бесконечному лабиринту подземных коридоров. Наконец они выволокли меня под яростный свет фонаря, дневной свет. Я снова был в верхнем мире. Когда мы вошли в обширный закрытый двор замка, я был потрясён, потому что первое, что я увидел, был столб, воткнутый в центре, а рядом с ним – сложенный в огромную кучу сухой хворост… и монах в каких-то обносках… в каких-то кальсонах…

По всем четырём сторонам двора ряды сидящих людей возвышались над передними, образуя пологие террасы. Я чуть не зажмурился от этого мельтешения цветов!. Король и королева восседали на своих тронах, конечно, на своём пандусе они были самыми заметными фигурами. Чтобы заметить все это, потребовалась какая-то секунда.

В следующую секунду Кларенс выскользнул из какого-то укрытия и сообщил мне новость на ухо, его глаза сияли торжеством и радостью. Он сказал: «Это благодаря мне произошли перемены! И я тоже приложил немало усилий, чтобы добиться этого. Но когда я рассказал им о грядущем бедствии и увидел, какой ужас оно породило, я также понял, что настало время нанести удар! А потому я старательно уверял того, другого и третью, что ваша сила против Солнца не достигнет своей полной силы до завтрашнего дня; и поэтому, если кто-то хочет спасти Солнце и мир, вы должны быть убиты сегодня, пока ваши чары еще только плетутся и всходят, как опара в кастрюле и не имеют силы. Тупая выдумка, ясно, что это была всего лишь тупая ложь, в высшей степени дурацкая выдумка, но вы бы видели, как они ухватились за неё и с какой бвстротой проглотили в безумии своего страха, как взмолились за спасение, посланное с небес; и все это время я смеялся про себя, видя, что они так дешево отделались обманутый и прославляющий Бога за то, что Он позволил самому ничтожному из Своих созданий быть Его орудием для спасения твоей жизни. Ах, как удачно все сложилось! Тебе не нужно будет причинять Солнцу настоящую боль – ах, не забывай об этом, клянусь твоей душой, не забывай этого! Только создай немного темноты – только самую малость, чуть-чуть, пусть они заметят это помрачнение – и покончи с этим. Этого будет достаточно. Они увидят, что я говорил неправду, – будучи невежественным, как они представят, – и с падением первой волны этой тьмы ты увидишь, как они сойдут с ума от ужаса; и они тотчас же освободят тебя и сделают великим! Иди к своему триумфу, сейчас же! Но помни – о, добрый друг, умоляю тебя, вспомни мою просьбу и не причиняй вреда благословенному нашему Солнцу. Ради всего святого, ради меня, твоего истинного друга, прошу тебя!