Магазинчик грехов

Господин Какискряг отпил еле тёплый чай. Его взгляд был направлен прямо в сторону, откуда была видна приближающаяся гроза. Дождь уже бил по круглому окошку в стене обсерватории, но сил этих было всё ещё недостаточно, чтобы его открыть. Да и Какискряг не волновался: если что – он бы сразу починил окно и сделал его ещё лучше и надёжнее. Но всё это было неважно в такую тихую и печальную минуту. Мысли переполняли Господина Какискряга. Он смотрел в окно и лишь иногда приподнимался со стула, чтобы увидеть проезжающую по тёмной улице одинокую машину.

– А… – скривился он, – опять разъезжают по ночам. Спать, что ли, не привыкли? – задал он вопрос себе, зная, что никто всё равно ему не ответит.

– Дураки вокруг одни какие-то… – он опять отхлебнул чаю. – Дураки и дороги. Что ни дураки, то с какой-то дороги, а что ни дороги, то на них и дураки найдутся, – не успокаивался Господин Какискряг и всё смотрел в темноту, эту ночную, чуждую, грязную и противную, что хоть глаза закрывай, а дрожь да пробьёт.

Но было, читатель, в этом брюзгливом, неприязненном тоне что-то пустое и очень грустное. Была какая-то правда в этих словах, но так далека она была для ума нашего персонажа, что он никак не мог думать о ней, кроме как в определённые минуты, сидя на кровати и держа в руках самое дорогое, что только у него могло быть из всех вещей. Была эта правда и в возрасте, и в облике персонажа нашего, да только никто этой правды не видел и даже не думал наблюдать. Все как-то проходили мимо несчастного Господина Какискряга и даже ни разу не подумали: а почему же он грустит? Что же такое обуяло его старческий ум? Что погружало его в эту холодную пучину мыслей, столь отдалённую от всего земного и понятного? Что же могло отвлекать Господина Какискряга от всего хлама, дома собравшегося? От людей глупых и недалёких, на которых он всё же был вынужден обращать внимание? От всех тех невзгод, что приходят с возрастом к каждому, начиная от пенсий невеликих, заканчивая болью в суставе невыносимой? А ведь что-то в нём было…

Было это «что-то» сильным настолько, что даже сам Господин Какискряг не был в силах тягаться с такой мукой и, чтобы хоть немного отвлечься от этой мысли, чтобы хоть секунду побыть в чём-то бездумном и спокойном, чтобы отвлечься, он встал из-за стола. Встал и вновь оказался в статичном положении, вновь начал думать и снова решил что-то сделать. Но так как делать ничего не надо было, то он начал ходить по обсерватории и отсчитывать шаги. Как набат перед Судным днём были эти шаги для него, пусть даже сам Господин Какискряг этого и не знал. Чувство тревоги вдруг охватило нашего персонажа, и он даже остановился на несколько секунд и снова глядел в окошко. Гроза, как смерч, приближалась, и даже дождь уже стал пробиваться в окно с порывами ветра. Окно трясло, да так, что даже из углов вылетали капли. Но не это было важно для Господина Какискряга, не то, что дураки наполняют дороги, да и не то, что шаги его были последними. Было это что-то другое…

Оно было так прекрасно и тепло, как детское счастье в своей простоте и искренности. Как вдохновение, что приходит к художнику и которое тот не может скрыть в своих светящихся глазах. Это нежное, словно лепесток сакуры, и в то же время доброе, как дружеская улыбка, оно-то и приходило в голову, впитывалось в мысли Господина Какискряга ещё за чашкой чая.

Гроза уже подошла совсем близко, и казалось, она вот-вот отворит окно. Совершенно отстранившись от всего вокруг, Господин Какискряг подошёл к сохнущему на вешалке пиджаку и, достав оттуда свою порцию Зависти, подошёл к столику, что стоял рядом с кроватью. Он сел на неё, я бы даже сказал, рухнул, как если бы вернулся после нескольких часов беспрестанной работы. Столик, весь покрытый пылью, был пуст. Ничего не стояло на нём, кроме маленькой фотографии размером с ладонь. Её-то Господин Какискряг и взял в руки, а затем опустил между ног и ещё долгое время смотрел, ничего не говоря и даже не думая. Он только любовался ею: её узорчатой рамочкой, сделанной из дерева специально под стать фотографии. Любовался он и красотой, и качеством, с которым была она распечатана, а главное – той прекрасной женщиной, которая смотрела прямо на Какискряга и улыбалась своей нежной и живой улыбкой.

«Дорогая! Ты просто великолепна на этой фотографии! Смотри», – всплыло воспоминание, как вспышка, в голове Какискряга. Как сейчас он видел себя ещё молодым и полным сил, подбегающим к такой же прекрасной и жизнерадостной женщине, которая всё это время ему позировала.

– Правда? – она слегка нагнулась, чтобы посмотреть.

– Прямо как живая! – подбежал Господин Какискряг, чтобы показать, что получилось. – А после обработки выйдет ещё лучше.

На чёрно-белую фотографию упала капля, но не дождя, как можно было подумать изначально. Капля эта была слезинкой, которая скатилась быстрее всех остальных по лицу Господина Какискряга. Но через несколько секунд скатилась уже другая и упала прямо на уголок фотографии, где блестела чёрная ленточка.

– Скажите, доктор, она поправится? – вспыхнуло, как молния, воспоминание. – Ей ещё можно помочь?! – Господин Какискряг схватил врача за руку, словно тот, подобно Богу, мог в сию же минуту спасти её, словно все эти мольбы хоть как-то облегчали ему работу, особенно когда таких посетителей было много.

Но как бы это ни надоедало уставшему от работы врачу, Господина Какискряга это поведение не оставляло:

– Нужны деньги?! Я найду! Сколько нужно? Вы скажите, я сразу же! Сразу! – опять ухватился Какискряг за руки врача, но на этот раз врач их отдёрнул, а перед уходом только сказал сухо:

– Мы сделаем всё возможное, господин. Большего обещать не можем.

С этими словами врач удалился, а Господин Какискряг – уставший, с синяками под глазами, с покрасневшими от слёз веками – стоял посреди коридора больницы совсем один, и только отдаляющийся врач нарушал наполнявшую коридор тишину.

Тут Господин Какискряг закрыл своей иссохшейся тоненькой ручкой фотографию, чтобы хоть мгновение не вспоминать о ней. Но память не знает пощады, и вновь всплыла сцена в голове, но совершенно бессловесная: он отрывает свою руку от холодной белой женской руки, вид на прекрасную обрывается чёрной крышкой гроба, которую кладут трое мужчин. Кто-то что-то сказал на фоне, а кто-то зашептался, но всё это другое, глупое какое-то и дурацкое по сущности своей. Господин Какискряг шёл за гробом и, не поднимая головы, думал о чём-то обрывочном и самому ему непонятном. Он простился с умершей, стоя у ямы, которую только начали засыпать всё те же мужики. Тут кто-то проехал мимо и сильно засигналил другому, чем вызвал сильный испуг у Какискряга, что он даже вздрогнул:

– Дураки чёртовы! – выругался себе под нос Господин Какискряг. – Дураки и дороги!

Не в силах больше держать руку навесу, Господин Какискряг убрал её с фотографии и вновь посмотрел на женщину в белом, так хорошо сидевшем на ней платье:

– О, Клавдия, – Господин Какискряг провёл большим пальцем по фотографии, где была изображена щёчка. – как долго Бога я прошу, чтобы мы снова были вместе…

И снова силы покинули его, и в голове вспыхнула череда картин, крайне престранных, но настолько привычных и бытовых для самого Господина Какискряга, что они показались ему незначительными и уже через минуту забылись. Мы же, дорогой читатель, заглянем в парочку из них:

"Комната, где он спал с Клавдией. Непреодолимая злость. Разбросанные повсюду вещи. Господин Какискряг встаёт из-под кровати, чтобы сложить последние самые нужные ему мелочи в чемодан. Смерть кажется безумием, бессмыслицей в его глазах. Он идёт по улице к обсерватории, где раньше работал, но уже не показывался месяца три. Все вокруг рады снова видеть его, но он никого не замечает. "Лучший ученый-исследователь года" – вручённая грамота висит на стене обсерватории до сих пор. Господин Какискряг думает о более важном, пусть и не понимает, о чём же конкретно думать. Волосы седеют, но лицо ещё молодо. Первые глубокие морщины. Две коробки вещей у стены. Первая дырка в пиджаке. Серый пасмурный город. Седина покрывает всю голову. Последние три человека, жившие здесь, умерли. Суд. Починенный холодильник. Дороги. Дураки. Опять дороги. Диван у мусорки. Фотография Клавдии опять чистая и незапылённая. Молния. Нерабочая микроволновка. Автоматическая дверь. Фотография. Молния. Душевая. Фотография. Туалет. Победа в суде. Молния. Первое посещение Магазинчика грехов. Испуг от взгляда в зеркало. Молния. Оторванный рукав пиджака. Пришитый рукав пиджака. Молния. Молния. И снова молния".

Окно наконец поддалось сильному ветренному и грозовому порыву и отворилось нараспашку. Только рама удерживала две половины открывшегося и расшатанного окна. Капли дождя потоком хлынули внутрь и залили половину обсерватории чуть ниже щиколотки. Господин Какискряг совершенно не обратил внимания на воду, а только положил бережно фотографию на стол и, наполнившись неестественной силой, резко встал у стола и схватил колбочку с порцией Зависти:

– Это единственное, что хоть иногда позволяет мне не думать о тебе, любовь моя! – обращаясь, будто к живой, прокричал, заглушая ливень, Какискряг и посмотрел на колбу, закрывая ей единственный свет горящего в ночи светильника: – Я боли не могу терпеть, что разрывает изнутри! Мне больно видеть этот мир! Здесь меркнет свет! Здесь все слепы! Нет хуже ничего, чем зрячим быть среди слепых! Так лучше самому слепым и оказаться!

Словно обезумевший, он поднёс колбу ко рту, и на стене обсерватории показалась его тень, перебиваемая ошалевшей молнией, что била без перебоя то справа, то слева, пока дождь затапливал обсерваторию. Тут тень вздыбилась на носки и опрокинула руку над головой.

Молния ударила последний раз. Прощальный раз. Свет от удара молнии растёкся по всей обсерватории, затмив собой всё стоящее вокруг. Это мгновение показалось Господину Какискрягу вечностью. Впрочем, для него это и была вечность. Только что-то лёгкое и спокойное окружило его. Что-то до удивления знакомое, но такое давнее и забытое. Что-то, чего он никогда не испытывал уже очень давно и будто бы навсегда простился с этим чувством. И это было то чувство, когда уже ничего не повернуть назад, когда всё произошло, и когда остаётся сделать лишь последний шаг. Когда остаётся только смириться.

Дождь заканчивался, и гроза уже как десять минут назад прошла. Моти устроился на своей маленькой лежанке внутри коробки и, ковыряясь пальцем в зубах, смотрел в потолок, пока его пузо, словно шар, торчало из-под майки:

– Вот же гроза разошлась, гадкая! – Моти кинул щелчком пальца кусочек макаронины. – И почему же у нас не бывает нормальной солнечной погоды? – зевнул он вместе с этим вопросом и, поёрзав на боку, начал засыпать. И никто, даже Моти, не услышал, как во время грозы обвалилась старая обсерватория, оставив лишь торчащие у основания балки и местами сохранённые куски кирпичных стен.

Только через две недели Суд постановил, что в момент обрушения в обсерватории никого не было и никто не пострадал, а значит её можно просто снести. И только некоторые жители города N шептались между собой, что в той обсерватории жил какой-то сумасшедший старик, что собирал он хлам на улице, да и что выглядел он крайне непрезентабельно, а значит и говорить тут не о чем.

4

Уже как три часа Мистер Баббингтон перекладывал флакончики из одной коробки с надписью «ДоставкАда» в другую с надписью «Алчность». На обратной стороне каждой колбы была прилеплена маленькая этикетка с надписью: «Не растворять в воде», «Хранить в недоступном для детей месте» и «По истечении срока годности – сжечь». Вторник – сортировочный день, когда в Магазинчик грехов доставляли партии товара, тщательно приготовленные чертями в Преисподней. И это не могло не удивлять.

Достаточно долгое время, даже после того, как Мистер Баббингтон вышел на службу, он думал, что Преисподняя по своему предназначению есть не что иное, как место для страданий грешных душ и что всё там ужасное, одичалое и крайне пренеприятное, начиная от вездесущих зловоний, заканчивая криками, насилием и всем прочим, о чём людям так неприятно говорить. Но каково же было его удивление, когда сам, чуть не угодив на восьмой круг, Мистер Баббингтон увидел слажено работающих там чертей. Они всё время над чем-то пыхтели и вкалывали, мастерили и сооружали, гнули хребтину и надрывали пупы, а главное – пахали как лошади и работали до седьмого пота. Мистер Баббингтон неоднократно вспоминал эту картину, когда думал о том, что ему надоело продавать грехи и стоило бы заняться чем-то другим подоходнее. Восхищался же Мистер Баббингтон именно самой структурированностью Преисподней, её слаженной работой и товарищеским трудом. Никто из грешников не имел привилегий, и если все страдали, то страдали одинаково. Так сказать, по-товарищески. А доставка была лишь маленькой частью той структурированной жизни Преисподней, которой наш главный герой восхищался.

Вторник, как и было упомянуто ранее, был днём, когда все привезённые грехи сортировали по объёму, виду, сроку годности (а ты как думал, дорогой читатель? Грехи тоже могут пропадать, забываться где-то на полках и, найденные через какое-то время, становиться чёрной жижей. Поверь, такое лучше не нюхать и, не дай чёрт, пить!). Как и говорилось ранее, Баббингтон уже три часа сортировал всё по ячейкам в подвале Магазинчика. Вся Гордыня, Зависть и Гнев уже были рассортированы. В коробке нашлась одна разбитая колба Обжорства, но, учитывая, что валялась она почему-то среди партии Зависти, можно списать это на невнимательность какого-то чёрта.

До Времени Призыва оставалось ещё сорок минут, но в главном гостином зале показались Стервелла и Чертыхтынг. Они, слегка нервные, оживлённо обсуждали что-то между собой и спускались в подвал к Мистеру Баббингтону, чтобы напомнить о предстоящей планёрке.

–Ты точно свалил нужное количество горящих песков? – услышал Баббингтон голос Стервеллы.

– Да, точно! Сколько можно меня спрашивать? – Чертыхтынг уже раздражался.

– Лучше переспросить, чем недоспросить, – настояла Стервелла.

– Да, только почему-то переспрашиваешь ты во всей Преисподней только меня. Так ещё тысячу и один раз!

– Чья бы корова мычала… – не договорила Стервелла и посмотрела на вспотевшего мистера Баббингтона. Он как раз клал первую отобранную коробку с Ленью на полку и замер в таком положении.

– О чём дискуссия? – затолкал он коробку внутрь.

– Сегодня Время Призыва, – Стервелла скрестила руки на груди и начала недовольно вилять хвостом. – Господин знал, что ты забудешь об этом, поэтому мы пришли тебя предупредить и сопроводить.

– Сопроводить? – иронично переспросил Баббингтон. – Какая честь…

– Не беси меня, нам и своих бесов хватает, – сощурилась Стервелла.

– А разве в нашем круге есть бес? – удивился Чертыхтынг.

– Ну да, – Стервелла задумалась, – Белиас, Приман, Ламбер…

– Ламбер – бес?! – перебил Чертыхтынг и выпучил от удивления глаза. – Я думал, он по национальности Демон.

– Да ты видел, какая у него бородка?

– Дьявол! – выругался мистер Баббингтон. – Вы хотите мне помочь, чтобы успеть на Время Призыва, или так и продолжите балаболить?!

– Боже… – Чертыхтынг поймал себя на оговорке, замер и три раза сплюнул на плечо. – Да помогу я, помогу. Стервелла! А ты чё стоишь?

– Да иду я, иду!

Вместе работа пошла быстрее и веселее. Черти обладали каким-то удивительным качеством, на которое Баббингтон давно обратил внимание. Каждый раз, когда черти начинали работать, они становились на удивление дружелюбными и общительными. Более того, они работали слаженно и, когда возникала необходимость, помогали друг другу в разных мелочах. Так, например, Стервелла обладала хорошим видением, и стоило ей прикрыть один глаз, как она вторым уже разглядывала все колбочки по пропорциям и могла достать самые большие, средние и маленькие, не смотря на марку. Чертыхтынг же, несмотря на свою толстячность и неповоротливость, мог спокойно перебираться между коробками и, взяв одну в одну руку, а другую – в другую, нёс их и ставил у полочек, где уже стоял Мистер Баббингтон и проталкивал их внутрь. Стервелла же, выполняя работу, стала напевать народную песенку, которую всё время пели черти в Преисподней во время работы:

Ну ка, черти, встали в ряд!

Раз! Два! Раз! Два!

Ох, дедлайны все горят!

Раз! Два! Раз! Два!

Мы работаем с утра!

Раз! Два! Раз! Два!

И без выходного дня!

Раз! Два! Раз! Два!

– Как же уже достала эта песня… – пробубнил Чертыхтынг мистеру Баббингтону, когда подносил коробки. – Целыми днями только её и поют…

Через двадцать минут уже всё было сделано, и все трое присели на ступеньки, чтобы передохнуть:

– Хочешь магмы? – Стервелла достала баночку из чёрного металла, по форме похожую на газировку.

– Нет, я не пью сладкое.

– Отчего так? – открыла банку и отхлебнула напитка Стервелла.

– У меня от неё прыщики появляются.

– А ты ж глянька! – засмеялась она. – На кой тебе прыщики мешают? Нашёл Ту Самую и решил стать красивым? – подтрунила Стервелла.

– Иди ты! – замахнулся хвостом Чертыхтынг.

– Да шуткую я, шуткую, – засмеялась Стервелла и, опустошив баночку с магмой, встала со ступенек и принялась оттряхиваться. – Пора идти, а то точно опоздаем.

Все трое встали, оттряхнулись и поднялись по ступенькам вверх, только Мистер Баббингтон немного задержался, чтобы запереть дверь на ключ. Черти не стали его ждать, но скорость всё же немного снизили, пока Баббингтон поднимался вверх.

Вот уже показался коридор, через который можно было зайти в подвал. За ним сразу же последовала гостинная, с которой, мой дорогой читатель, ты уже знаком с начала истории. Но я тебе ещё не рассказывал, что было в уголке, который был рядом со столиком, где устраивал чаепитие в перерыве Мистер Биббингтон. А было там вот что – дверь! Да, обычная деревянная дверь со всякими вырезанными узорчиками, которые, если вглядеться, изображали всякие интересные сценки. В одном углу был изображён суккуб, с доброй улыбкой протягивающий девушке яблочко. В другом красовался Цербер – послушный как овчарка и красивый как волк, его шею обрамляли две змеи, а он сам сидел и смотрел на выставленную перед ним ладонь. По центру же был изображён достаточно привлекательный мужчина в деловом костюме с улыбкой на лице, в которой читалась одновременно и дружелюбность, и какой-то скрытый намёк.

Наши герои подошли к прилавку со счётами, где Мистер Баббингтон встречал гостей. Стервелла и Чертыхтынг остановились и, прокрутившись на месте три раза, провалились куда-то вниз. Мистер Баббингтон же подошёл к двери и открыл её особенным ключом, который по своему виду напоминал какой-то сказочный ключик от избушки Бабы Яги или королевства Кащея Бессмертного, настолько у него был сказочный вид. Открыв им эту потайную дверь, Мистер Баббингтон зашёл в малюсенькую комнату, похожую на чулан своей темнотой и тесностью, и, топнув три раза ногой, также исчез, оставив в чулане лишь струйку дыма с себя ростом.

Ну вот и наша прекрасная Преисподняя, дорогой читатель! Признаюсь, я очень ждал этого момента и даже немного нервничал перед тем, как рассказывать тебе об этом интересном месте! Ну что ж, дабы не задерживать нашего героя, я постараюсь описать всё кратко и по существу. Но не суди меня строго, если я вдруг зайду слишком далеко в своих описаниях, уж очень мне нравится это прекрасное местечко.

Итак, во-первых, как мы и говорили, Ад состоит из кругов, в одном из которых работают наши черти Стервелла и Чертыхтынг. Во-вторых, наверняка ты читал «Божественную комедию» Данте Алигьери и знаешь, что весь Ад подразделялся на девять кругов, где некоторые в свою очередь тоже разделялись на три. И в-третьих – так было не всегда.

Дело в том, что когда-то давным-давно Ад был очень печальным и захолустным местечком. В тот момент им правила Смерть, а она по своей природе женщина ветреная и никогда не любила дисциплину. Забирала она в своё царство всех, кого не попадя: кого-то рано, кого-то поздно. Её совершенно не интересовало, как гости будут чувствовать себя у неё в царстве. Многие сетовали, что, мол, еды мало, пыли много, везде кости валяются, да ещё прямо посередине улицы! Ну ужас же просто!

Сама же Смерть мало об этом заботилась. Она любила вальс и любила под него с кем-нибудь танцевать. Нарядившись в чёрное платье, Смерть выходила на поиски своего кавалера и награждала его поцелуем. К слову, делала она это крайне беспардонно и ни о месте, ни о времени не думала вовсе. Так она могла поцеловать старичка на улице, пока он шёл из магазина домой. Могла водителя облабзать, когда ему надобно было бы остановиться перед красным светофором. Короче, мадама без правил приличия.

После того как она кого-нибудь целовала и уводила в своё царство, то, как подобает даме перед важным мероприятием, несколько часов приводила себя в порядок и вся нарядная – в чёрном платье, чёрных туфлях и чёрной вуали, через которую лишь еле заметно показывались зелёные глазки с длинными душистыми ресницами – выходила в свет. Затем она приглашала своего избранника в залы дворца и в обществе уже давно умерших гостей, также нарядно одетых, ждала, когда новый кавалер додумается пригласить её на танец. Ох, читатель, какая скорбь ждала тех, кто так и не додумывался этого сделать! Эти кавалеры выбрасывались на улицу, совершенно голые, вечно голодные и нищие. По-другому дело обстояло с женщинами – здесь она обличалась в Приличного Господина и сама звала потанцевать… а если дамы отказывали из-за недоверия или ещё чего, то также сбрасывала совершенно голыми за борт дворца, и они тоже страдали в муках, голоде, бродя среди костей и праха.

Другое дело те, кто всё же на танец её приглашал. Там-то было где развернуться! Кроме того, что Смерть владела всеми видами танцев на высшем уровне, так она ещё и показать могла себя как очень даже приличную даму. А если кавалер был сам осведомлён о правилах приличия и обращался с нею как подобает истинному кавалеру, то ждала его и слава, и общество, и все ненужные для потребности, но нужные для удовольствия мелочи – в виде вкусных блюд, питья, интересных ему книг и многого-многого другого.

И как ты, дорогой читатель, наверное, уже догадался – все, кто смотрели, как танцует Смерть, тоже когда-то с ней своё оттанцевали. Привилегированное общество, что ж тут сказать. А танцевали они чаще всего, пусть и не всегда, но под произведение, которое Смерть сама заказала у одного композитора и потребовала назвать в свою честь, за что обещала даже продлить ему жизнь. И обещание сдержала, да ещё как!

Ну вот. Обещал тебе, дорогой читатель, побыстрее, а получается как всегда. Ладно. Тогда не буду подробно описывать тех мертвецов с обтянутой по костям кожей, а сразу перейду к нашему ныне правящему Господину.

После некоторых заварушек, которые произошли Наверху, Люциферу пришлось вместе с несколькими своими подопечными отправиться в Царство Смерти. В отличие от обычных гостей, Люцифер со своими товарищами-Демонами выпал сразу же в костлявое болото и долго не мог оттуда выбраться, пока несчастные, выброшенные за борт дворца, не помогли ему вылезти оттуда и затем достать остальных его друзей и щенка – Цербера. Вместе, сплотившись с мёртвыми, они взяли самую длинную кость, которую только можно было найти в округе, и забросили её в костное болото. Демоны вцепились что есть мочи, а последний ещё и прихватил щенка.

– Тащим все вместе, товарищи! – закричал Люцифер, стоя впереди всех и держась за кость. – Раз! – все мертвецы и он потянули кость, но она еле-еле двинулась. – Два! – на этот раз кость пошатнулась сильнее. – Три! – кость пошла взад и вперёд.

– Раз! – крикнул Люцифер снова. – Два! – потянул со всеми. – Три!

– Раз! Два! Три!.. Раз! Два! Три! Раз! Два! Три!!!

Кость раскачалась, как лодка, и в одно мгновение все, кто держался за неё, потянулись к берегу. Да так сильно их рвануло, что несколько последних Демонов буквально вылетели из болота, а последний пролетел несколько метров над берегом, продолжая держать в одной руке маленького Цербера, и упал среди толпы мертвецов, которые всё это время любопытно наблюдали: что же будет дальше?

Через пятнадцать минут все уже стояли и отряхивались от костной пыли, а Цербер, украшенный двумя маленькими маисовыми полозами на шее, запрыгал от счастья при виде такого огромного количества костей. Господин Люцифер тоже отряхнул рукава своего чёрного пиджака, измазавшиеся в костную пыль, и повернулся к мертвецам, чтобы несчастные смогли его как следует рассмотреть.

Как и все, кто населял ныне существующий Ад, Люцифер был красного цвета. Его вытянутая голова с маленькими ушками изумительно смотрелась с хитрыми, как у Иосифа Сталина, глазами и уложенными вниз, как у Саддама Хусейна, усиками. Подбородок его украшала бородка, сродни той, что была у Владимира Ленина, а волосы уложены назад так же строго и педантично, как у Антониу ди Салазара. Короче, красавец, какого ещё поискать надо!